На самом же деле все обстояло значительно проще: я не могла подавать иск прежде, чем Харольд покинет этот мир. До этого события никто и понятия иметь не должен, что существуют новые обстоятельства в завещании.
Могу поспорить на что угодно, что Вы ни разу не были беременны и что Вам никогда не доводилось на протяжении нескольких лет проживать в «клетке». И уж тем более совмещать эти две вещи одновременно. Я не видела свою семью больше 6 лет, половину из которых даже не слышала по телефону. Почти все мое окружение во время «ссылки» составляли лишь книги, телевизор и врачи. И никакого интернета, разумеется, в помине.
И я жила в этом забытом богом уголке земного шара не в ожидании обещанного наследства, а в полной растерянности и абсолютной неуверенности в каждом новом дне. Я не имела связи с внешним миром и не понимала, что происходит там, где меня нет: ни дома в Италии, ни в усадьбе в Англии. Я уповала на веру и надежду, что как можно скорее уеду отсюда. Отсутствие работы и каких-либо дел активизировало бесконечную мыслительную деятельность, поэтому я постоянно анализировала чуть ли не каждый свой прожитый день на протяжении последних 5-ти лет, начиная с поездки в Уэльс, а это еще больше запутывало меня и навевало тревогу. Никто не обещал мне ни бешеного состояния, ни легкой и красивой жизни. Я находилась в совершенном неведении относительно того, что ждет меня дальше. А дальше, как я могла догадываться и в чем не ошиблась, все предстояло быть только сложнее и тяжелее; и неизвестно, откуда черпать силы на то. Единственное, чего мне действительно хотелось тогда – это просто увидеть маму, обнять ее и расплакаться. Но раз уж я рискнула принять участие в этой умопомрачительной лотерее, и раз уж ее организаторы не причинили мне вреда до сих пор, рассуждала я, и все-таки следят за моим жизнеобеспечением, выходит, мне можно им доверять.
По вторникам приезжал врач и осматривал меня с головы до ног, делая УЗИ и всякие разные замеры, заборы крови и тому подобное. А все остальное время мне даже, в общем-то, и не с кем было поговорить. Конечно, за три года службы в Уэльсе я поотвыкла от шумных и импульсивных итальянцев, но я очень скучала по цивилизации и привычным мне высококультурным и образованным людям. Поверьте, что жить среди папуасов, пусть даже в золотой клетке со всеми возможными удобствами внутри, не так-то весело и интересно, как Вам показывают по ВВС. Мне не были приставлены в помощь люди из Англии или еще откуда-нибудь из высокоразвитых стран из соображений мер безопасности. Я научилась жестами изъясняться с уборщицей, садовником, поваром, но все они были, простите, настолько примитивные люди, что у меня даже не возникало желания попытаться поговорить с ними о чем-то еще, кроме как об их каждодневных обязанностях.
Харольда со времени отъезда я так больше ни разу и не увидела и не услышала – эта была необходимая мера, и мне она далась, конечно же, труднее, чем ему. Сэр Рочерстшир старший довольно скоро слег и недолгий остаток своей жизни провел тоже в «клетке». Но у него она была значительно меньше и ограничивалась, в сущности, четырьмя стенами его в классическом английском интерьере строгой комнаты. Прихлебаи стали объявляться один за другим: звонить, писать, приезжать… Маркос не подпускал к Харольду никого, потому что знал, чего ради все эти люди стали так сильно тревожиться о нем. И слуга имел на то полное право: запереть графа на ключ и закрыть к нему доступ абсолютно всех.
Как стало мне позже известно, этот невзрачный старый латыш был не просто хранитель душевного и физического здоровья шефа, но он еще и имел неограниченные полномочия в отношении действий с ним и от его лица! С тех пор, как Харольд заболел, помимо того дополнения к завещанию он написал еще и генеральную доверенность на Маркоса, отдавая свою судьбу полностью в его руки. Можете себе представить – какая честь! Сэр Харольд не просто доверил этому человеку вести все его коммерческие и хозяйственные дела, но и фактически записался к нему в рабы! Поверить трудно, что в условиях современной цивилизации нотариусы заверяют такие доверенности, но не забудьте, что эта мера была логична и оправданна в связи с его Альцгеймером. И этой доверенности было суждено умереть в один день с Харольдом. Поэтому Эдвард дружил сквозь зубы с управляющим и не трогал его раньше времени, в ожидании взять за горло, когда отец совсем захиреет. В Британии все очень строго с законами, и, разумеется, не один и не два полицейских круглосуточно пребывали в доме на посту. Но это была изначально пустая надежда Эдварда, потому что Маркос костьми бы лег на то, чтобы пасынок не получил ни гроша.
Когда я потом спрашивала Маркоса, зачем он помогает мне и почему бы ему самому не претендовать ни на что, он сказал, что, во-первых, не столько помогает мне, сколько мешает Эдварду, потому что, согласно законам Британии, если я не объявлюсь, тот может вполне отсудить себе часть; а, во-вторых, он, Маркос, в этой жизни родился получеловеком-полупсом и таким же с нее и уйдет. У него нет ни собственного дома, ни кровных родственников или близких и дальних друзей, и некому и незачем передавать деньги, а ему лично они только будут жечь руки и ускорят уход на тот свет.
Так мудро Харольд умел выбирать себе в окружение нужных людей, и так глупо его обставила его жена, с легкостью обведя вокруг пальца. Человек – создание божие, и он не совершенен. Кларис была ахиллесовой пятой Харольда, самым слабым и уязвимым местом в жизни.
Прекрасный стратег и тактик, дальновидный и умный человек, он допустил такую нелепую ошибку и, что интересно, не захотел и не стал ее исправлять! Как будто его толкнули в вырытую для него могилу, а он упал на спину и начал сам себя закапывать землей. Он слишком любил эту женщину и принял боль и смерть от нее как неизбежную плату за все свои земные грехи.
Я знаю, он никогда не питал тех же сильных чувств ко мне, и я всегда обижалась, когда он называл ее именем меня.
Но я по сей день поражаюсь, как мог он, прознав про все низости и подлости Кларис, не проклянуть ее, а продолжать любить и помогать ей жить, в то время как она, словно вампир, без устали сосала и сосала из него не только кровь, но и деньги, здоровье, силу воли. И очень показательно, что даже в периоды особо выраженных помутнений рассудка сэр Харольд ни разу не пытался причинить мне (ей) боль или как-то отыграться за произошедшее.
На мой счет, все это нездоровая любовь. Должно быть, у Харольда действительно были какие-то неадекватные представления по части слабого пола, ведь и мою с ним связь также нельзя назвать нормальной. Кажется очевидным, что любовь к женщинам у Рочерстшира старшего носила характер больной, неправильной и слепой.
События тех лет глубоко осели в моей памяти, на всю жизнь. Тогда я воспринимала их иначе, ныне же совсем не так. Я была очень молода и попросту ко многому слепа. Я замечала нездоровье Харольда лишь в его приступах, и мне было порой очень страшно оставаться с ним наедине. Но я умела воспринимать и принимать эти внезапные выпадки и «странности» именно потому, что они не были беспросветными – вся вспышковая непредсказуемость в итоге уходила в нужное русло и обострение спадало. Простите за сравнение, но это чем-то похоже на игру с котенком: вам интересно и комфортно до тех пор, пока вдруг малыш не выпустит когти или не укусит вас. Потому и я не находила Харольда больным и слабоумным человеком каждый день и каждый миг, что в значительной степени помогало мне поддерживать всякий контакт с ним. Да, я никогда не успокаивала себя мыслью «вот это последний раз, оно пройдет, и все» – я знала, что не последний и что будет еще. Но я умела не думать об этом постоянно и не зацикливать себя в том числе на ожидании неизбежной и ставшей для меня мучительной близости. Наверное, поэтому я и не тронулась умом. Уверена, что если бы аналогичная ситуация приключилась со мной в более зрелом возрасте, то я бы не устояла – я видела и понимала бы гораздо больше с высоты других лет, и не смогла бы уже так долго продержаться.
И, кстати говоря, существовало еще кое-что, что сильно помогало мне не замечать болезни Харольда в упор: он даже при прогрессирующей деменции продолжал невероятно красиво и мудро оформлять свои мысли в слова! Представить только, как высоко организован был его мозг, насколько умен, образован и начитан был этот человек, что видимая для окружающих разбалансировка в его голове так долго не давала о себе знать!
15 июля 1978 года я родила дочь, о чем было сообщено только моим родителям (все братья и сестры по-прежнему считали, что я живу и работаю в Уэльсе) и Маркосу, потому что он был единственным связующим меня с Британией звеном.
Сейчас Вы лежите в голубой лагуне, пьете виски и думаете о затраченных на отдых финансах. И Вы находитесь здесь всего неделю, а уже помираете от скуки, потому что привыкли быть в движении. Но это только псевдо движения. В сущности же Вы крутитесь как белка в колесе, среди одних и тех же декораций, и смена алюминиевого колеса на золотое Вас удручает, потому что плата за второе несравненно выше – а в чем смысл платить больше за то, к чему рано или поздно примыливается глаз? Люди готовы отстегивать целые состояния именно за смену картинок, однообразие не прельщает никого. Но поразмыслите сами: я за все это время, что описывала сейчас Вам, ни цента не заплатила за смену картинок из своего личного кошелька – другие люди платили за меня и платили мне, а я, несмотря на это, не испытывала ни малейшего удовольствия от происходящего. Ведь каждая новая декорация для меня значила доселе неизвестный сложный опыт, другие проблемы, заботы и тревоги.
Я в 20 лет родила ребенка в незнакомой стране третьего мира среди совершенно чужих людей. И мне никто не помогал ни делом, ни словом, потому что это было по понятным причинам неразумно. Сама еще девчонка, но вынужденная уже нести полную ответственность не только за себя, но и за малышку, с которой, слава богу, по опыту с сиблингами, я знала, как обращаться. Когда она появилась, мне стало и легче и труднее одновременно. С одной стороны, я чувствовала себя теперь не так одиноко, и она не давала мне закапываться в моих безрадостных мыслях, а, с другой – переживания и опасения за будущее возросли ровно в два раза, потому что я теперь жила за двоих: и за себя и за нее одновременно.
Глава 44
Прошли, вернее, пролетели, еще 2,5 года, и человек, который привозил 2 раза в неделю еду, привез вместе с ней и первое спустя мой отъезд письмо. Оно было от Маркоса. Там черным по белому слуга сообщал в пяти предложениях всего лишь две вещи: что Харольда больше нет, и что иск от моего имени уже направлен в соответствующие инстанции. Скажу Вам так: услышать печальную весть я готова была давно, потому что каждый раз, когда спрашивала у поставщика продуктов, как обстоят дела в Уэльсе и как себя чувствует Харольд, я получала только один и тот же ответ: «ему, к сожалению, не лучше». Вот и все. Они берегли мои нервы, избавляя от просвещения в детали. Я знаю.
Конечно, я плакала и горевала, мне было нелегко… Но ведь прошло уже 3 годя, как я не видела его, и появление ребенка сильно изменило мою жизнь, да и в целом отношение к ней. Наверное, отъезд из Уэльса мне дался сложнее, чем факт получения письма с оповещением о смерти графа – ведь я уже еще тогда с ним попрощалась в своем уме. Я понимала, что больше не увижу его.
А вскоре приехал адвокат, и началась вся юридическая волокита. Задумайтесь на секунду: из беспокойной и оживленной Италии я прилетела в замкнутый и умиротворенный Уэльс. С трудом я свыклась за полгода с тишиной и безлюдием до начала заварухи с Рочерстширом младшим. Затем прошли почти два бурных года с Харольдом, когда я жила как на вулкане, готовая каждую секунду стартовать с места по его указанию. А после меня выслали сюда, где я принадлежала исключительно сама себе: гуляла, читала и вела черти какой распорядок дня. Потом родилась дочь, и я снова забегала – на этот раз уже по долгу материнства. А ныне же меня ждало что-то вообще непонятное и неизвестно как решаемое, то есть тягчайшее и сложнейшее судебное дело, предполагаемое быть растянутым во времени на совершенно неопределенный срок и с непредвиденным концом.
Не то чтобы в абсолютно новую сферу мне предстояло окунуться, но эта сфера была еще и на неродном языке, где каждое третье слово – узкопрофессиональное.
Я всем обязана только Маркосу. Я никогда бы не рискнула пойти на такое. Да у меня бы просто-напросто не хватило никаких ресурсов: ни денежных, ни интеллектуальных, ни социальных. Все равно что, будучи мартышкой, запрыгнуть в клетку ко львам.
Меня охраняли как президента, Оливия была под еще большим конвоем. Она оставалась там, где родилась, и, кстати, до сир пор помнит что-то на языке местных, ведь мы прожили там достаточно долго, а она, будучи ребенком, напитывалась как губка. Я бесконечно моталась то в Уэльс, то к ней и всегда не прямыми рейсами: двойными, а то и тройными-четверными. 12 человек юристов, экономистов и адвокатов вели дело с моей стороны, и то с одним, то с другим я попеременно проводила по пол дня, оттачивая и зазубривая все то, что должна была сказать на очередном заседании, и как я должна была это сказать. Где-то можно было обходиться без меня, а где-то требовалось мое присутствие лично. И самым сложным для меня всегда оставалось одно – рассказывать многоуважаемой комиссии детали и причины нашей с сэром Харольдом Рочерстширом интимной близости.
Эдвард не пропускал ни единого заседания. Его всегда отсаживали в противоположный конец, чтобы он ничего не сделал мне, потому что он с трудом держал себя в руках. А я должна была во время своих речей с каменным лицом смотреть в пустоту и не думать о том, что вся грязь, низость и мерзость, которой обливает меня противная сторона, как-то касается меня. И мне обязательно нужно было после всех этих встрясок немедленно выбрасывать произошедшее из головы, ни в коем случае не нервничать, чтобы, приехав домой, не передать плохую энергетику дочери – я не могла допустить, чтобы деньги отобрали у меня здоровье ребенка.
Кларис не приходила ни разу. Она руководила процессом удаленно, все знали. Ей было стыдно показаться большому миру, но совершенно не претили встречи с адвокатами Эдварда и даже более близкие контакты с ними.
То был дорогостоящий и крайне сложный трехсторонний судебный процесс: с одной стороны – я к Британии, с другой – Эдвард ко мне и к Британии, а с третьей – Британия как независимый судья и в то же время прямой претендент на наследство. Все стороны затратили на все баснословные суммы, и это было, конечно же, выгодно наемным лицам, потому что дело тянулось аж 5 с половиной лет, 4 из которых я разве что в туалет ходила без телохранителей.
Вы можете себе представить, как я устала? Всей этой тягомотине не приходило ни конца, ни края. Я просто хотела жить. Спокойно, самостоятельно и свободно. Мне часто казалось, что лучше бы я жила в воинствующей Италии, но рядом с родными людьми, чем так бесконечно насиловать свой организм выступлениями в судах и перелетами, превращаясь в роботизированного зомби. Из месяца в месяц, из года в год ситуация не прояснялась ни на какую сторону. И это выводило всех из себя больше всего. Нам уже просто хотелось какой-то определенности – расставить все точки над «и» и с пониманием жить дальше.
За графство Рочерстширов отвечал Маркос. Он продолжал жить в поместье сам на правах временно управляющего (его назначил суд) и оставил необходимую минимальную часть прислуги. Адвокатов и охрану для меня нанял он. Делами Харольда руководил частично тоже он вместе с поставленными на времянку людьми от властей. Никто не рисковал попытаться вышвырнуть его за борт: словно домовой паук, он нигде не принимал видимого участия, но повсюду наплел своей окутывающей мир паутины. И все молча подпускали его, хотели они того или нет.
Признаться, в моей голове не укладывается, как этот дедуля с шаркающей походкой и замедленным темпом жизни способен был так удивительно талантливо вести столь огромное количество совершенно разных дел одновременно.
Эдвард поначалу снимал какой-то домик недалеко от матери, но траты на иски были очень велики, поэтому он вскоре перебрался к ней, вкладывая все свободные средства в адвокатов и на подкуп должностных лиц.
Но особенность нашего дела заключалась в том, что оно было делом не просто коммерсанта, а человека высокого родового происхождения и со стеной орденов на груди – за процессом внимательно следила вся страна, поэтому долгом чести для государства было принять максимально справедливое решение. И только мелкие крысы брали взятки, а они, по сути, могли мало влиять на конечное решение верховного суда.
Рочерстшир младший запил. Сильно. У него заканчивались деньги, а вместе с тем и надежды на светлое будущее. В казино он чаще проигрывался, чем забирал куш. Кларис ему в руки ничего не давала, правда, кормила и одевала сама. И он, когда-то красавец и завидный жених подавляющего большинства уэльских девушек, теперь как пьянчуга-нищеброд скитался по улицам тяжелым заплетающимся шагом, некогда рассекавший эти же улицы на огромной скорости своего дорогостоящего автомобиля. Он не привык к тяжелому и изнуряющему труду, он не умел бороться, он просто в какой-то момент устал и сломался. Его не хватило ни физически, ни морально.
У всех игроков в казино судьба одна, говорил мне Маркос. И чем выше начальные ставки, тем ближе и неизбежней плачевный конец.
Спустя 4 года кончины Харольда после очередного крупного проигрыша Эдвард застрелился.
Я не была на похоронах не потому, что сочла себя выше этой церемонии, а потому что мой судебный конфронтующий с ним статус не благоволил мне этого делать. Я долго плакала, честно, и винила себя в его смерти, хотя он был уже очевидно потерянный человек, ему нельзя было помочь. А его адвокаты давно предвидели проигрыш, но продолжали удить последние центы, затуманивая бедолаге мозг нелепыми надеждами на победу.
Нельзя так говорить, но я Вам честно признаюсь, что только тогда, после того, как Эдвард решил покончить с собой, мне стало ощутимо легче дышать. Он еще раньше закончил свои юридически грамотные иски, и его претензии потеряли срок давности. У него уже задолго до смерти не хватало денег на сильных адвокатов, и он, как несчастный затопленный водой жучок, все еще бултыхался, но был уже совершенно бессилен, чтобы взлететь. Однако от таких людей можно всякого ожидать, ведь они не боятся ни закона, ни бога. И он мог выпустить свой последний жизненный яд и с легкостью убить меня или кого-то из моих близких, поэтому режим повышенной внимательности и готовности нами сохранялся на протяжении всех долгих 4 лет.
А потом все как-то само собой улеглось. Никто из дальних родственников ни что не заявил, поскольку видел, какой кровопролитной была многолетняя битва между мной и Эдвардом. Они не хотели унижаться перед страной и вместе с тем тратить больших сумм на адвокатов, поскольку риск бы маловероятно оправдал средства.
Кларис тоже так и не объявилась. Она уже несколько десятков лет жила под чужим именем и по чужой жизненной линии. И ее возраст и всякого рода болячки вкупе с боязнью еще больше потерять, нежели приобрести из-за своего тварского поступка много лет назад тоже упали в ту копилку «против» выступлений на суде.
Так вот прошел еще год (относительно спокойный), и мы стояли на пороге последнего суда, где я выступала истцом, а Британия ответчиком. Очевидно, что эта карта была разыграна уже заранее, но только после окончания кино ее перевернули бы, опрокинув на стол рубашкой.
Собралось очень много людей, причастных и непричастных к событию. Все с замиранием сердца слушали долгие выступления обеих сторон, в особенности, конечно же, нашей – свидетелей среди персонала дома, бизнес партнеров и мирских и боевых товарищей сэра Харольда, которых одних пришло только, на мое удивление, человек 40. Каждый просил слово, и слово это дрожью проходило через нутро присутствующих, потому что говорить так и такое невозможно с листа. То были чистосердечные, полные душевных волнений и теплоты речи, восхвалявшие сэра Харольда Рочерстшира как смелого и отчаянного героя войны, спасшего немалому количеству людей жизнь, так и добрейшего и честнейшего человека, справедливо прекратившего даже свою дружбу с кем-то из них. И почти все спикеры считали своим долгом обращать внимание служителей закона на то, что оставлять прямого наследника такого старинного и благочестивого графского рода без ничего явилось бы преступлением и позором для страны. Слезы наворачивались на глаза, слушая этих людей, и очень хотелось верить в то, что они своим невольным психологическим давлением склонят суд на сторону принятия решения в пользу меня.
Четыре дня длилось слушание всех желающих высказаться. Четыре полных дня с утра до вечера зал пребывал в волнительном напряжении на максимально возможных быть выдержанными человеческим существом вольтах. И каждый день люди только прибывали и прибывали, что оттягивало оглашение судом вердикта. И хотя анемичные лица арбитров были невозмутимы, их сердца не могли не биться в унисон биению одного горячего сердца зала.
Мне выступать практически не пришлось, потому что адвокаты и народный голос делали все за меня. А это избавило меня от мучительных трудностей вновь, еще и перед такой широкой публикой, рассказывать о своих нелегких отношениях с покойным сэром Харольдом.
Под вечер томительного и тяжелейшего четвертного дня, только ближе к половине 8, служители закона объявили, что должны устраниться из зала для совещания.
Не более 15 минут их не было в аудитории, но это время тогда всем показалось вечностью. Секунды ползли медленно, и ни единого шороха не раздалось в зале. Никто ничего не обсуждал между собой даже шепотом и, кажется, вовсе не дышал. Одна пожилая дама громко чихнула, не успев зажать нос между большим и указательным пальцами, чтобы заглушить звук, и он, как внезапный крик петуха поутру, заставил толпу единовременно встрепенуться. Однако никто не повернул головы в сторону нарушительницы тишины и не пожелал ей здоровья. Кажется, все были слишком заняты своими мыслями и ожиданием постановления, не подлежащего более обжалованию, и, не исключено, что люди были попросту вымотаны так, что с удалением главнокомандующих из помещения они бессознательно отключили свои способности реагировать на дальнейшее как словесно, так и эмоционально. Все ждали, сжавшись в один большой кулак и как будто плотнее и кучнее казавшись по отношению друг к другу от этого, хотя дистанция между ними, равно как и расставленные недвижимые стулья, оставалась прежней.
Но вот дверь тайной комнаты медленно отворилась, и многоуважаемый судейский состав занял свои места, ничем не выдавая холодными английскими лицами принятого в другой комнате решения. Верховный судья встал перед своим креслом и, не призывая собравшихся к тишине, поскольку в том не было необходимости, с силой ударил молотком по столу, отчего по залу прокатилась волной немая дрожь, а лица на доли секунды побелели, и произнес фразу, ради которой все эти люди четверо суток подряд не моги спокойно ни есть, ни спать, ни заниматься в привычном ритме какими-либо другими бытовыми вопросами:
– 11 августа 1987 года по делу слушания о передаче прав на наследство, оставшееся после смерти 8 февраля 1981 года графа сэра Харольда Рочерстшира, Уэльский Верховный суд постановил признать полноправным правопреемником его родную дочь Оливию Грасси и назначить ее мать Марчеллу Грасси единственным ее опекуном до наступления полного совершеннолетия. Согласно законам Соединенного Королевства Великобритании, не противоречащим внутреннему уставу Уэльса, Оливия Грасси после вступления в свои наследственные права обязана перенять фамилию отца и стать леди Оливия Рочерстшир. Марчелла Грасси по своему желанию также может стать леди Марчелла Рочерстшир. Решение суда обжалованию не подлежит. Заседание объявляется закрытым.
Еще один уверенный взмах рукой, стук молотка по столу, и все четверо небожителей удалились с аудитории, однако никто из простых смертных не сдвинулся с места. Словно загипнотизированные, сидели мы и не знали, что делать дальше. Тут кто-то начал еле слышно издавать редкие звуки, похожие на хлопки в ладоши. Его поддержали где-то неподалеку другие, такие же несмелые и нечастые, к которым затем присоединились третьи и четвертые. И вскоре весь зал стал хлопать, уверенно и громко, сопровождая радостными поздравительными речами друг друга свои аплодисменты.
И только небольшая горсточка людей под общее ликование зала черной тенью тихо поднялась со своих мест и выскользнула сквозь парадную дверь наружу. Это были крупные бизнесмены и представители местной власти, заинтересованные в том, чтобы наследство досталось Уэльсу. Они были по уши залиты алой краской злобы и невысказанных в мой адрес проклятий и предельно низко опустили головы в пол, чтобы никто не смог запомнить их лиц. Губы, покусанные изнутри в кровь, растягивались в кривых болезненных улыбках – предвестниках слез и плачей. Они проплатили суду, а он все равно вынес постановление не в их пользу.
Я знала, что это те, кто будут мне в скором времени вставлять палки в колеса и не дадут спокойной жизни здесь, в этой стране, поэтому следующим моим шагом намечалось как можно скорее сделаться миллионером не этого, а другого государства.
– Но подскажите, Марчелла: Вам неужели еще при жизни Эдварда не приходило в голову договориться с ним и объединить усилия против Британии, ведь так у вас было бы больше шансов на двоих?
– О да, я много раз предлагала эту идею Маркосу, но он меня решительно останавливал и был прав: во-первых, Эдвард бы счел такое дело ниже собственного достоинства, а, во-вторых, – победа ничем не помогла бы ему. Полученные деньги улетели бы в трубу, хоть 100 долларов, хоть 100 миллионов: их судьба была бы одна – рулетка. Большая сумма просто помогла бы ему протянуть подольше, только и всего. Но мне мой выигрыш очень жег руки, Вы не думайте! И я отдала часть земли Британии под музей и парк, а 50% наличных перевела в дома престарелых и в фонды детей-инвалидов. Фирмы остались мне, и, слава богу, там достойные управляющие, они не дурят меня, я слежу за этим. Мне много наук пришлось постигнуть, но ничего, я справилась, – она засмеялась.
– Купили себе шикарный особнячок где-нибудь в АОЭ? – было неудобно задать прямой вопрос, но знать, как она распорядилась остатком, очень хотелось.
– Я никогда не швыряла деньгами и не покупала того, чего мне в действительности не было нужно. Как помните, за Робби я отдала 40 долларов в аэропорту – я всегда считаю деньги. Но на одно я все-таки раскошелилась: позволила себе кругосветное путешествие.
– В прямом смысле этого слова? – мои зрачки расширились толи от выпитых виски, толи от дурмана в голове после всего услышанного.
– В абсолютном смысле. На кой черт мне заделываться представительной светской львицей, сидеть в роскошном особняке и принимать гостей по вечерам, когда в мире так много всего интересного?
– И Вы больше не были замужем? – я снова чуть не выпал из гамака.
– Я вообще не была замужем, если Вы достаточно внимательно меня слушали, – она посмотрела на меня поверх своих черных кошечек, – у меня было много мужчин, но, кажется, достойного в мужья не подворачивалось.
– И Вы не жалеете об этом? Ну… что…
– Какие мои годы! – она обнажила идеальные сверкающие зубы и залилась смехом, – Ладно, слушайте до конца. Только попросите себе еще бокальчик виски. И мне заодно, пожалуйста, тройных, как всегда.
Глава 45
Полтора месяца назад большой круизный лайнер, шедший от Шри-Ланки до Йемема, потерпел крушение в Аравийском море. Кто-то из пассажиров заметил брешь, из которой в трюм сочилась вода, и экипаж послал тревогу всем ближайшим берегам. К нам на подмогу из Омана, Йемена и Пакистана пошли все ближайшие суда, какие только имелись в радиусе 20 миль. Процентов девяносто людей спасли, но не обошлось и без погибших. Это ужасно, и не дай бог кому-то пережить. Первым делом эвакуировали детей и стариков. Была жуткая паника, давка, истерики… На шлюпках людей переправляли на частные катера и яхты, прогулочные легкие скорлупки, рыбацкие маленькие кораблики и большие голые вонючие товарные платформы. Кто-то прыгал в воду, тонул… Не передать словами безумия, что творилось тогда. Я с группой других счастливых старичков попала на товарный корабль Эйлина, и все, что у меня осталось с собой, – это паспорт и телефон. Телефон выпал, по всей видимости, при переправе, а паспорт лежал плотно во внутреннем кармане пиджака. 340 человек смогла взять на себя Эйлина, и пока моряки пытались найти нам хоть какие-то сухие тряпки и питьевую воду, всех тех, кто взял с собой паспорта, попросили собрать их в кучу для передачи капитану, чтобы тот смог донести информацию до пограничной службы, когда мы причалим к берегу – в Пакистан.
Я сидела на одном матрасе на обшарпанной палубе рядом с какой-то индийской бабушкой, которая одна, кажется, среди всех не поддавалась панике изначально. Она ни с кем не разговаривала и только смотрела себе на ноги.
Кто-то из матросов прокричал в рупор:
– Леди Марчелла Рочерстшир, среди вас есть такая? Можете поднять руку?
Я отозвалась. Парнишка подскочил ко мне:
– Вас просят в капитанскую рубку. Пожалуйста, Вы можете проследовать за мной?
Должно быть, моя приставка «леди» о чем-то сказала командиру судна, и он собирался предложить мне лучшие условия – других вариантов быть не могло. Я, разумеется, вежливо откажусь и сразу же вернусь к остальным, твердо решила я.
Юноша подвел меня к кабине и остановился перед закрытой дверью.
– Входите, я пойду по своим делам.
Он вмиг удалился.
Я с две секунды помялась, постучала в дверь и сразу же открыла ее, потому что шум в машинном отделении давал мало шансов надеяться, что стук будет услышан.
Взору предстала небольшая, но по-домашнему уютная комната, в которой спиной ко мне и лицом к окну стоял очень высокого роста и красивого сложения мужчина – капитан. После того, как я закрыла за собой дверь, он обернулся.
С минуту никто из нас не говорил ни слова. Две пары глаз, пристально уставленных друг на друга, были готовы выкатиться из орбит. Он первый нарушил безмолвие и снял с себя оцепенение, сделав вперед шаг и оказавшись на расстоянии вытянутой руки от меня:
– Прости меня, Марчелла – красивый низкий мужественный голос сорвался на последнем слове.