– Маркос, я сделаю аборт! Мне ничего не нужно, поверьте! Я завтра же отсюда уеду, и никто никогда больше не вспомнит обо мне! О чем вообще Вы говорите?! – я была одержима тогда лишь одной идеей: «бежать!»
Он с пол минуты многозначительно смотрел на меня, а затем продолжил своей так хорошо знакомой слогораздельной манерой:
– То есть я правильно понимаю, что Вам не нужно 170 миллионов долларов деньгами и еще в 60 раз больше движимым и недвижимым имуществом и акциями?
Нижняя челюсть у меня упала сама собой.
– У Вас во чреве единственный генетический наследник графского рода Рочерстширов, и я бы не стал на Вашем месте отказываться от такого подарка судьбы, – он поднял вверх брови и уставился на меня.
– Нет, это все равно невозможно, – я вдавилась в спинку кресла и вцепилась в обе ручки его так, что венки вылезли на кистях поверх кожи; так страшно мне в жизни не было еще никогда – Эдвард убьет и меня и ребенка. Я тем более не могу рожать теперь при таких обстоятельствах. И мне всего только 19, что скажут мама и папа… К тому же я вообще иностранка… – я больше уже не могла сдерживать слез, и стопка салфеток, схваченных мной со стола, тут же превратилась в жесткий мокрый ком.
– Эдвард хоть и подонок, но не убийца. И я еще не сказал, заметьте, что Ваш выигрыш гарантирован. Это рулетка, но мы попробуем в нее сыграть. Вторая сложность заключается в том… – он немного помолчал, переведя взгляд на старинные резные напольные часы, – что скоро, очень скоро, Ваше положение станет заметно для окружающих, поэтому Вам так или иначе придется в ближайшем будущем покинуть поместье.
Я открыла рот, чтобы сказать, что готова ретироваться хоть завтра, но он немедля продолжил:
– Однако прежде нам следует решить один крайне важный вопрос: сказать ли сэру Харольду Рочерстширу о предстоящем пополнении семейства? И, взвесив все объективные «за» и «против», я нахожу, что в первом случае шансов на победу больше, и соглашусь обратную сторону медали «за» взять на себя.
Глава 41
Мой псевдо выбор сыграть на удачу или избавиться от ребенка был трудно переживаем мной в последующие несколько дней, а именно до востребования озвучивания своего решения, то есть до ближайшего харольдского просветления. И я, спустя 6 дней после ночного разговора с Маркосом, в готовности выдавить из себя сногсшибательную весть, переступила порог комнаты будущего отца семейства.
Встретив плавающий полусонный взгляд, я застыла в дверях, готовая уже отказаться от этой идеи, спросить какую-нибудь бытовую глупость и устраниться. Сложно вторгаться в состоявшуюся и почти уже закончившуюся жизнь человека, когда знаешь, что своим известием способен круто перевернуть действительность. Хотя, с другой стороны, что я могла перевернуть для него сейчас? И столько ли эта новость нужна ему, сколько она может изменить для меня? И я почувствовала сильное тошнотворное отвращение к себе, ощущение собственной низости и меркантильного подтекста в намеревавшемся движении. Чем я была отлична от Эдварда сейчас? Мне тоже, по сути, нужны были только деньги… Все 6 истязательных дней я пыталась убедить себя в необходимости оставить ребенка. И самым веским аргументом я, знаете ли, что находила для того? Что я должна родить хотя бы потому, чтобы продлить этот прекрасный и древнейший род графов Рочерстширов! С гораздо большим трепетом и почтением я проходила теперь мимо развешенных по дому огромных портретов: все эти люди смотрели на меня с высоты своего происхождения и положения, толи осуждая, толи возлагая надежды. Я чувствовала ответственность на себе перед канувшими в лету поколениями, я будто бы должна была сделать это ради них – в память о них. И хотя мне было непомерно стыдно за то, что обстоятельства выбрали на эту роль меня, я понимала в то же время отчетливо, что только через меня одну сейчас могла протечь их живая и горячая кровь, не остановив своего земного существования. А это, конечно же, большая гордость – взять на себя такую честь. Ведь разве не должен сэр Харольд обрадоваться, узнав о том, что вскоре на свет появится его истинно кровное дитя?..
Сэр Рочерстшир старший заметил, что я замешкалась, но выяснять причин не стал, а почти сразу же усилием воли (иначе быть не могло) натянул искусственную улыбку на лицо:
– Марчелла, как хорошо, что Вы зашли. Как раз хотел вызвать Вас, чтобы узнать, можем ли мы прогуляться с Вами через пару часов на западную сторону графства. Я давно там не был, надо посмотреть, все ли в порядке в котельне. Обещают морозы, и мне нужно убедиться лично, что все работает исправно.
Ни разу не слышала, чтобы сэр Харольд интересовался когда-то вопросами работы котельни, которая, кстати говоря, располагалась в самой восточной части усадьбы. И я подумала: как хорошо, что он теперь никогда не выходит на улицу один…
– Да-да, – я словно проснулась ото сна, – Отличная погода, за этим я как раз и пришла – предложить Вам прогулку.
Он мягко улыбнулся, давая тем самым понять, что не намерен задерживать больше. И это было прекрасно – иметь еще хотя бы два часа на размышления, как подобраться к столь важной теме!
Мой новый друг и давний знакомый Маркос нервничал, явно, не меньше, все время пребывая рядом, чтобы иметь возможность в случае необходимости оперативно вмешаться и помочь разрулить ситуацию. Он находил уйму доводов, по которым для сэра Рочерстшира новость о моей беременности была гораздо важнее, чем для меня самой. Тогда за все время впервые я ощутила его неоценимую поддержку. Никто из нас двоих не сомневался, что худшее, что может из всего этого выйти, – лишь нежелание графа исправить завещание, что было маловероятно при нынешних обстоятельствах, когда вся его любовь и вера обратились к одной только мне. Сэр Харольд был абсолютно уверен в моих честности и порядочности, и в искренности моей привязанности к нему. А это, в свою очередь, составляло для меня самое большое, если не единственное алиби, которое и вселяло уверенность действовать по обоюдно с Маркосом выбранному пути – сообщить об ожидаемом потомстве.
Стоял слегка морозный ноябрьский день, солнце размытым блеклым пятном дремало по ту сторону небосвода, иней плотным ковром лежал на траве и не собранных дворником опавших листьях.
– В Италии ведь нет центрального отопления? – прервал Харольд молчание, – Вам это ни к чему, я тоже так считаю. Вы умеете согреваться человеческим теплом. Настоящим, живым, человеческим теплом… – нотки грусти в его голосе звучали в унисон погоде.
– У нас не бывает очень холодно, в этом дело, – старалась я настроить его на позитивный лад, придавая живость голосу.
Но он был слишком озабочен чем-то и не хотел подниматься духом.
– Нет, моя дорогая, дело не в погоде. Дело именно что в людях. Я часто думаю, за что поплатился такой судьбой или почему выбрал себе ее сам. Но я не могу теперь не признавать своего прошлого или отказаться от чего-то … Я должен поговорить с Вами кое о чем сейчас, потому что дальше откладывать невозможно. Мое здоровье… оно не улучшается с днями, Вы знаете. И я хотел извиниться перед Вами, – сэр Харольд замедлил шаг, как будто готовясь к чему-то, – Я купил Ваше доверие к себе, а это самое низкое, что может сделать человек, тем более человек с деньгами, – он прямо смотрел мне в глаза.
– О чем Вы говорите, сэр! Здесь деньги, в наших отношениях, вовсе ни при чем! Я не из-за денег… (я на секунду замолкла, словив себя на том, что не смогу дать ему честный ответ, в случае если он спросит, ради чего же тогда) работаю здесь.
Но он не слышал меня:
– Сегодня утром, когда Вы зашли ко мне, Вы ведь не на прогулку собирались меня позвать. Вы хотели что-то сказать, и я догадываюсь, что.
Я вздрогнула, барабанные палочки забили в перепонки.
– Я не могу Вас держать. Вы абсолютно свободный человек. Вы и так достаточно долго пробыли здесь, ни разу даже не отпросившись навестить родных. Могу представить, как Вы соскучились и устали уже от работы. В конце концов, Вы еще слишком молоды, и Вам надо учиться, а я в самом деле стар и нуден для Вас.
Он не на ту сторону копал, и у меня отлегло. Но ненадолго, поскольку его неверные хождения не значили отнюдь, что через несколько мгновений мне не придется поправить его. Нельзя бесконечно долго выигрывать время, и как только он окончит речь о своих догадках, я тут же выложу карты на стол, твердо решила я.
– Не стану Вам говорить ничего о своих чувствах и привязанности к Вам, потому что это только оттянет Ваш отъезд. Вы, как человек глубоко ответственный, решите, что Вам следует остаться рядом со мной. По правде, я и сам очень бы этого желал, но меня мучит мысль о том, что в скором будущем Вы неизбежно станете печальным свидетелем несчастной картины человеческого амебного существа, в которое я превращусь, а я бы предпочел остаться в Вашей памяти все еще мыслящим и самодостаточным, поэтому Ваше решение справедливо, я не могу этого не признать. Но прежде чем Вы уедете…
– Я не собираюсь уезжать! – резко оборвала его я, – Дело в другом! Я… я беременна.
Как только я произнесла это, словно камень у меня упал с груди – задача выполнена! И ощущение душевного облегчения, оттого что я смогла признаться Харольду в своем положении, затмило восприятие его реакции на услышанное. Как будто бы все, что от меня требовалось, – это лишь сообщить, а дальнейшее же разумелось само собой. Но это я тогда только так думала, наивная молодая девчонка. Все самое сложное ожидало еще впереди.
На мое удивление, никакой восторженной реакции от графа не последовало. Вообще никакой реакции не последовало! Он продолжал свой ровный, но уже отяжелевший от состарившей его болезни шаг.
– Поздравляю, – сэр Харольд еще больше уставился себе в ноги и даже, могло показаться, что на грудь, но через секунд 5-7, словно уколотый чем-то острым в спину, вдруг выпрямился и устремил на меня удивленно-испуганный взгляд, – А кто отец?
Какой простой вопрос, скажете Вы, но я никак не ожидала его и стала в тревоге озираться по сторонам, в надежде сыскать подмогу.
Ошибка завести с Харольдом этот разговор в безлюдном месте могла мне стоить очень дорого; я не подумала о том, что очередной приступ забытья может случиться с ним в самый неподходящий момент, и, на мою беду, он случился. Граф искренне любопытствовал, это читалось по его глазам. И немой страх, смешанный с паническим ужасом, овладел мной.
Сэр Харольд мог забывать различные вещи, путать места и предметы и даже людей, и я прекрасно знала об этом, но почему же я тогда не была готова к тому, что и сейчас с ним может случиться что-то подобное? Я Вам поясню. Это похоже на то, как если бы в вашей семье среди всех прочих здоровых ее членов один был бы калекой, и вы бы каждый день контактировали с ним, перемещая его из комнаты в комнату на инвалидной коляске собственноручно, но когда в один из дней вы всей семьей решили бы отправиться прыгнуть с парашютами, то в вашем мозгу внезапно зажглась бы красная лампочка: «но ведь N. не может прыгать, он калека». И точно так же я, привыкшая уже не замечать дисбаланса в голове хозяина в однотипных и бытовых вопросах, сейчас была как будто снова возвращена в реальность. Нет, он не мог прикидываться непонимающим – это исключено. Его глаза светились холодным блеском недоверия и ревности. А я, вместо того, чтобы скорее успокоить его и сообщить, что отец ребенка – это он, я испугалась, и стала медлить с ответом, заставляя бедолагу все больше злиться и напрягать свой оскудевший мозг.
Но ведь и за меня говорила природа, и неосознанный материнский инстинкт повелевал молчать, не выдавая тайну тому, кто не готов взять на себя опекунство над малышом, пусть даже он и есть настоящий отец. И хотя Харольд не отказался от ребенка, однако он задал вопрос, слишком обидный и неуместный из-за своей очевидной простоты, тем самым низвергнув мое женское и человеческое благочестие в пропасть.
Казались вечностью скоро бегущие доли секунды, когда он просверливал меня взглядом насквозь. Он с нетерпением ждал ответа, а мне нужно было молниеносно решить для себя, сказать ли правду или солгать. Он спрашивает это по одному из двух: либо не помнит нашей связи либо подозревает меня в измене. Но вот монетка закинута и скоро уже коснется холодной как лед руки, а я все еще не решила, на что ставить. А вдруг он откажется? Что если не признает себя отцом и станет отрицать, что между нами что-то было? Тогда ведь не стану же я рассказывать ему о сценах близости? Да это и не имеет смысла при деменции.
Но, предположим, он решит, что я ребенка нагуляла. Тогда он поднимет чудовищный предсмертный рык умирающего от пули охотника тигра и соберет все свои оставшиеся силы для последнего прыжка – и мне точно будет несдобровать.
Любая лживая игра крыта фальшивой монетой, а я не могла допустить бутафорий в отношениях с этим человеком, поэтому поставила на правду.
– Вы, сэр. Это Ваш ребенок, – произнесла я, прямо глядя ему в глаза.
Ни разу в жизни ни до ни после этого я не испытывала больше подобного жутчайшего ощущения, когда глаза за две секунды наполняются тонной воды, которая встает затем стеной между тобой и всем окружающим миром. Ты держишь глазницы широко открытыми, но при этом, словно в густом тумане, не различаешь ни зги.
Я не видела выражения лица Харольда сквозь слезы, которые хлынули после этого ручьем. Помню только, что я стала истошно реветь, закрывая лицо дрожащими руками, споткнулась и упала, а встать не могла и не хотела. И я сидела так на коленях долго, как мне показалось, толи от быстротечности для меня событий, толи оттого, что это действительно длилось продолжительное время.
Кто-то нежно провел рукой по моим волосам, и это породило новый выплеск эмоций. Сильнее вдавила я голову в плечи, обхватив ее руками в области затылка. Соленая горечь и вязкая каша во рту затрудняли дыхание. Я не размышляла о том, что подол платья служит платком, мне было все равно. Стыда больше не было, как не было и моей тайны, сокровенной материнской тайны, страшной и волнительно-притягательной одновременно.
Кто если не он способен сейчас меня понять? Кому если не ему видеть эти слезы и наблюдать контуженые вибрации тела? Теперь я полностью завишу от него. И лишь в его власти решать, появиться ли этот ребенок на свет или нет.
Мороз щипал щеки и шею и высушивал мокрые глаза, слепляя ресницы; я поняла, что различаю предметы, когда нашла в себе смелость поднять голову.
Харольд сидел на земле против меня, бел как смерть и неподвижен как камень. Он даже не моргал.
– Я отобрал у Вас молодость, здоровье и лучшие годы жизни. И я ничего не могу предложить Вам взамен, – казалось, что это говорил не он, а кто-то другой: губы едва шевелились, и речь была крайне невнятной. Должно быть, у него пересохло во рту. – Я очень скоро умру, и даже не увижу первых шагов моего родного сына или дочери и не услышу их первых слов. А Вам придется очень несладко растить ребенка одной, и он всегда будет висеть у Вас на шее, не давая полной грудью дышать и принадлежать себе самой. Но только когда он у Вас появится, Вы поймете, какое это чудо – его иметь, и что можно вообще ничего больше в жизни не иметь кроме него, и быть самым богатым и счастливым человеком в мире – знать, что живешь не просто так, не ради собственной утробы, а ради того, кому ты подарил жизнь и за кого ты в ответе перед самим собой и перед Всевышним.
Он вытянулся во весь рост на траве, и плотный ковер инея повторил контуры его тела.
– Когда у тебя много денег, и ты пересаживаешь свой избалованный зад с одного резного дубового кресла с мягкой шелковой обивкой в другое, ты забываешь о том, что есть просто земля. И она вовсе не такая уж холодная и твердая, как кажется, – он провел рукой по снегу, – но приходит время, когда ты начинаешь любить землю больше чем пуховые перины и начинаешь любить пенье птиц больше чем звук шарманки, – он на мгновение замолчал, сделав глубокий вдох. – Сейчас Вы думаете, что Вам не нужен ребенок, но однажды к Вам придет то, что кто-то зовет озарением, кто-то взрослением – понимание, что Вам не нужно ничего, кроме ребенка. Как я думал когда-то, громоздя одну на другую постройки на этой земле, что она не нужна мне, эта пустая голая земля, а сейчас радуюсь тому, что я могу лежать на ней, такой свежей, самодовлеющей и живой. И она всегда останется таковой, только она одна такой и останется, и только она одна мне и нужна сейчас, заместо всех моих пустых и дешевых миллионов, за которые здесь скоро начнется такая грызня, что, слава богу, мне не придется это наблюдать.
Не стану Вас обманывать и обнадеживать ложными заверениями, будто появление ребенка не многое изменит в Вашей жизни – он полностью перевернет и ценности, и мировоззрение. Ребенок – это очень большой труд, и я знаю это не понаслышке, потому что сам растил Эдварда, один, без матери, пытаясь в себе одном воплотить и ее, и себя одновременно, тогда как она шлялась по мужикам и жила в собственное удовольствие. Попросите как-нибудь Маркоса рассказать Вам про это поподробнее – уверен, Вам будет весьма интересно. За много лет я отвык думать о Кларис, но я не могу выкинуть ее из сердца: она словно клещ, намертво вцепилась в него.
– Может, пройдем в дом? Вам не стоит так долго лежать на холодной земле… – внезапный порыв опеки проснулся во мне и нетактично резко оборвал его душеизлияние, – Простите, что перебила, сэр, просто беспокоюсь за Вас.
– Моя прекрасная и милая Марчелла! – он поднял верхнюю часть корпуса и обнажил красивые белые зубы, – Вы даже сейчас заботитесь о других, тогда как забота нужна теперь первостепенно Вам самой! А ну, быстро подъем! – Харольд достаточно бодро встал сам и подал руку мне.
Однако как только я встала, он не выпустил мою кисть из своей, а завел их сцепленные мне за спину. Второй же своей рукой он еще больше притянул меня к себе и поцеловал в губы.
– Выбросьте всякий хлам из Вашей головы, – прошептал он мне в лицо, – Вы обязательно должны рожать. Этот ребенок станет Вашей путеводной звездой, вот увидите. И Вы будете хорошей матерью, я в этом не сомневаюсь. Кто-то еще знает про Ваше положение?
– Да, Маркос.
– Это хорошо. Ему непременно нужно все знать, – Харольд изменился в лице, собираясь что-то еще добавить, но потом, кажется, передумал, и на легкой ноте продолжил, – Сегодня вечером я поговорю с ним на эту тему, а потом позову Вас к себе. Вы же не собираетесь ложиться очень рано?
– Нет-нет, я буду ждать, конечно.
И я в порыве радостного осознания счастливого разрешения этой безвыходной, казалось, ситуации так крепко обняла его, что он от неожиданности вздрогнул, а потом засмеялся и подхватил меня на руки.
– Есть кое-что важное, о чем Маркос не сказал Вам, – продолжал Харольд наш диалог в его комнате в тот день вечером.
Его тон настораживал, он был серьезнее обычного.
– Вы знаете, что он уже много лет служит у меня…
В дверь постучали, это был Маркос. Он вошел и хотел было присоединиться к нашему разговору, но заметил переутомление на лице графа и настоятельно рекомендовал отложить дела до завтра, поэтому я немедля вышла.
В начале послеобеденного перерыва следующего дня, открыв к себе в комнату дверь, я обнаружила на полу записку:
«В 5 часов вечера явитесь в комнату для переговоров на 1-ом этаже. Там будут помимо меня и сэра Харольда еще четыре человека: его личный лечащий врач, 2 медицинских сотрудника независимой экспертной организации и нотариус. Кто из них кто – поймете на месте. Все, что от Вас потребуется, – это поставить подписи и удалиться. Верю в Вас.
Маркос
Письмо сожгите»
Когда я вошла в комнату, все были уже в сборе. Я кинула беглый взгляд на часы – нет, я не опоздала, без 1 минуты 5. Присутствующие о чем-то очень оживленно разговаривали, но как только я появилась на пороге, внезапно на полуслове замолчали, и вшестером впились в меня кровососущим удивленным взглядом – в особенности, разумеется, гости.
Мне было предложено сесть за небольшой отдельно стоящий стол. Плотный мужчина в летах протянул Харольду какие-то бумаги, тот быстро пробежался по одной из них глазами (очевидно, он не в первый раз ее видел), сверил со второй, судя по всему, такой же, облокотился на комод, поставил свои подписи и вернул бумаги. Затем этот же человек стал протягивать бумаги мне, но помимо моей воли случилось нечто неожиданное и ужасное: рука, которую я потянула, чтобы взять листы, бесконтрольно в нервном тике затряслась, и я была вынуждена отдернуть ее обратно, чтобы окружающие не заметили случившегося. Меня охватил страх, что я сорвала сделку, но тянуть все еще трясущуюся руку было хуже, чем не тянуть ее вовсе, и я стала озираться по сторонам, ища спасительных глаз Харольда или Маркоса.
– Девис, пожалуйста, дайте бумаги мне, – Харольд молниеносно пришел на помощь.
Он взял два документа из рук нотариуса, подошел ко мне и, положив их прямо передо мной на стол, спокойным голосом, почти на шепоте, произнес, наклонившись мне над левым ухом:
– Вот тут, Марчелла, поставьте, пожалуйста, Ваши подписи тут и тут.
Я ничего не читала. Только подуспокоившейся, но все еще дрожащей рукой нарисовала какие-то странные, как будто бы не мои, закорючки напротив своих инициалов и тут же закинула распахнутые на 180 градусов глаза на графа, даже не пытаясь хотя бы что-то уловить беглым взглядом из текста, который, кстати говоря, был написан вручную – это был почерк Харольда.
Он молча взял бумаги и сам лично отдал Дэвису.
Вся процедура заняла не более 3 минут. Один из экземпляров был сразу же передан Маркосу, а второй оставил у себя нотариус.
Все делалось в могильной, давящей на голову тишине (не считая двух реплик Харольда), и нарушать ее казалось чем-то неприличным и неуважительным по отношению к собравшимся. Никто не задал мне ни единого вопроса. Но ведь и я сама ничего не спросила.
– Вы можете идти, – холодно произнес Маркос.
Четыре приглашенных господина переглянулись; я встала, попрощалась и вышла.
Никто не попрощался в ответ. Наверное, я могла бы при желании пересчитать все зубы у них на челюстях, которых они с самого начала нашей встречи так и не сомкнули до моего выхода из помещения.
Это могла быть ловушка. Это могло быть что угодно. Меня лихорадило как в кошмарном бреду. Какого черта я подписала невесть какие бумаги в чужой стране?! Кто все эти люди и что им от меня надо? Я не хочу ни денег, ни ребенка, ничего! Я только хочу поскорее уехать из этого проклятого Уэльса в свою родную семью и Неаполь! Но почему я вместо этого делаю все как будто нарочно наоборот?
Кровать заскрипела, когда я с силой упала в нее. Тремор не уходил от меня, слез не было, во рту пересохло. Я всунула градусник под мышку, но он показал 36,6. Должно быть, это сон. Надо проснуться – я стала щипать себя и бить по лицу, но картинка не менялась. Все было наяву.
Часы показывали десять минут седьмого. Еще 20 минут назад я должна была забрать вещи из прачки, она работала до шести ровно. Я пулей помчалась в дом прислуги.
Хорошая девушка Сонет не уходила и ждала меня в полутемной прихожей. Лампа при входе горела и осветила мое лицо.
– Ты выглядишь бледно, что-то случилось?
– Да, наверное, отравление, поэтому я задержалась, прости.
– Не страшно, мне все равно торопиться некуда, – она была круглая сирота, попала сюда через тетю с дядей. Сонет невероятно радовалась работе здесь и пахала, что называется, за себя и за того парня.
До конца дня ни Харольд, ни Маркос не попадались мне на глаза и не вызывали к себе. Я спала очень плохо и все время вскакивала от каких-то бредовых видений.
Около 5 утра Харольд позвонил по внутреннему телефону и попросил составить компанию для прогулки после завтрака, который, как он сказал, он ожидал получить в течение 10 минут. Разумеется, я после этого больше не сомкнула глаз, хотя на улицу мы отправились только ближе к 9-ти.
Глава 42
– Вы всегда подписываете бумаги, не прочитав их? – внезапно, посреди разговора о погоде и природе, был задан вопрос.
Я растерялась.
– Нет… я… Я еще никогда ничего не подписывала.
– Оно и заметно. Хотелось бы верить, что это Ваша первая и последняя ошибка.
– Ошибка?! – я подпрыгнула на месте, – Что там было? Это можно исправить? Моя подпись… она там не совсем похожа на ту, которая в паспорте…
– А это уже огорчает, – сэр Рочерстшир прищелкнул языком и задумался, – Однако в любом случае Вам предстоит насыщенная судами года через 3-4 жизнь, хотите Вы этого или нет.
Я слушала его и удивлялась, почему событие вчерашнего дня столь отчетливо сидит в его голове, тогда как буквально позавчера он спрашивал меня, кто отец ребенка. Должно полагать, та весть в нем вызвала слишком сильный всплеск мыслей и чувств, поэтому закрыла на какие-то мгновения картотеку памяти.
– Так что было в тех бумагах, я могу знать? Раз уж мои подписи стоят на них…
– Вы же только что сказали, что они не совсем Ваши? – ему явно доставляло удовольствие подогревать мое нетерпение своими словесными отсрочками.
– Ну… в общем-то… сначала скажите, что там было, а после я решу, мои это подписи или нет.
Мы оба засмеялись. Я продолжила:
– Знаете ли, если бы я не взяла эти листы из Ваших рук и не узнала бы Ваш почерк, я вряд ли бы подписала их. Или, во всяком случае, там всем пришлось бы подождать, пока я прочту, – мне хотелось подчеркнуть свое особое доверие к Харольду.
– Вы никогда никому не должны верить на слово. Если б я тридцать лет назад приложил хотя бы каплю ума и усилий в попытках выяснить причину смерти своей жены и ее скорых похорон, то я бы недолго позволял ей держать меня за болвана. Но я был тогда так же наивен и доверчив, как Вы сейчас. А еще я был очень горяч, и кто знает, чем кончилось бы это все в итоге.
Он замолчал. Хруст промерзших листьев послышался под ногами. Харольд не любил во время прогулок ходить по тротуарам, ему нравился естественный земной покров.
– Если судьба еще когда-нибудь сведет Вас с Антонио, пожалуйста, передайте ему, что он большой молодец, и я завидую ему, что у него нашлось достаточно мужества признаться Вам во всем, да и вообще решиться на такой поступок. Как низок бы он ни казался Вам, он требует огромной силы воли и смелости духа от того человека, что пошел на него… У меня вот не хватило твердости характера плюнуть в лицо Кларис и сказать ей самые последние слова, которых она заслужила. Я вместо этого, как трусливый сурикат, стоял на холмике за несколько километров от нее и позволял ей себя грабить, чтобы она не сдохла с голоду от своей непотребной старости. Равно как и у моего сына Эдварда не хватило за 15 лет решимости подойти ко мне и объясниться в произошедшем. Мы трусы, понимаете… Деньгами мы затыкаем наши не удобь сказуемые места, деньгами же затыкаем эти места всем своим друзьям и врагам, лишь бы ничто не нарушило нашего благоговенного покоя. А после мы плачемся на эти покой и скукоту в жизни и на то, что не способны на простые человеческие поступки: высказаться, извиниться и простить. Риск потерять частичку финансового равновесия панически тревожит нас, и он не стоит того, чтобы растрачивать душевные силы на открытые ссоры и перемирия. В этом вся и беда.
Вам повезло родиться в простой семье. И Вам повезло уметь принимать решения и отстаивать свою позицию до конца. И это очень хорошо, что Вы не израсходовали свои таланты в революции, а сохранили их для предстоящих судебных боев.
Если в двух словах о вчерашней встрече с господами, которых Вы видели, то я немного изменил завещание. Вернее, попытался. Маркос сказал Вам о невозможности исправить составленное ранее, но мое состояние умеренной деменции, то есть не самого еще последнего этапа болезни, дает шанс надеяться, что Вы все же сможете добиться наследства, которое я Вам завещал. А точнее – будущему ребенку, когда тот появится на свет. Тогда Вы автоматически станете его единственным опекуном и будете фактически распоряжаться всем до наступления его совершеннолетия. Врачи – мой личный и два независимых – удостоверили, что я нахожусь более чем в своем уме, а, следовательно, могу принимать самостоятельно обдуманные решения. Как-то так.
И да… Я перевел на нашего будущего ребенка все. Все без остатка. Это Вы и подписали.
Харольд остановился и обернулся ко мне, потому что я встала в ступор и отстала от него.
– Вы тоже обратили внимание на то, что птицы сидят клювиками в одну сторону? Хорошо, что мы проверили котельню.
Мне нечего было сказать. Никаких птиц я, разумеется, не видела. Он это знал.
– Пора возвращаться, моя дорогая, – он обнял меня за талию и поцеловал в лоб, – Вижу, Вы не очень-то готовы сейчас воспринимать еще какую-то информацию, – теплая улыбка мягко лежала у него на губах.
– Я не заслужила! Простите, сэр, я не могу так! – резким и грубым движением я вырвалась из его рук и кинула негодующий острый взгляд из-под нависших скученных бровей.
Но Харольд оставался предельно спокоен.
– У Вас будет еще достаточно много времени на то, чтоб все обдумать. Уверен, Маркос поможет Вам определиться с выбором. К тому же, как видите, рано еще делить шкуру живого медведя… – он грустно улыбнулся и провел вдоль тела руками в знак доказательства того, что «медведь» жив, – Решение мое, Вы его приняли на бумаге, тому есть свидетели. Простите, я неважно себя чувствую – пройдемте в дом, я должен немного полежать. Вернемся к этой теме позже.
Нарочно уходил он от разговора, предвидя все то, что я скажу в следующий миг. Мы тронулись в сторону дома, и я что-то стала бурчать себе под нос и несколько раз споткнулась, потому что совершенно ничего не видела перед глазами, а он подставил мне локоть и не мешал тянувшейся несвязной болтовне.
Глава 43
Так я оказалась втянутой в эту историю под названием «170 миллионов долларов деньгами и еще в 60 раз больше движимым и недвижимым имуществом и акциями».
Был сымитирован открытый всем жильцам дома приступ гнева со стороны сэра Рочерстшира старшего ко мне, и в тот же день меня уволили. Но рейс мой ожидался не в Неаполь, а кое-куда значительно дальше. И третьего дня я уже покинула Уэльс.
К маме моей отправили человека, который все достоверно объяснил и дал точный адрес, где буду я находиться в ближайшие пару лет. Однако он настоятельно рекомендовал никак не контактировать со мной – вся информация ей будет предоставляться с некоей периодичностью от разных людей. Вот и все.
Меня отправили тайно на неопределенный срок туда, где я могла бы спокойно отходить всю беременность, благополучно родить в хороших условиях и еще какое-то время комфортно пожить, пока ребенок чуть-чуть не подрастет, чтобы его можно было хоть ненадолго оставлять с няней, а мне заявить о себе британским властям. Предположительно, на год – на два. Сидеть и ждать зеленого света от Маркоса. А пока просто наслаждаться жизнью, природой и погодой. Как мне объяснили, со стороны моих новых родственников тоже требовалось время – нельзя было действовать с бухты барахты.