– Пару дней вполне, это не отяготит меня.
Он встал и направился к своему письменному столику. Открыв ключом из нагрудного кармана под двумя пуговицами небольшой потайной выдвижной ящичек, он что-то достал оттуда.
Это был толстый конверт. Он протянул его мне.
– Прочтите, – Маркос сел на диван в углу комнаты, так, чтобы не попадать в поле моего зрения.
В адресатах на конверте было указано по-итальянски: «Марчелле Грасси. ЛИЧНО в руки».
На линии разрыва была печать, и она, конечно же, была нарушена. Внутри лежало большое рукописное письмо. Я как сейчас помню содержание и приведу его Вам.
«Здравствуй, дорогая Марчелла,
Я не стал искать какой-либо связи с тобой сразу же после случившегося, поскольку понимал, что все это не имеет смысла. Ты бы ни за что не захотела меня выслушать ни по телефону, ни при личной встрече. Но я не мог все же оставить произошедшее без разъяснения: чувство вины перед тобой сильно гнетет меня, тем более что за эти полтора года в моей жизни произошло событий гораздо больше, чем за все ранние 17 лет.
Моя фамилия Фергонти, имя тебе известно. Итальянец по матери и с еврейскими корнями по отцу, я родился в самой обычной итальянской семье. Во время экономического чуда отец удачно вложил все свои сбережения в черный металл, и мы быстро разбогатели. Мать занималась мной и вела хозяйство, а отец денно и нощно зарабатывал деньги: мотался по командировкам и укреплял свой бизнес. И деньги быстротечно полились к нему. Все новые и новые вложения оказывались каждое успешнее предыдущего, вследствие чего он уже практически не знал, куда девать финансы, поэтому пристрастился к игре в казино. Работа больше не требовала его каждодневного участия, людей пониже себя он стал презирать и считать за рабов, а все свое свободное время проводил либо за рулеткой, либо в баре с друзьями, такими же денежными счастливчиками, как он сам. С матерью их отношения начали в скором времени портиться: он перестал ее вообще во что-либо ставить, и она жила с ним потому, что зависела от него материально, а ее слабохарактерность поспособствовала тому, что она прогнулась под обстоятельства.
В сущности, в доме последние 4 года не было ничьего другого слова и решения, кроме как его. И чем глубже он натягивал себе на голову корону и затыкал всех за пояс, потому что считал, что деньги дают ему полное право вести себя так, тем черствее и несноснее становился для окружающих. Любое его слово было требованием, не подлежащим ни обсуждению, ни уж тем более оспариванию.
И так случилась последняя крайность, невольным участником которой ты стала.
Для полного счастья ему не хватало 51% акций своего компаньона. И хотя деньги, которые он за них предлагал, были несравненно выше рыночной стоимости акций, тот наотрез отказывался их продавать. И тогда отец прибегнул к последней, отчаянной, гарантировавшей ему стопроцентный успех, мере: он решил сдружиться со вторым учредителем и женить меня на его дочери. Девочка стала частенько и как бы невзначай бывать у нас в гостях, мы общались и играли, и я не скажу, чтобы она совсем не нравилась мне, но что-то в ней было не так. И чем больше времени мы проводили вместе, тем сильнее я убеждался, что у нее не все в порядке с головой, в клиническом смысле этого слова. Меня стало в скором времени раздражать ее присутствие. Я говорил об этом неоднократно матери, но она лишь грустно и смиренно качала головой со словами: «твой папа очень хочет, чтоб вы дружили». Поэтому Люси была принудительно навязана мне повсюду, куда бы я ни направлялся ни семьей, ни с друзьями, ни в одиночку.
В 16 лет отец вызвал меня на разговор и сообщил, что намерен женить меня на Люси, поскольку он дружен с ее отцом и уверен, что это будет для меня отличная партия. Я протестовал, но он слушать ничего не желал. Тогда я и подумать не мог, как глубоко одержим отец этой дуроломной идеей. Разговор в последующие полгода периодически поднимался, и все мои доводы о том, что девушка, по всей видимости, социопатка и имеет серьезные проблемы с психикой (например, то бегает и орет как кем-то избитая, то просто молча стоит где-то в саду по полчаса, уставившись в одну точку), сводились отцом к тому, что либо я предвзято к ней отношусь, либо уделяю недостаточно много внимания. Я пробовал раз за разом присматриваться к Люси и в итоге совершенно точно для себя определил, что в жены мне такая не нужна. Когда отец еще через полгода снова завел со мной разговор, в нем он уже ясно дал понять, что спрашивать меня не намерен, и свадьба состоится до моего совершеннолетия. Скандал был дикий, матери дома не было, и заступиться за меня, когда он схватил конский кнут и стал махать что есть дури, было некому.
Через пару дней мама вернулась, увидела кровяные подтеки на моих руках и ногах и в ужасе стала расспрашивать, что случилось. Я все рассказал. Она ничего не ответила, а ночью шум, что доносился из их комнаты, разбудил меня. Я тихо поднялся наверх и стал слушать. Всего 10 минут мне хватило для того, чтобы все понять.
Люси больна шизофренией. И у нее серьезная форма болезни, которая стала проявляться уже в подростковом возрасте – точь-в-точь, как было у ее матери, которая не дожила до 35 лет, покончив жизнь самоубийством. Поэтому девочка воспитывалась одним отцом, но каких бы дорогостоящих врачей и учителей со всего мира он ни приглашал, болезнь только усугублялась.
Наследственная прогрессирующая шизофрения. И все ради чего? 51% акций, черт бы их побрал! И моему отцу было наплевать на то, что мне пол жизни придется тащить на себе больное неадекватное существо! В его голове были только деньги, и больше ничего! Неистово орал он и даже, как мне показалось, ударил мать. Мне надо было ворваться в комнату и защитить ее, но вместо этого я тут же убежал к себе и, как трус, забился под одеяло.
Сколько книг и медицинских пособий я прочитал на тему шизофрении! Такого ужаса в 17 лет я не желал бы ни себе, ни врагу. Но разговоры все с отцом потенциально были бесполезны.
С моим другом Рикардо мы долго думали и наконец пришли к тому, что действовать здесь можно только хитростью.
Учитывая азартный нрав отца и верность данному слову и обещанию (пожалуй, это был единственный его плюс), я предложил ему пари, что если мне в пансионате удастся влюбить в себя какую-либо девушку, то я женюсь на ней. Я объясню тебе: отец всегда меня унижал как мужчину и говорил, что я не способен ни на что, поэтому он сам будет решать за меня мою судьбу. И отчасти он был прав, ведь когда тебе без конца внушают, что ты кретин и чуть ли не импотент, как тебе чувствовать себя иначе и откуда взять уверенность в себе? Однако на этот раз я сказал, что он ошибается, и что я обязательно докажу ему обратное. Что-то вроде последнего, предсмертного, слова, знаешь ли. Он рассмеялся и небрежно выкинул:
– Да-да, еще переспи с ней и запиши на видео, чтобы я поверил!
– А пересплю и запишу! – ответил я в агонии в ту же секунду, не раздумывая.
Отец резко изменился в лице и, на мое удивление, согласился заключить сделку. Конечно же, из уверенности, что у меня ничего не выйдет.
Тогда мы умышленно отправились с Рикардо в самый простой лагерь для малообеспеченных детей и взяли себе отдельную комнату по блату, разумеется (а не оттого, что нам не хватило места в общей), чтоб я мог сделать то, что должен был, и что спасло бы мне жизнь.
Ты видела своими глазами, каким я был: зашуганным парниковым сынком богатого деспотичного папочки, не знавшим ни уличной жизни, ни женщин, ни прочих издержек подросткового существования. И я смотрел на эту, другую, жизнь, развязанное поведение многих ребят из нашей группы и не представлял, чтобы когда-нибудь мог позволить себе подобное поведение. Мне было неловко и стыдно из-за того, что я, будучи старше большинства из них аж на целых 3 года, не знал и половины того, что уже прошли они.
Я долго присматривался ко всем девушкам, но совершенно никто не подходил мне. И ведь у меня не было права на ошибку, пойми. Мне нужно было выбрать не просто симпатичную глазу и с адекватным поведением, но и ту, которая была бы достаточно смелой и рисковой, чтобы здесь же и сейчас же переспать со мной, и при этом смогла бы сохранить случившуюся близость в тайне. Но если бы я умел ухаживать за девушками или вообще хоть как-то нравиться им! Ты даже не представляешь, насколько непосильная стояла задача передо мной!
В то время как у моего отца был на кону 51% акций, у меня на кону была вся жизнь. И я должен был, обязан был, во что бы то ни стало, побороть свой страх за право выиграть счастливую судьбу.
Конечно, в вашей группе (другие, младшие, я не рассматривал) были девушки легкого поведения, и хотя Рикардо мне настоятельно рекомендовал кого-то из них, я не был уверен, что любая из них не сбежит от меня сразу же, поняв, что нечего со мной ловить, и не поднимет потом на смех из-за того, что я девственник, растрепав всем подряд про мои промахи и неудачи. Плюс к этому вопрос ведь стоял не только в том, чтобы склонить девушку к интиму, но после случившегося еще и жениться на ней, поэтому мне очень не хотелось, чтобы избранницей стала легкодоступная особа. И хотя в данном случае все бы сложилось с большей долей вероятности, я предпочел идти по сложному пути. Понятия не имею, нравился ли я тебе вообще, но что-то внутри говорило мне, что именно ты согласишься на этот шаг со мной. И я остановил свой выбор на тебе.
Во-первых, держалась ты всегда твердо и самодостаточно, немного особняком ото всех, и в том числе не подпускала к себе никого из парней, поэтому я знал, что у тебя никого нет. Во-вторых, твоя позиция верховного, так скажем, судьи (ведь тебя выбрали другие девочки) свидетельствовала о нейтралитете и справедливости, а, значит – ты смогла бы сдержать тайну. И, в-третьих, и я признаюсь в этом честно: ты не столько нравилась мне внешне, сколько притягивала темпераментом. Смелая, мужественная и решительная, ты воплощала в себе те качества, которых так не хватало мне самому, рожденному мужчиной. Поэтому меня, такого слабого морально и физически, подавленного отцом и неуверенного в себе, магнитом притягивало к тебе. А также, что очень важно, – я видел в тебе порядочность и человечность: ты ни за что не стала бы издеваться надо мной.
Как будто шестое чувство толкало меня к тебе, и я поддался интуиции.
Я, как баран, так глупо и нелепо ходил за тобой по пятам, не зная как подобраться и с чего начать разговор. Но времени оставалось впритык, и я трезво понимал, что влюбить тебя в себя за этот крайне короткий срок никак не смогу. Поэтому мне оставалось только одно. И я отважился на этот шаг – столь скоропалительно, без лишних церемоний и долженствующих место быть ухаживаний потащить тебя в свою комнату… Наверное, в моем том положении оно было и лучше – поменьше времени на колебания и приготовления к делу. По правде сказать, я до сих пор не понимаю, почему ты согласилась. Ведь, насколько я помню, мы даже толком не познакомились.
Рикардо пулей помчал в комнату, когда увидел, что мы ушли с танцплощадки, и быстро установил камеру. Прости меня, Марчелла, за этот поступок! Но на кону стояло так много для меня! И ты же понимаешь, что я никак не мог сказать тебе об этом заранее, потому что иначе ты бы совершенно точно никогда не согласилась, как не согласилась бы и любая другая нормальная девушка.
И если бы отец сдержал свое слово, как он делал это прежде всегда, ты никогда не узнала бы про камеру, поверь, и это осталось бы навсегда тайной моей и моего отца. И я до последнего надеялся, что в нем осталось хоть что-то человеческое, но, к моему ужасу, все сложилось с точностью наоборот, как я представлял себе исход этого события. Он в бешенстве сорвался с места и побежал в гостиную, где ты ожидала меня, и, как исчадие ада, стал изрыгать на тебя все помои, какие только имелись у него внутри. И я… я не успел даже поставить видео на паузу или выключить, потому что быстрее побежал за ним, чтобы остановить его… А ты, конечно же, ты услышала свой голос и мой… и все поняла. Хотя тогда ты не поняла ничего, я убежден.
Я знаю, какую психологическую травму нанесло тебе это происшествие, и сознаю всю тяжесть своей вины перед тобой. Ты можешь ненавидеть и проклинать меня всю жизнь, но поверь, что когда он смеялся над тобой и унижал тебя, а я ничего не мог поделать, стоя за его спиной, то я вдвойне переживал все то, что ты испытывала тогда. Ведь он унижал меня и смеялся в первую очередь надо мной! Он сломал жизнь мне, а я тебе, хотя я искренне хотел и мечтал, как лучше. Ты выбежала из нашего дома в слезах, а я упал с колен, на которых просил тебя стать моей женой, в позу молящегося и еще долго не мог поднять с пола горячей и тяжелой головы, плача над обреченностью быть рабом чужих денег.
Ты думаешь, что я хладнокровно записывал на камеру нашу интимную близость, зная, что позже она станет вещественным доказательством того, что я был мужчиной (конечно, объективно это нельзя так назвать)? Но ты представь, что если ты даже не подозревала о том, что ведется запись, то я знал это изначально! И каково было мне изображать из себя героя-любовника и настроиться, так скажем, на нужный лад, каждую секунду думая о том, что завтра-послезавтра я свой позор покажу отцу!
Ничто не вправе оправдать меня, и я не прошу снисхождения к себе. Я смею лишь тихо надеяться, что все же когда-нибудь ты сможешь понять меня и простить за то, что я так корыстно воспользовался тобой. Бывают в жизни обстоятельства, когда человек решается на такие поступки, которые не привиделись бы ему в самом страшном сне. Вот это и случилось со мной. И ты была моим спасением. И все сложилось бы, если бы мой отец имел хоть каплю уважения к людям, даже к собственному сыну!
Через 3 месяца он все-таки женил меня на Люси и получил свои 51% акций. Люси переехала жить к нам, а ее отец, несчастный человек, не мог нарадоваться на удачу дочери быть замужем за кем-то, потому что это было по понятным причинам непостижимо в его голове раньше. Но монополизм в компании недолго радовал моего отца. С разгаром революции мы встали с ним по разные стороны фронта. Я открыто выражал свои позиции, и он угрожал мне ответными действиями. Был взрыв, теракт, в котором погибли 4 моих лучших друзей, а спустя месяц другие участники нашей группировки заминировали здание, где у него проходили переговоры. И хотя ребята клялись, что целью был не мой отец, поделать что-то было уже поздно. Погибли отец и несколько других важных личностей правого фронта. Я не стал разбираться в произошедшем и предъявлять претензии кому-либо – война есть война.
Люси живет своей жизнью в нашем доме, и к ней приставлены две няньки. У меня никогда ничего не было с ней и не будет – работа и учеба занимают все мое время. Люси несчастная девушка, и мне искренне ее жаль, но это не значит, что я чем-то обязан ей. Она, как и я, стала жертвой обстоятельств. Ей было бы легче оставаться жить у себя, в знакомых стенах и с отцом, но за нее решили, так же, как и за меня. Пусть будет так. Мне ничего не надо.
Марчелла, я видел твою фамилию в списках левых и ни разу этому не удивлен. Мы принимали участие в политических волнениях в разных частях Италии, я нарочно избегал встреч с тобой.
Я знаю, что являюсь виной тому, что ты окунулась в военные действия, и не вправе рассчитывать на диалог и уж тем более твое расположение к себе – оно понятно. Однако позволь мне попросить тебя чистосердечно об одном: не подвергай свою жизнь опасности! Революция не щадит никого. Здесь сыновья воюют с отцами, и как трагичны бывают последствия – я убедился на собственной шкуре. Правые все равно раздавят нас – у них деньги и власть. Многих левых еще расстреляют и повесят – помяни мое слово. Но бог видит все, и безнаказанным из битвы не выйдет никто. Прости моего отца, как я простил его. Его деньги не подарили ему ни счастье, ни долгую жизнь.
Меня достаточно побили и закалили обстоятельства за эти полтора года, я больше не тот зачуханный мальчик с рыжей копной волос на голове и тупым взглядом телка. Я стал намного решительнее, дальновиднее и резче, я многое видел и пережил.
Сейчас же я больше всего на свете боюсь одного: что в связи с тем, что тебе пришлось пережить – это унижение от моего отца, – ты вкупе с твоим темпераментом и складом личности пойдешь до последнего за честь и свободу рабочих, и правда, разумеется, на твоей стороне, и я согласен с тобой. Но я никогда не прощу себе, если что-то случится с тобой – оно камнем повиснет на моем сердце навечно. Без колебаний я возьму на себя содержание твоей семьи, но это не вернет им тебя. Поэтому ни к чему рисковать жизнью, поверь, и если у тебя есть такая возможность – беги из Италии, пока мир и покой снова не вернутся в нее. Не подвергай себя соблазну геройства ради геройства – страна не оценит твоего подвига, а вот родные останутся несчастными до конца своих дней.
И если ты все-таки сможешь когда-нибудь простить меня, то, знай, мне станет легче жить на этом свете».
Ни подписи, ни обратного адреса не было.
Я прочитала письмо очень быстро, потому что оно было написано на моем родном языке. Потом я пробежала глазами крест-накрест последнюю страницу, а затем зависла над ней, тупо уставившись куда-то между строк текста, которого я уже перед собой не видела, и слезы тихо покатились по щекам.
– Все началось с этого письма, – Маркос пересел с дивана на кресло опять.
Он увидел, что брови мои вернулись с переносицы в исходное положение, а глаза больше не выхватывали жадно слова из текста; и, не став дожидаться от меня вопросов, начал говорить первым. А я лишь сидела с открытым ртом в недоумении, как это письмо оказалось здесь, в Англии, и какую оно имеет связь с происходящим теперь.
– Два года назад это письмо пришло к Вам домой в Италии, и Ваша мама, получив его, прочла…
Господи!.. Передо мной как наяву возникло мамимо лицо. Что же подумала она обо мне! И что скажет теперь, узнав еще и о беременности! Последующие слова Маркоса стали куда-то уплывать, все тише и размытее отдаваясь в моих перепонках. Шумы забили голову, и алая краска стыда и позора поползла мне на щеки и шею.
– Простите, Вы что-то сказали? Вы не могли бы повторить?
– Да. Его получила Ваша мама. Но уловив, что содержание действительно носит весьма личный и интимный характер, она посчитала, что… Вернее, ей было неловко признаться Вам в том, что она прочла его… И она, ни слова не сказав Вам об этом в ваших с ней телефонных разговорах, молча перенаправила его сюда, запаковав уже, разумеется, в новый конверт старый. Сеньора Марта колебалась, отправить его Вам или нет, и все-таки остановилась на первом, в надежде, что просьба и чистосердечное признание мистера Фергонти вразумят Вас задержаться у нас на возможно длительный срок.
Ну, конечно! Как я могла подумать о том, чтобы перевод с итальянского на английский стал проблемой в этом доме! И я от позора теперь уже перед новыми знатоками своей старой жизни, закрыла лицо руками. Слезы горечи и обиды снова стали подкатывать камнем к горлу. Но размышлять и предаваться самотерзаниям было некогда, ибо Маркос продолжал бить молотом:
– Письмо попало прямо в руки сэра Харольда.
– О боже! Вот это проклятье! Он все знает, он читал это! – вырвалось у меня из груди чьим-то чужим голосом. Я вскочила на ноги, – Я не могу, нет, я не должна больше показываться ему на глаза после такого унижения! Я совершенно точно завтра же отсюда уеду! Это просто ужасно! Почему Вы не сказали мне об этом раньше?!
– Но подождите горячиться, – отвечал спокойным голосом Маркос, – Ведь сэр Харольд с самого начала своей болезни имел достаточно мужества продолжать общение с Вами, проглатывая стыд за прогрессирующую деменцию. Так неужели Вы считаете Ваш случай более существенным, чем та беда, что приключилась с ним? Тем более что прошло уже два года, и, учитывая усугубляющуюся картину болезни, я не могу быть уверен, что он помнит письмо в деталях, если помнит вообще.
Маркос умело осадил меня. В чем смысл был паниковать теперь?..
– Итак, сэр Харольд прочел письмо и принял правильное решение – не показывать его Вам. Во всяком случае, сразу, поскольку реакция была бы именно такой, как сейчас. Вы были бы крайне встревожены тем, что хозяин дома знает Ваших скелетов в шкафу, и из-за возникшей неловкости не стали бы оставаться у него на службе дальше. Но я должен оправдать сэра Харольда и объяснить Вам, почему он вскрыл новый конверт, хотя на нем все также большими буквами значилось «ЛИЧНО В РУКИ МАРЧЕЛЛЕ ГРАССИ».
22 сентября 1942 года, когда Эдвард появился на свет, его мать Кларис не умерла при родах. Она бежала с любовником по поддельным документам в другую страну. Любовником, а вскоре и законным мужем, стал близкий полковой друг сэра Харольда Рочерстшира, который почти сразу же после рождения ребенка сымитировал свою пропажу без вести и который и приходится биологическим отцом Эдварду. Роман их длился несколько лет, начавшись еще до войны. Харольд без головы любил свою жену и верил в ее честность и преданность, как в свою собственную, поэтому и не подозревал, что она могла так подло изменять ему. Бежать с ребенком Кларис не могла, да он и не нужен был ей. Она рожала у себя в родной деревне не просто так, а потому, что это давало ей возможность легко замести следы. И только ее родители и акушерки, которым были выплачены бешеные гонорары, знали правду, но похоронили ее внутри себя и немедленно уехали оттуда.
Война не дала Харольду позволительности присутствовать на похоронах жены, да и о смерти ему, кстати, было сообщено только на второй день. Эдварда через какое-то время привезли сюда, а могила с телом другой женщины и с великолепным памятником Кларис на ней покоится на простом заброшенном крестьянском кладбище. Долгие-долгие годы Харольд как по расписанию ездил туда чаще, чем куда-либо еще, часами ревел, как ребенок, и целовал могильную землю. Он после войны не радовался мирному небу над головой, он плакал и просил небеса забрать его поскорее к ней. Это была безумная любовь, против которой так стояли его родители и ради которой он впервые за 7 поколений нарушил чистоту графского рода, ведь Кларис не имела никакого чинного происхождения.
Итак, она умерла для Харольда, оставив единственное напоминание о себе – мальчишку. И можете представить, каким балованным он вырос!
Время лечило душевную рану потери жены, и сын, вместе с тем, не давал повода для грусти. Эдвард рос очень смышленым ребенком, и вкладываемые в него знания и навыки с легкостью принимались им и заседали глубоко и надежно. Харольд пол жизни посвятил ему. Он занимался им лично, нанимал лучших учителей со всего мира и отправлял в разные страны на обучение, стажировки, конкурсы, соревнования. Он дал ему все, что мог. И он искренне гордился им и хвастал в кругу друзей и коллег. И, надо отдать должное, гордиться было чем. Парень вырос на славу – достойная замена графу и не постыдный наследник рода. И ничего не предвещало беды до тех пор, пока не случилось его совершеннолетие, и он не стал проявлять до подозрительности большого рвения к денежным делам отца.
Кажется, лет с 16-ти Эдвард учился и проживал в Оксфорде на протяжении нескольких лет, и они мало контактировали с Харольдом тогда. Наверное, были какие-то у них с отцом разногласия еще и до этого, ведь подростковый возраст всегда сопровождается разладом детей и родителей. И, в общем-то, по этим двум причинам – расстояние и непонимание – двое мужчин утратили былую дружескую связь между собой.
И в это время как раз объявилась она – Кларис. Приехав к Эдварду в Оксфорд, она стала лить слезы и рассказывать байки о несчастной и тяжелой жизни без него и отца. Она наплела, будто родители Харольда всегда гнобили и унижали ее, а что с началом войны, когда сэр Харольд отправился на фронт, жизнь ее в графстве стала и вовсе несносной: ей чуть ли не было отказано в еде и питье, ее заставляли делать сложную физическую работу, – и на последних месяцах ей пришлось съехать, чтоб довынашивать ребенка. Однако в разгар войны ей было очень трудно находиться в своем родном селе с младенцем на руках, а возвращаться в графство она не хотела и боялась. Но она глубоко верила в порядочность и благородство этих людей несмотря ни на что и чувствовала сердцем, что малыша они не обидят. Поэтому с ущербом для себя, отказавшись от статуса и денег, она сменила паспорт и бежала в Индию, где в нищете и лишениях прожила почти 10 лет. А его, Эдварда, она оставила матери Харольда, прекрасно понимая, что ей никогда не дать ему всего того, что может он получить тут. Но жизнь была очень жестока к ней, и она поплатилась за свое вранье потом еще много раз, однако ничего уже изменить нельзя. Теперь она живет во Франции как эмигрантка и еле сводит концы с концами.
Кларис как можно более слезливо и правдоподобно рассказывала Эдварду, что не спала ночами и молилась за здоровье его и отца, как чувствовало ее материнское сердце жизненные победы и провалы сына, как она через десятые руки пыталась хоть весточку получать ежемесячно о них с отцом и как много раз она жалела о своем поступке, но так и не решалась объявиться и вернуться к ним, хотя бабушка с дедушкой уже и отдали богу свои души.
Конечно, ей стоило больших усилий убедить Эдварда, что отцу о ее визите знать ни в коем случае ничего нельзя. Но она справилась с этой задачей, как и со своими лживыми переживаниями о судьбах мужа и сына. И Эдвард попался. Ну, что ему было делать? Как не поверить на слово родной матери? И ведь он был так счастлив встрече с ней!
Он ничего не рассказал отцу, наладил тайный канал связи с новым человеком в своей жизни и стал постепенно, медленно, но верно, весь без остатка утекать на сторону Кларис. У него появились в Оксфорде друзья из Франции, ему было предложено проходить курсы повышения квалификации во Франции и все такое прочее, ну, Вы понимаете. Харольд не возражал против меж странных перемещений сына, но кое-что забеспокоило его: он видел, что стремительно теряет авторитет в глазах сына, и вместе тем все больше денег требуют его новые жизненные обстоятельства. Как будто какая-то другая, более влиятельная, личность появилась в жизни Эдварда, или же он тихо подсел на наркотики и казино. И Харольд стал копать, кто или что стоит за этим.
Взломав дверной замок его комнаты, вскрыв сейф и перевернув все шкафы и полки, он обнаружил достаточно улик, в том числе писем без подписи и обратного адреса, с французскими марками и штампами. Не поленившись перевести их (она писала ему на французском!), он ясно понял: шерше ля фам (ищите женщину). Но это не были письма от девушек – он чувствовал по стилю и содержанию. Тогда впервые у сэра Харольда закралось подозрение в нечестной игре самого близкого и дорогого ему человека, и он, привыкший прежде доверять всем и живший с душой, раскрытой нараспашку, поставил за сыном слежку.
Что было дальше – Вы можете себе представить. Сердечный приступ и инфаркт. Но Харольд оправился и даже вернулся к своему обычному здоровому образу жизни, как Вы видели сами.
Сэр Рочерстшир старший был крайне молчалив и бесстрастен, а его люди действовали как агенты ФБР. Харольд ни разу не подал виду, как будто знает что-то или чувствует. Он семимильными шагами копал дальше и, недолго спустя, не без запретных и крайне затратных финансовых операций, разумеется, вытащил всю подноготную этой твари Кларис. Нашлись и акушерки, нашлись и случайные свидетели, нашлись и индийские соседи, и нынешние воздыхатели из Монполье.
Он был француз. Его однополчанин и поверенное лицо. В Уэльсе в частном доме жила его мать, которая имела компанию по дорогостоящим садовым цветам и растениям, и мать Харольда была у нее постоянным покупателем. Обоих сыновей определили в один полк, и, как землякам, им было легко находить общий язык друг с другом. Леон был хорошим офицером, он смело воевал и никогда не бежал с поля боя. Ни разу не женат, не имевший и не хотевший иметь детей, он вообще всегда избегал разговоров на личные темы. Было только известно, что мать живет в Уэльсе, а отец в Монполье.
Через неделю после рождения Эдварда Леон направился куда-то по особому заданию и исчез без вести. Его долго искали, но так и не нашли. Посмертно присвоили две награды за храбрость и оставили покоиться в сердцах, как и многих в то проклятое время.
Они с Кларис действительно бежали в Индию, скрывались в жуткой антисанитарии первое время, но спустя полгода Леон купил там дом на деньги, вырученные от продажи части уэльской земли матери. Организовал какой-то нехитрый бизнес, женился на Кларис, свыкся с климатом и со своей участью и осел в банальном семейном существовании. Думается, она хорошо промыла ему мозги, если он ради нее решился на все эти заморочки. Он любил ее, так же, как и Харольд. Но через три года к ним в город приехал какой-то кочевой полуевропейский-полуцыганский театр, и, вернувшись в один день с работы раньше обычного, Леон застал свою жену в их постели с одним из актеров.
Кларис пришлось очень быстро собирать свои вещи, и на все деньги, вырученные от продажи золота и камней, она еще год протянула в Индии. Затем каким-то удивительным образом ей удалось толи втереться в доверие, толи надавить на жалость отцу Леона, и тот помог ей перебраться во Францию, где она и прожила последующие 13 лет, до встречи с Эдвардом. Отвыкшая работать физически и вполне себе красивая внешне, она устроилась в казино, а там было недалеко и до проституции. Жизнь покидала ее из одних неласковых мужских объятий в другие, потрепала и внешне и внутренне, и мысли о старости стали чаще приходить к ней – жить дальше было не на что.
Она придумала свою историю и решилась на отчаянный шаг – выйти на связь с сыном. Тот встретил ее уже бедной и никому не интересной потрепанной проституткой, поверив словам о долгих скитаниях без угла и крова. Она все еще продолжала работать в казино и знала некоторые хитрости покера и рулетки, которыми и поделилась с Эдвардом, постепенно приковав его таким образом к злополучному заведению.
Эдвард вкусил другой жизни с ней, где не было ни принципов, ни запретов, ни обязанностей, ни сложной умственной работы. Ему понравилось так жить: азарт, легкие деньги, умные лица, наркотики и женщины. Кларис потащила сына за собой в свою грязную помойную яму. И она жила за его счет, то есть за счет Харольда, не отказывая себе сейчас и обдуманно откладывая на потом.
Сын с матерью отлично сдружились, не забывая, конечно, о мерах осторожности. Но Харольд вовремя забил тревогу, в особенности, когда акции его компании, которую он доверил Эдварду, стали сильно падать в цене. Тогда он и начал свою расследовательскую деятельность, и как бы ни старался не подавать виду, какие-то подозрения все же закрались у Эдварда, и тот прекратил всяческое общение с матерью через письма, завуалированные даже самым лучшим образом. Он стал звонить ей из автоматов. Харольд, между тем, не сразу, конечно же, чтобы не выдать себя, а где-то через полгода, распорядился, чтобы вся почта, поступающая в графство, проходила через его руки, якобы он из-за ошибки внутреннего почтальона пропустил когда-то два очень важных письма. Почтальона административно наказали, почту перевели на Харольда, но писем от Кларис больше, конечно же, не было. И так со временем, учитывая еще и технологический прогресс, писем вообще стало приходить все меньше и меньше, поэтому, когда столько лет спустя, сюда пришло это письмо, адресованное Вам, оно очень привлекло внимание хозяина. Ведь посудите сами: конверт большой и толстый, страна отправитель – Италия. Как же он мог не вскрыть его, уже не удивляясь никаким проделкам своей бывшей жены?