Харольд обладал невероятным мужским магнетизмом. О таких женщины говорят: «он пахнет мужчиной» – и это не требует каких-либо разъяснений. Будучи наделенным значительной силой власти надо мной, он, тем не менее, никогда не добивался меня грубо и навязчиво. Он просто был интересен и чист как человек и вкупе с тем необычайно привлекателен как человеческий самец, даже несмотря на свои годы и постепенную утрату физической силы. Он не был по-бабски напыщен и ярок, как Эдвард. Он был достаточен в той мере, в которой следовало быть. К нему манило, им хотелось восхищаться и с ним хотелось находиться рядом, потому что при всем своем высоком социальном положении он никогда не вел себя высокомерно ни с кем, и если человек был ему неприятен, то он просто не вел себя с ним вообще.
Звучит утопически, но я до самой высокой степени уважала его, что не могла отказать ни в чем. Я привязалась к Харольду морским узлом и так ослеплена была и восхищена им всем, что не было в его поступках и речах для меня ничего, что раздражало бы или с чем я не согласна была бы. Он рисовался в моем воображении героем и победителем еще тогда, когда я только собиралась ехать в Уэльс, и он в абсолютной мере стал нравиться мне теперь, когда я узнала его так близко. Сэр Рочерстшир старший был совершенен со всех сторон, с которых мне представилась возможность изучить его. И неизбежно в следствии этого я захотела ему принадлежать. То было особенно яркое цветоощущение юных лет, не спорю, однако за всю жизнь я больше так и не встретила человека, который обладал бы тем удивительным и исключительным набором качеств, чьих кладезем был он – сэр Харольд Рочерстшир.
Всегда аккуратно и чисто одетый, гладко выбритый, с военной статусностью и упругим шагом, порядком в голове и в делах он представлял собой пример для многих. Казалось, что в жизни его устраивает все, ведь это был его выбор – оградить себя от женского пола, не жениться больше после смерти супруги и не собирать дома гостей. Но он был в глубине души очень несчастный человек, и если бы не одно важное обстоятельство, выстроившее мою дальнейшую судьбу, я, вероятно, никогда бы об этом не узнала.
Глава 38
Болезнь Альцгеймера – страшная штука, и она имеет немало побочных эффектов, о коих не принято говорить даже во врачебной практике. Так, в случае с графом это стало навязчивое и неотступное сексуальное влечение к противоположному полу. Долгие годы воздержания теперь взяли свое, и помутнение рассудка больше не останавливало его как прежде. Мораль перестает существовать при деменции, и человеку вдруг, словно пьяному, становится море по колено. Расстройства памяти и восприятия не оставляют в нем гнетущего чувства вины за содеянное. Мозг постепенно отмирает и забирает с собой не только недавно прошедшие события, но и приобретенные с годами навыки когнитивно сложных операций, поэтому многие координации нарушаются. И Харольд со временем отходил от требующих смекалки физкультурных упражнений, игры в шахматы и сложных маневров верховой езды. Он стал читать простые книги. Но богатырское здоровье его, как я сказала, сильно тормозило необратимые печальные процессы, и в нем оставалось еще достаточно физической силы, чтобы удовлетворять свои базовые (а в данном случае – сексуальные) потребности. И все наше разнообразное когда-то времяпрепровождение стало постепенно сводиться только к сексуальному.
Я никому не пожелаю иметь близость с человеком с деменцией. Мне трудно выразиться иначе, но это, наверное, почти то же самое, как если бы иметь связь с ребенком или животным.
На первых порах наши интимные отношения, и я не стану этого скрывать, мне доставляли много удовольствия. Ведь это были первые, наконец-то, искренние в моей жизни отношения! К ним не были подмешаны ни личная выгода, на скрытый подтекст, как это случилось с Эдвардом и Антонио. И Харольд был очень осторожен и аккуратен всегда. Его ухаживания за мной, как и начало нашей близости, пришлись еще на пору, когда он был более чем в своем уме, как виделось, во всяком случае, со стороны, поэтому ничто не омрачало радости нам проводить друг с другом время. Однако по мере того, как болезнь съедала внутренности его черепной коробки и приводила в совершенный беспорядок немногочисленные остатки, мне становилось все труднее находиться рядом с ним. А он, на мое несчастье, только больше нуждался в том. Внезапные перепады настроения, беспричинные вспышки гнева, смешанные с приступами ревности, стали приходить к нему то и дело, и он требовал, чтобы я максимально много времени проводила с ним. И я проводила, сколько могла. Подолгу сидела и слушала, пока он не замолкал внезапно, забыв начало или конец истории и тупо уставившись на стол или в потолок. Тогда я вставала и уходила по своим делам. Но спустя 10-15 минут он снова звал меня, потому что вспоминал, о чем хотел рассказать, или потому что ему казалось, что мы не виделись давно, и он успел соскучиться. И он так искренне радовался, когда я входила, будто с момента нашей последней встречи прошло в действительности, по меньшей мере, пару недель. Вы знаете, так радуются дети и щенки, когда вы играете с ними в прятки, и вы ответно улыбаетесь им добро и наивно. Но сердце щемит, когда похожее поведение выказывает взрослый человек, которого вы буквально вчера, кажется, видели еще абсолютно здоровым и адекватным. И вы с тяжелой душой и полными глазами слез взаимно заключаете его в свои объятия, даря последнее тепло, которое он пока что еще в состоянии ощутить.
В сравнении с тем, как было прежде, теперь мы очень мало общались в здоровой форме диалога. Одни и те же истории могли неделю крутиться у него на его языке, словно зажеванная в магнитофоне кассета. И этот повторяющийся кусок (он был про войну) с каждой новой прокруткой все больше протирался на моих глазах. А после на эти пустые места накладывались вырезки с других пленок, и все это в итоге превращалось в кашу – одну большую свалку человеческой жизни. И знаете ли, что интересно: личного там не было вообще! И вот что удивительно еще: почти поровну времени ум сэра Харольда казался ясным настолько, что было невозможно поверить своим ушам – как будто вы подходили к другому, новому и абсолютно исправному магнитофону. В такие моменты невольно задаешься вопросом: а не придуривается ли этот человек, разыгрывая из себя «потеряшку»?
Но, разумеется, нет. Альцгеймера такова: все эти периоды ясности, словно яркие вспышки от встречных фар, когда вы летите по трассе на огромной скорости, будут тухнуть также стремительно, как и загораться, и становиться только реже, как и встречный транспорт по мере отдаления вас от центра города. Сэр Харольд очень медленно, но гас. И пусть я понимала прекрасно причины происходящего и знала логичный конец, мне ни на йоту не было легче от того, ведь Харольд являлся центром вселенной для меня тогда. И эта вселенная катилась по наклонной в пропасть, а я не знала, как ее удержать.
Он находился еще только в начале умеренной деменции, и, в принципе, с ним можно было нормально общаться и небезынтересно проводить время. Однако непредсказуемо к больному приходили периоды, когда его ум заходил за разум, и тогда почти каждые полчаса за ним требовался самый чуткий контроль, потому что он мог захотеть на прогулку посреди ночи или забыть, как расстегнуть ремень брюк. И именно в эти периоды его накрывала такая дикая страсть к совокуплению, что он становился абсолютным животным. То было неописуемо страшно, поверьте. Как будто два разных человека сидели в нем.
Когда его страстные порывы лишь только начинали принимать потребно частый оборот, я списывала их на все прожигающую любовь к себе. Однако довольно скоро мне стало очевидно, что ими руководит лишь инстинкт. Я не узнавала Харольда тогда – как будто бес вселялся в него, полностью вынимая мозг и оставляя способным несчастного только к одному: неутомимому и изнуряющему нечеловеческому сексу. Такие периоды наступали внезапно и могли длиться порой до полутора недель. По правде, сложно представить, сколько нерастраченной мужской силы сохранялось в этом человеке. И в первый же день, под конец его, у меня больше уже не оставалось ни сил, ни желания продолжать заниматься этим, потому что оно приносило мне только страдания. Когда вы пребываете в состоянии боязни и страха, то бесконтрольно напряжены и не можете расслабиться. Вы закрыты, и любое, самое незначительное, прикосновение заставляет вас закрываться еще больше, а это, в свою очередь, только усугубляет ваше положение. Цепная реакция, понимаете ли. Поэтому я съеживалась вся от ужаса и, стиснув зубы и боясь заглянуть в его бешеные налитые кровью глаза, ждала, чтобы это поскорее кончилось. Случалось даже, что спустя полчаса после близости он забывал о ней или она снова требовалась ему, и он опять вызывал меня к себе. И так могло происходить по 5-6 раз за день. Простите, что говорю это, но он порой даже не мог делать того, что хотел делать. Пустые персеверации, не нужные на самом деле ни ему, ни мне. Но это, к сожалению, оставалось почти единственное, что он мог делать, и эти действия давали ему необходимое ощущение занятости – так требуется альцгеймерцам. Он становился очень груб и делал мне больно. Конечно, этот человек уже не принадлежал сам себе. Он не способен был отдавать себе отчет в действиях. Сэр Харольд не видел слез, которые молчаливым потоком лились в те минуты из моих глаз. Вернее, нет, он видел их, но не понимал. Они переставали иметь значение для него, как и любые другие чужие эмоции. Как мне хотелось биться в истерике и кричать тогда, бежать из этого проклятого дома прочь, куда глаза глядят, но я чувствовала себя в долгу перед этим человеком, и я все равно шла к нему, отлично понимая, зачем он меня зовет. Я знала, что нет у него сейчас никого ближе меня, и что только я одна способна теплить в нем жизнь.
В такие периоды его кромешного помутнения я совершенно не в состоянии была выполнять свой привычный объем работы. Да я вообще не могла нормально работать, потому что по тридцать раз в день он звал меня к себе по всякому поводу и без. И каждый раз я, бросив все, неслась по первому же указанию и, в страхе содрогаясь, мечтала лишь об одном: чтобы он не склонил меня к сексу.
Но после того, как он, извините, насыщался мной, он пару дней просто читал у себя в комнате или лежал в безмолвии, а затем его отпускало, и прежняя здравомыслящая жизнь возвращалась к нему. На смену всему этому ночному кошмару приходили такие прекрасные и светлые дни, что я готова была прыгать от радости до небес. И я не заговаривала с ним никогда о его безумном животном поведении, потому что это могло лишь возыметь эффект картины Дориана Грея – тогда бы сердце Харольда не выдержало. В последующие дня я тоже приходила в себя и воссылала молитвы ко Господу Богу, чтобы увидеть снова своего Харольда таким, каким я знала его прежде и каким он должен оставаться вопреки своему страшному диагнозу.
Наверное, я появилась на свет для того, чтоб делать ошибки – думала я. Чем хуже мне было оставаться в Италии и слиться с революцией? Оно хотя бы не стыдно было смотреть родителям в глаза. Но что скажут они теперь, если узнают, как продвигается моя служба в Англии?..
Вы назовете это мазохизмом с моей стороны, но это совершенно не так. Ведь я не испытывала удовлетворения от происходящего. Такая близость в итоге не приводила меня к разрядке. Она лишь бесконечно истощала морально и физически. Но почему же тогда я терпела все это? Ради чего?
Мне было страшно и дико пойти на этот шаг впервые, ведь я родилась и выросла в классической семье, где обсуждению не подлежало отдаться мужчине, по возрасту годному тебе в деды. Мне следовало бежать немедленно еще тогда, когда я только начала подмечать не целомудренные интересы графа к себе, но я не сделала этого, потому что проявила слабость: я захотела быть любимой очень нравящимся мне высокоуважаемым и почтенным человеком. Сейчас я уверена, что если не болезнь, сэр Харольд бы никогда не позволил себе этого. И он никогда бы не подал мне повода почувствовать себя желанной им в той мере, в которой половозрелые люди стремятся друг к другу. Тогда все мое трепетное отношение к этому человеку остановилось бы на том самом глубоком уважении, с которого и выросло впоследствии все то запретное, что случилось между нами. Но по причине помутнения рассудка он дал повод, а я по причине безропотного подчинения и доверия, слепого восхищения и исключительной, как мне виделось, возможности быть ближе к нему, не смогла отказать. И я сделала это раз, потом сделала еще раз, затем еще и еще. И так затянула сама себя в это бездонное прозрачное море чистых чувств и любви. Однако очень скоро море, к сожалению, стало больше походить на болото, и я уже не плавала в нем, наслаждаясь свободой и легкостью движений. Вода становилась гуще и гуще, а движения давались мне труднее и труднее. Но я не плыла к берегу – я упорно барахталась в этой трясине, из последних сил раскидывая поросль руками, очищая место для очередного просветления.
Участие к чужому горю рождало во мне беспросветную сердобольность, которая основывалась лишь на одной моей личной внутренней установке: терпеть во что бы то ни стало. Страдать вместе с Харольдом для того, чтоб разделить и облегчить его участь и боль. Я отдавала ему всю себя без остатка в жертву для того, чтобы как можно скорее он мог снова вернуться к относительно нормальному и адекватному человеческому существованию. Наверное, я все-таки продлевала ему таким образом жизнь. Эта разрядка для него требовала чрезвычайно много сил и мужества от меня, но я понимала, что другого пути нет. Так родилось мое сострадание, заложником которого я стала исключительно по своей доброй воле. И, основанное на абсолютно прозрачном альтруизме, оно приводило меня к неизбежному самоповреждению.
Теперь Вы понимаете, почему я сказала про жалость и сострадание.
Но сколько бы я ни прокручивала спустя годы в голове это все, то неизбежно приходила к одному: я не могла поступить иначе.
В сущности, как я говорила всегда и как говорю теперь, это не было насилием никогда. Никто не держал меня, и я в любой момент могла уехать из Уэльса и вернуться в Италию, но чертово сострадание не давало мне этого сделать. Благородный и мужественный, сильный, статный и волевой ариец, образованный и всесторонне развитый человек, титулованный граф и награжденный за отвагу медалями и орденами герой войны умирал на моих руках мучительной смертью безумия. И бросить его сейчас, в ту самую минуту, когда ему так тяжело и одиноко, значило бы предательски поступить с ним. А кто мог знать, что такая беда придет к нему в старости! Он многое сделал для родины и для меня лично, так многому научил за два года, и все человеческое, подаренное мне им, я не могла сейчас просто перечеркнуть в своем уме. Эх, если бы я только могла догадываться тогда, когда собиралась ехать сюда и сделать что-то важное и значимое для него, что мне придется делать именно то, что я делала теперь! Никто не осудил бы меня, когда б я не выдержала и сбежала от этого кошмара. Меня бы даже поддержали, я знаю. А я вот не смогла. И потому, что я по природе своей человек азартный и увлеченный, и я иду в своих принципах до конца, мне было так опасно оставаться в Италии в 70-х.
Глава 39
Маркос с удвоенной силой оберегал своего господина и все, что происходило между ним и мной, прекрасно видел и понимал. Мы оба, словно хранители одной великой тайны на двоих, молча проходили друг мимо друга в комнатах и коридорах. Я знаю, он тогда искренне жалел меня, однако помочь в этой ситуации ничем не мог и предлога уехать обратно в Италию, кстати говоря, не делал. Он официально снял с меня всю основную работу, но я все равно постоянно рвалась делать ее, потому что сидеть только целыми днями возле Харольда было совершенно несносно для меня. И я сама, по своему усмотрению и исходя из своих возможностей делала что-то, но ситуация почти всегда складывалась так, что я не могла окончить начатого, поэтому Маркос тут же вызывал в подмогу кого-то другого. Таким образом, он стал выполнять работу часового на железнодорожных путях – он разводил составы. И свойственная ему сухость на эмоции и умение сохранять спокойствие в любой, даже самой накаленной, ситуации теперь были факторами, сохранявшими мое психическое здоровье. Я благодарна ему, что он никогда ничего не обсуждал со мной и делал вид, будто все идет ровно, как и прежде. Я тоже не лезла к нему с расспросами, и, уверена, он взаимно ценил это. В противном случае я непременно сорвалась бы уже и наломала дров.
Но Маркос делал и еще кое-что, не менее важное. И то было крайне удивительно и неожиданно для меня.
В определенный момент времени он силою оградил Харольда от какого бы то ни было общения со всеми другими людьми (кроме нас с ним) и с Эдвардом в том числе. Последнее было абсолютно необъяснимо. Родного сына Маркос не подпускал к отцу, время которого было уже почти сочтено. И ведь, что еще более поразительно, – Эдвард не мог на это повлиять. Он очень хотел и рвался к сэру Рочерстширу старшему, и я однажды даже слышала их ругань со старым служакой на этот счет.
Случилось то ночью. Стояла влажная и душная погода; я встала, чтобы открыть окно. И над собою, выше этажом и чуть правее, там, где располагалась комната Маркоса, до моего уха внезапно донеслись угрозы Эдварда в его адрес. Кстати, я забыла сказать, что с усугублением состояния здоровья Харольда я стала ходить, оглядываясь, потому что Эдвард, как мне казалось, вел тайную слежку за мной.
Итак, с окна мне стало слышно:
– Мне жаль, что из тебя вырос такой подонок, – на полушепоте произнес Маркос.
– Я повторяю: либо ты пустишь меня к нему, либо… – Эдвард говорил очень громко.
– Либо что?
– Либо я положу вас заживо в одну могилу: и тебя, и ее! Ясно?
Дрожь пробежала по моему телу, и я почувствовала, как кровь отхлынула от лица и голова закружилась. Он сказал «ее»! Он не мог оговориться!
– Ты все равно ничего не добьешься, ты прекрасно знаешь мои полномочия. И я не верю, что ты хочешь раскаяться, как не поверит и он. Тебе лучше довольствоваться тем, что имеешь.
– А что девчонка? – продолжал Эдвард, – Вы с ней теперь заодно? Она уже все знает, конечно же?
– Не ори, нас могут услышать, и это не сыграет тебе на пользу, – спокойным голосом отвечал Маркос.
– Ведь ты теперь, должно быть, охраняешь и ее, старый вонючий пес?
– Закрой свой поганый рот и выйди отсюда. Не я затеял эту игру.
– А, может, она уже беременна, а? – не унимался Эдвард. Он был в дичайшей ярости, и его голос постоянно срывался.
Вот черт, значит, он все-таки знает о нашей связи. И мне не удалось ее скрыть. В принципе, сам Харольд мог сообщить ему об этом… Но ведь они уже достаточно давно не общаются?.. Тогда, выходит, кто-то из прислуги?..
– А ежели и так? Что сделаешь ты тогда? – послышался глухой смех Маркоса.
– Тогда вы будете гнить все втроем!
Дальше была тишина. Толи потому, что Эдвард вышел из комнаты, толи потому, что со мной случился приступ. Я поняла, что не помню, как оказалась сидящей на полу у окна. Больше ни единый звук не нарушил тишины той ночи.
Смогла уснуть я только к утру и в разбитом состоянии с будильником встала с постели. Что это было ночью? И что за пророчество, черт возьми? Третью неделю у меня была задержка. А если я вправду беременна? И слезы многоводным потоком полились из моих уставших от этой жизни глаз.
Я загнала себя в этот загон сама, и я сама запрещала себе выходить оттуда. И не было рядом человека, который бы отпер дверь снаружи и протянул мне руку на выход. Мое положение с каждым днем становилось все более нерешаемым и всерьез шатающим психику – юношескую и не сформированную еще, заметьте. И если бы я все-таки нашла в себе силы уехать, то Харольд не наложил бы на себя руки, и не случилось бы ничего такого из ряда вон выходящего, чего я рисовала в своем воображении сама. Ведь у меня была способность трезво мыслить и рассуждать, Харольд же жил в своем спутанном и одному ему понятном мире – он мало зависел от действительности. Поэтому в гораздо большей опасности теперь находилась я.
В тот день Маркос прошел мимо меня, как ни в чем не бывало, и я поняла, что эта давняя война идет уже много лет, поэтому никак не влияет на его настроение. Или же он умеет отлично скрываться за своей беспечной маской лица.
Глава 40
Прошло еще две крайне нервных и тревожных для меня недели, и я уже почти не сомневалась в том, что жду ребенка. Вот так и служба! – думала я. Бежала от революции, попала на высокооплачиваемую работу, а в итоге вернусь с приплодом. Да еще и от кого! От старого умирающего графа! Мне нужно срочно избавиться от ребенка, здесь даже не о чем размышлять! Но как? Ведь я ни разу не выходила за территорию графства одна! Да это бы и не помогло мне в любом случае, а только приставленная эдвардская слежка расправилась бы со мной в два счета. Поэтому спасение оставалось лишь одно – вернуться поскорее с таким позором домой. Я позвонила матери, и сказала, что очень соскучилась и собираюсь приехать в ближайшее время. Может быть, погощу и вернусь обратно, а, может, останусь с ними и вовсе.
Мама была, безусловно, рада и сообщила, что они ждут меня в любое время дня и ночи. Но дрожащий мой взволнованный голос и тревога в душе не ускользнули от ее материнского сердца.
– Что-то случилось, моя дорогая? У тебя все хорошо? Ты, кстати, давно не звонила, почему?
– Ой, у меня столько дел… я так устала, мама… Я обязательно все расскажу, когда приеду. Ну, целую.
И весь остаток дня я подготавливала убедительную речь, в которой преподнесу Маркосу свое твердое решение. Да, я скажу Маркосу, а он пусть передаст Харольду. Я не смогу сама, нет, не смогу сказать ему в лицо, что уезжаю от него, бросаю и оставляю его…
Но Маркос будто бы нарочно не попадался мне на глаза, и я решила отложить этот разговор до следующего утра.
После завтрака, набравши полную грудь воздуха и еще раз убедившись внутренне, что мне необходимо действовать оперативно, я обратилась к нему:
– Могу я, пожалуйста, поговорить с Вами?
– Да. Зайдите ко мне в обеденный перерыв.
– Ммм… Хорошо. В 14 часов я буду у Вас.
Терялись драгоценные часы, и вместе с ними мое спокойствие и терпение стремительно покидали меня.
Когда я постучалась в дверь Маркоса в назначенный час, он извинился и сообщил, что очень занят, и попросил перенести наш разговор на завтра.
– Но я совсем ненадолго. Я лишь хотела попросить… – начала было я на пороге, но он тут же распахнул дверь и освободил проход, чтобы я вошла.
После того, как дверь заперлась за мной, я немедля продолжила:
– Я бы хотела ненадолго поехать в Неаполь, пожалуйста. Я очень соскучилась по своей семье и хотела бы навестить их. Всего на пару дней, если можно… Пожалуйста…
Маркос стоял с каменным лицом и, не отрываясь, молча смотрел мне в глаза. Он знал, что случилось одно из двух: либо я больше не могу сносить приставания сэра Харольда, либо я беременна. Но даже этого «либо» в его голове не существовало. Он уже совершенно точно знал причину. Конечно, разве могло ускользнуть от его всепоглощающего взора, что я стала гораздо более раздражительна, тяжело переносила запахи с кухни и у меня частенько кружилась голова? Я даже не удивлюсь, если он вместе со мной вел календарь моих месячных и знал, что у меня задержка.
– Я не могу Вас отпустить сейчас, к сожалению. Как видите, сэру Харольду постоянно требуется Ваше присутствие рядом, и никто не может Вас заменить для него. Вы можете отложить свой визит на несколько месяцев?
– Нет! – в испуге выкрикнула я, – На несколько месяцев – это совершенно невозможно, и… я обещала маме, что приеду уже в этот четверг…
– Но ведь, насколько мне известно, почти за три года Вашего пребывания здесь Вы ни разу не изъявляли желания навестить родных. Что-то случилось теперь? С чего возникла экстренная необходимость?
– Нет, ничего экстренного… Вернее, в общем-то… Мне просто хочется съездить на пару дней домой. Ведь я имею на это право?
– Имеете, – он тяжело выдохнул и кротко откашлялся, – Но я бы настоятельно просил Вас не делать этого сейчас. В субботу у меня будет достаточно свободного времени, и мы с Вами спокойно все обсудим. Вы можете подождать до субботы?
– До субботы еще очень далеко, нет ли возможности пораньше?.. – я словила на себе его несокрушимый железный взгляд, – Хорошо, я поняла, я подожду до субботы. Спасибо.
– У Вас есть что-то еще ко мне?
– Нет, это все… Пока что все.
Я вышла из его комнаты с тяжелым осадком, еще больше ощущая давление мышеловки на своем хвосте, чем прежде. Сегодня только вторник. Пять томительных дней, и я, вероятно, смогу быть раз и навсегда освобождена из этой своей собственноручной тюрьмы. Я больше не вернусь сюда, с меня на этом хватит. Пожалуй, так будет даже лучше, если расставить сразу все точки над «и».
Как выяснилось, Маркос ждал отъезда Эдварда на несколько дней по делам. Его ранний рейс в Стокгольм был отложен на послеобеденное время, поэтому только поздним вечером, после официального отбоя, я пошла к Маркосу, как было нами оговорено заранее.
– Присаживайтесь, – он сел сам и указал мне на кресло напротив своего.
На журнальном столике перед нами стояли две чашки, чайник и ваза с конфетами.
Я видела, он тянет, похоже, ожидая, что я заговорю первой.
– Итак, Вы бы хотели вернуться в Италию, верно? – он с невозмутимым спокойствием разлил чай по чашкам.
– Да, честно, наверное, я устала. Я ведь уже достаточно долго здесь.
– Вернуться или съездить на несколько дней? Кажется, во вторник Вы говорили, что собираетесь только на два дня… – Он посмотрел на меня поверх своих очков, в которых, видимо, читал до моего прихода.
Я покраснела, потому что была поймана сразу же на самом важном.
– Может, я не совсем Вас поняла, простите, мой английский…
– У Вас прекрасный английский, – он снял очки, положил их на стол и взял чашку. – А я сказал, что не готов отпустить Вас сейчас… Как Ваше самочувствие кстати?
– Отлично, спасибо. Я чувствую себя очень хорошо.
– В последнее время на Вашу долю выпадает очень много трудностей. Вы молодец, что сносите так стойко все тяготы нашей теперешней жизни. Уверен, любая из самых закаленных здешних гувернанток уже давно сбежала бы. И сэр Харольд… Он отказывается принимать кого-либо кроме Вас.
– Что, даже Эдварда? – я не могла не воспользоваться случаем узнать, – Я замечала, простите, что он в последнее время совсем не общается с отцом. Ведь это так странно, не правда ли? Тем более сейчас, когда ситуация такая… мм…
Маркос отпил чаю, промолчал и снова сделал несколько глотков. Он не хотел отвечать.
– Пейте чай и угощайтесь сладким, сейчас время Вашего отдыха. Будьте расслаблены.
Я через силу тоже вдавила в себя два глотка.
– Марчелла Грасси, я буду с Вами откровенен. Дело в том, что сэру Рочерстширу старшему, как видит бог, недолго осталось до полного, так скажем, забвения. Сейчас он еще в состоянии о чем-то думать и жить воспоминаниями очень давних и уже все меньше последних лет. Но скоро, очень скоро, совсем ничего не останется с ним. Потом он сляжет. И тогда ему нужна будет уже просто сиделка. И я не могу и не буду просить Вас заниматься этим – сидеть возле койки живого мертвеца и выполнять механическую и очень тяжелую работу. Для этого я возьму несколько медсестер из госпиталя. Однако сейчас, пока сэр Харольд еще в состоянии воспринимать действительность, и он еще помнит Вас (а ведь Вы появились в его жизни недавно), я бы хотел, чтоб Вы не покидали его. Поверьте, Вы значите сейчас для него гораздо больше, чем кто-либо другой.
Я слушала Маркоса и не верила своим ушам. Я никогда не предполагала, что этот человек способен выдавать так много слов в минуту.
– И даже недолгий Ваш отъезд может очень серьезно навредить его здоровью, резко усугубив ход развития болезни. Ему может показаться, что Вы его бросили, отказались от него. Что болезнь сделала его неприятным и противным Вам. Ведь если это даже и так, то, Вы понимаете, мы никак не можем дать ему почувствовать это.
– Да, конечно! Я все понимаю! Но ведь… но ведь всего один или два дня не решат ничего. В конце концов, Вы можете ему сказать, что я заболела и лежу с температурой…
Долгая пауза повисла между нами.
– Не очень-то рвитесь делать то, что Вы собираетесь, – он наклонился корпусом вперед к столу, чтобы оказаться ближе ко мне, поставил локти на ноги, скрестил пальцы рук и своим чеканным тоном выпалил – Вы не должны избавляться от ребенка, Марчелла. Вы даже не представляете, как он способен перевернуть Вашу жизнь.
Мурашки закопошились у меня на голове и где-то в области лопаток. Затем они побежали по всему телу, и оно бесконтрольно дернулось, как будто резкий порыв ледяного ветра ворвался в помещение.
– Но… откуда… – слова застряли у меня в горле и глаза полезли из орбит. – Откуда Вы знаете?
– Я знаю гораздо больше, чем Вам кажется. И я единственный Ваш друг в этом графстве был и останусь им, хотя Вы никогда меня таковым не считали.
Он встал, неслышным шагом подошел к двери и прислонил ухо к ней на несколько секунд, затем резко открыл ее. И, убедившись, что нас не подслушивают, снова закрыл, на этот раз на замок.
Секунды превращались в дни для меня. Бежать некуда и незачем. Моя тайна известна теперь как минимум еще одному человеку.
– Сэр Харольд не догадываются о Вашем положении, как, впрочем, и никто в этом доме, – можете быть покойны. Что делать Вам дальше – решать только Вам. Но прежде я должен рассказать Вам кое-что. Ведь Вы никуда не торопитесь и не хотите спать? У нас есть целая ночь впереди.
– Да, я готова слушать, конечно, – дрожь била мне в колени и гланды, живот сжался в маленький вакуумный мешочек.
Ни о каком отдыхе и сне сейчас не могло быть и речи. Мне было до смерти стыдно перед этим человеком. Стыдно за свое положение, за то, что он все знал, – как низко я опустилась и какую непоправимую ошибку совершила. Мне предстояло слушать что-то очень важное, а я не могла сконцентрироваться, потому что только одно в данный момент тревожило меня: моя проклятая нежданная беременность теперь не только испортит мне жизнь, но и подорвет репутацию сэра Харольда Рочерстшира. И если об этом узнает еще кто-то, а, не дай бог, и Эдвард, то мне больше не жить на этом свете.
– Прежде чем я начну свой рассказ, могу ли я заручиться Вашим словом, что Вы не дадите волю эмоциям, и завтра же не бросите все, и не сбежите отсюда? Что Вы хотя бы пару дней еще пробудете здесь?