Я не нужна была Эдварду больше, он окончательно передумал иметь со мной что-либо – в том не оставалось больше сомнений. Я перестала искать возможностей поговорить с ним, и я вообще перестала искать встреч с ним. Я даже поймала себя на том, что нарочно избегаю пребывать там и тогда, где он потенциально может попасться мне на глаза. И я бы, пожалуй, начала собирать свои вещи и готовиться к отъезду, если бы не существование в этом доме одного человека, из-за которого я не могла так поступить. И этот человек был сэр Харольд Рочерстшир.
Глава 31
Чем хуже становились мои отношения с Рочерстширом младшим, тем больше крепчала невидимая связь между мной и старшим. И чем больше времени я проводила с последним, тем более продолжительные эпилептические припадки ярости вызывала у первого.
Постепенно усиливавшееся в связи с болезнью чувство стеснения и подавленности в высшем обществе (с партнерами в основном, я имею в виду) сильнее приковывало Харольда к дому и к его комнате, и он, испытывая вместе с тем потребность в людях, находил отдушину во мне. Даже сделавшись в абсолютной степени слабоумным, он все равно стоял бы выше меня по социальной лестнице – он это знал, и это психологически успокаивало его. Поэтому у него не вызывало чувства моральной ущербности общение со мной.
Сэр Харольд стал реже покидать свою комнату во время моей уборки ее (он почему-то теперь занимался спортом иногда в вечернее время), и если поначалу я думала, что это обусловлено какими-то его другими делами в утренние часы, то позже пришла к выводу, что дела тут вовсе не при чем.
Некомфортно убирать комнату, когда в ней находится человек в принципе, тем более сложно это делать, когда им является хозяин не только этой комнаты, но и всего огромного поместья в целом. Однако работа прислуги есть работа прислуги, и ничто не должно оказывать на нее влияния, никакие внешние факторы не должны смущать. Во второй раз поборов свои трясущиеся руки и проглотив ставший от волнения ком в горле, я довольно скоро успокоилась, осознав, что под завуалированным надзором сэра Харольда справляться с обязанностями значительно проще, чем под гнетом всевидящего ока Маркоса.
Ведь, в сущности, это и не было надзором вовсе. Харольд будто не замечал меня вначале, читая книгу или листая журнал, а ближе к концу пытался заговорить о чем-либо, чтобы хоть ненадолго задержать с собою рядом. И тем паче чувствовалась его потребность в общении, чем более яро он пытался зацепиться языками. Интеллектуальный упадок делал его рассеянным, убивал гордость и уверенность в себе, делая из бывшего вояки кроткого и чуткого старика. Все это выглядело на самом деле очень грустно и вызывало жалость по отношению к человеку, когда-то доблестно сражавшегося за родину, затем много лет контролировавшего не один бизнес, а теперь сидящего в своей комнате и пытающегося заговорить хотя бы с прислугой. Но мне было удивительно и не совсем понятно вот что: почему сэр Харольд так скоро смирился со своим диагнозом и будто тут же сложил оружие и доспехи? Он не цеплялся за жизнь, не проявлял агрессии к своему положению и не стремился доказать другим, что его еще рано списывать со счетов (хотя никто, разумеется, этого делать не собирался). Он принял свою болезнь как долгожданное событие, он будто был к ней готов и не хотел противиться ни внешне, ни внутренне. Он! Этот невероятно твердый человек, живой и интересующийся всем, вплоть до цветов в комнате! Что же случилось? Почему Харольд не встал себе на защиту, а так скоропалительно и без боя сдался? Его здоровья и ума хватило бы еще на годы, но он как будто бы волевым решением отвернулся от них сам, несмотря на то, что они были готовы служить ему еще. Разве что только невероятная сила воли и мужественность привели его к этому осознанному выбору. Ни в коем случае не мог он предстать перед кем-либо из уважаемых людей больным и неполноценным. Харольд не чувствовал себя таковым, но он очень много читал и общался с врачами, поэтому прекрасно представлял себе, как выглядит в глазах других сейчас и как будут обстоять дела дальше. А это, поверьте, многого стоит – уметь оценить себя со стороны, тем более при таких обстоятельствах!
Он, словно матерый вожак волчьей стаи, должен был уйти в лес и умереть там один, не показав никому своих гноящихся и расползающихся ран. Он должен был уйти героем, оставив о себе последнее впечатление таким, какое он производил на всех те годы, что был молод, полнокровен и атлетичен. Да, как ни печально это было, но было это именно так: сэр Харольд внутренне готовил себя умирать, а для этого ему не требовались ни прежняя выправка, ни цепкость за время и свой авторитет. И чем скорее и безболезненнее пришел бы конец, тем легче ему бы это далось.
Я же была для него новым человеком. Я не входила в его стаю никогда. По сути, я появилась в его жизни одновременно с ней – болезнью Альцгеймера. И я была простая молодая девочка служанка, перед которой ему не надлежало слабеющими руками удерживать бесконтрольно падающую планку. Он взял меня к себе в гувернантки по каким-то личным соображениям, которые сейчас уже, вероятно, в связи с нашим разладом с Эдвардом, утратили свою актуальность, но он уже взял меня и уже стал привязываться человечески ко мне самой и привыкать к тем жестам заботы, что я делала для него от всей души. Сэр Харольд видел, что я не заискивала перед ним и никогда не задирала носа, покамест была «в отношениях» с его сыном. Я всегда знала свое место в этом доме, и я всегда выполняла свою работу так, будто это было единственное, зачем я вообще жила там уже не первый год.
Конечно, Эдвард зрелый и самодостаточный мужчина, он окружен несчетным количеством дел и хлопот. Ему некогда быть ласковым и заботливым с отцом. К тому же, как выразился ранее сам Харольд, давно уже была потеряна та ценная духовная отцовско-сыновья связь между ними, и это пустующее место в сердце Рочерстшира старшего, особенно нуждавшееся в заполнении теперь, похоже, и предстояло занять мне.
Сэр Харольд прекрасно знал, что рухнул мостик любви между молодыми, поэтому логично ждал, что вскоре я заявлю о своем желании покинуть Уэльс, но я продолжала службу, еще более трепетно и старательно, чем прежде. «Однако почему?» – спросите вы. А потому что я была осведомлена о смертельной болезни и с ужасом наблюдала, как быстротечно он отдается ей и закрывается от внешнего мира. А я оставалась с ним, на этом необитаемом острове. С ним и с Маркосом. И с каждым новым днем, с каждым сантиметром воды мне становилось все сложнее оттолкнуться от берега и вернуться на континент. А перешеек, между тем, рос, и крепли связь и дружба оставшихся троих на острове.
Однажды Харольд спросил, могу ли я показать то место, откуда срывала цветы, что собирала после в букеты весной в его комнате. Сложно приписать моему удивлению более яркий окрас, чем тот, который действительно был.
Все в доме замечали: хозяин стал проще и ближе к прислуге – простым работягам, без высшего образования, общественной значимости, каких-либо почестей и наград. Теперь Харольд улыбался почти каждому, не лез в карман за комплиментом, и тем доставлял огромную радость служащим лицезреть его наконец-то таким, каким они всегда хотели и ждали. Его походка становилась легче, забывая отчеканенный военный шаг молодых лет, но выправка и осанка все еще были с ним. И глаза – эти глубокие синие глаза – они по-прежнему горели живым и свежим огнем, и это давало шанс надеяться на максимально отсроченный конец.
Я даже возьму на себя смелось сказать, что вся атмосфера в замке стала как будто легче и комфортнее для обитания. Но это, к сожалению, имело место быть лишь до тех пор, пока Эдвард не появлялся на горизонте. Как ни пытался он держать себя в руках, любая пустяковая безделица выводила его из равновесия. На фоне стареющего и слабеющего отца он должен был бы перенять его силу и ум, способность находить компромиссы и терпимо реагировать на происходящее, но он обрастал непринятием ко всему и ко всем вместо того. Что-то происходило с ним лично или были у них неразрешимые сложности во взаимопонимании с отцом – я знать не могла. Впрочем, на счет последнего думалось мало, поскольку его отношение к родителю было уж слишком, что называется, пылиносдувательным – опять же, насколько я могла судить об этом со стороны.
Но, что интересно, сэр Харольд будто не замечал всех этих припадков бешенства сына, или же он слишком умело держал себя в руках при посторонних.
Во всяком случае, все выглядело как завуалированная игра, и я ничуть не удивилась бы, узнав, что правила написаны ни кем иным, как младшим из обоих.
Эдвард подтвердил свое двушкурие уже не единожды за эти два года, что я имела возможность наблюдать его. И хотя он так и не был ни разу пойман на чем-то действительно важном и конкретном, он все-таки был очень мутный товарищ. Настолько туманен внутренне, насколько красив и выхолен внешне. Он не простой человек. С такими нужно всегда держать ухо востро и глаз в оба. Я более не питала иллюзий выйти за него замуж (да мне, признаться, не очень-то уже и хотелось), но я все еще с интересом ждала, что же откроется особого в нем. Что-то подсказывало мне, что это еще не конец. Я продолжала наблюдать Рочерстшира младшего и выжидать какого-то из ряда вон выходящего поступка в будущем или открытия для себя чего-то неожиданного из его прошлого. Но что это могли быть за известие или поступок? И всплывут ли они теперь, когда наши отношения уже явно не нужны ему?..
Я с двух сторон зажала себя собою же выложенными козырями. С одной стороны лежал мой интерес к ситуации, а со второй – чувство долга перед Харольдом, основанное на глубоком уважении и большой человеческой симпатии к нему. И я не задавалась вопросом, насколько еще меня хватит прожить тут. Я просто делала ставшую уже до боли привычной работу, одновременно с тем обогащая свой внутренний мир невероятно интересным общением с графом.
Уверена, что Эдвард давно бы уже уволил меня, не будь я теперь в подчинении у Харольда, и это, определенно, злило его – отсутствие власти надо мной. При всем огромном желании он не мог избавиться от меня. Отныне я не представляла для него интереса ни в какой ипостаси и, более того, – мешала дружить с отцом. Но я бы уступила ему место, несомненно, если бы видела взаимное влечение второго к тому. Вернее, если бы тот второй не стал самолично вытеснять из своей жизни Эдварда мной. Харольд был откровенно холоден к сыну. И даже с приходом к нему чувствительности и сентиментальности в связи с болезнью, он равнодушно воспринимал любые попытки дружественного сближения с ним отпрыска. Поэтому Эдвард теперь проклинал себя за то, что когда-то сам же затеял всю эту игру с моим переводом в хозяйский дом. Никак не мог он ожидать, что ситуация выйдет из-под его контроля и обернется против.
А я не собиралась вылетать из-под крыла сэра Харольда не потому, что Эдвард очень этого хотел, а потому что Харольд этого очень не хотел. Я ни секунды не сомневалась в том, что нужна Рочерстширу старшему, и далеко не только в качестве прислуги, но и как близкий друг в том числе. Прозрачность Харольда была во всем: от слов до действий, от мала до велика – он был повсюду честен, открыт и прямолинеен.
Поэтому тот козырь, что назывался «Эдвардом», стал постепенно растворяться на глазах; этот человек больше не интересовал меня ни как друг, ни как враг – он просто перестал иметь значение. А козырь по имени «Харольд» стал намагничивать меня под себя. Вся жизнь моя ныне закрутилась вокруг графа, я посвятила всю себя ему. И именно отдача, чистая и стократная, с его стороны, откровенно сильно удерживала меня рядом с ним. Мы с Харольдом дружили по добру и по душам, и даже в какой-то степени по-родному прониклись чувствами друг к другу. Он все еще очень здорово держался, и мне, как постороннему отчасти человеку, были, по правде сказать, почти незаметны его проблемы с памятью и дезориентация в событиях прошедших лет или какие-либо физические его изменения. Ведь я не знала этого человека прежде. Я только теперь стала ближе к нему и только сейчас возымела возможность общаться с ним, как никогда ранее, и как, вероятно, мало кто в доме с ним общался вообще.
Глава 32
– Вы умеете ездить верхом? Вы ведь знаете, что на территории усадьбы есть своя конюшня?
– Да, я знаю… Но ездить нет, не умею, к сожалению. Ни разу не пробовала.
– Не хотите поучиться завтра? У меня есть прекрасная спокойная кобыла, она уже в возрасте и любит размеренную езду. Кстати, ее, кажется, давно никто не объезжал. Ей будет в радость немного прогуляться.
Я воссияла от заманчивого предложения, и он немедля продолжил.
– Значит, завтра, после обеда. Густав, конюх, выдаст Вам снаряжение и объяснит некоторые азы. Он будет с нами и во время поездки, не переживайте.
– А… но… после обеда я должна забрать вещи с прачечной и убрать несколько комнат персонала…
– Я скажу Маркосу, он поставит на эту работу кого-то другого. В 14 часов, пожалуйста, будьте в конюшне.
Почти всю жизнь Харольд проездил верхом. Он держал лошадей не забавы и престижа ради, а потому, что любил их всем сердцем и всей душой. Лошади были для него отдельным миром, с ними он забывал обо всех тревогах и невзгодах текущих дней, и они же вместе с тем возвращали его в далекие годы беспечной молодости, затем – войны, затем – длинной вереницы других жизненных происшествий. За каких-нибудь несколько часов быстрой езды перед ним могли пронестись целые десятки лет – сложных, ярких и насыщенных множеством событий лет.
Хотя не все физические упражнения уже давались Харольду так же легко, как прежде, но в седле он держался, надо отдать должное, как юный кавалер гвардии. Он просто великолепно смотрелся на своем белом коне Томпсона, грива которого развивалась по ветру так же легко и свободно, каким был его шаг – беспечный и радостный от ощущения тепла родного сердцу человека.
Меня нарядили по всем правилам. Густав помог взобраться в седло, а сам пошел рядом, держа кобылу под узды. И так мы сделали несколько кругов в вольере, а Харольд стоял далеко в стороне и наблюдал. О чем он думал? О том ли, что я смогу побороть страх и научиться чувствовать лошадь? О том ли, как рада я принять его предложение разбавить свои трудовые серые будни? О том ли, что я могла бы быть хорошей женой его сыну?..
А, может, он вовсе и не видел меня, глядя в упор… И я не удивлюсь ни капли, если обстояло это именно так, и какие-то старые воспоминания всплыли тогда в его голове, увлекая за собой, далеко назад в прошлое.
Кобыла действительно была очень покладистая, и Густав вскоре отпустил узды, предложив мне проехаться самой. И в этот момент Харольд будто ожил. Он встрепенулся, и конь зафыркал под ним.
– Вам не страшно? – довольно быстро он оказался возле меня.
– Немного, но ведь бояться нельзя, мне сказали. Лошадь это чувствует, и ей это очень не нравится. Поэтому я стараюсь не думать о страхе и привыкаю к новым ощущениям.
– Вот это верно. С таким Вашим настроем мы скоро сможем кататься за территорией графства, – он сделал паузу, посмотрев под ноги моей кобыле, – Я думаю, раз уже так на 7-ой, 6-ой.
– О нет, уверена, что это еще слишком рано, – невольно я сделала резкое движение рукой, и лошадь нервно дернулась.
Густав свистнул, и кобыла сразу же оправилась.
Я не на шутку испугалась, ладони вспотели и задрожали, нервно сжимая и натягивая поводья.
– Может, на сегодня хватит?
– Нет-нет, продолжайте. Ни в коем случае не дайте страху завладеть Вами, а лошади почувствовать Вашу слабость. Обязательно продолжайте. – Харольд волновался, но был тверд в своих словах.
– Расслабьте руки, а затем слегка натяните оба поводья на себя, – сказал Густав, гладя лошадку в области ключицы.
Я сделала, как велено, и савраска ровным шагом пошла вперед.
– Отлично, – подбодрил Густав и остался стоять на прежнем месте.
В сопровождении Харольда и его Томпсона я проехала сама четыре круга, и когда у всех сформировалась абсолютная уверенность, что от прежнего моего страха не осталось и следа, мне было предложено спешиться.
– Поблагодарите лошадь и погладьте ее по мордочке, – Харольд помогал мне слезть, – Она должна чувствовать Ваши доброжелание и тепло. Вы подружитесь, я уверен.
– Спасибо, дорогая, мне было очень хорошо с тобой, – я обратилась к кобылке, затем перевела взгляд на Харольда, – А можно ее поцеловать?
Он рассмеялся.
– Ну, конечно же! Если Вам действительно этого хочется, то это будет самая большая награда для нее! – его синие глаза блестели и улыбались, отражая солнечные лучи последних теплых осенних дней. – Если не возражаете, я немного прокачусь, а Вы пока переодевайтесь. На первый раз с Вас достаточно.
Он снова вскочил на своего красавца коня, пришпорил его и лихо тронулся с места в сторону ворот из усадьбы, ведущих в лес.
Что-то магическое есть в этом человеке. За шесть десятков лет мальчишеская смелость не угасла в нем, глаза по-прежнему умели радоваться жизни, а военная осанка подчеркивала статность и высокий рост. Он был в действительности очень красивый мужчина, и годы не смели посягнуть на это природное дарование. И его внешняя красота только подчеркивалась внутренней добротой, порядочностью и нравственностью.
Много раз сравнивала я их с Эдвардом и никак не могла понять, почему эти прекрасные человеческие качества не передались от отца к сыну. Они были разными, эти люди, полярно разными по своему внутреннему содержанию.
Насколько Эдвард скрывал ото всех наши отношения, настолько Харольд всячески показывал остальным нашу дружбу с ним. Насколько Эдвард всевозможными кривыми путями шел к одному ему известной цели, настолько Харольд уверенно и не колеблясь делал здесь и сейчас то, чего хотел. Его не волновало, что скажет прислуга, Маркос, конюх… Он был до того уверен в себе и чист совестью сам перед собой, что ему было совершенно наплевать на чужое мнение. Он не стыдился своей симпатии к простой девчонке, годной ему во внучки. И что бы там ни болтали служащие (как он догадывался), и каких бы небылиц не плели у него за спиной – он давно определил для себя по жизни одно: все безосновательное не имеет для него значения.
Глава 33
До неприличия много времени мы стали проводить вместе. Никто не отменял моих обязанностей, но никто не мог и запретить мне вести сердечные беседы с хозяином, тем более что последний сам являлся инициатором. Я много узнала про войну, про глупые и роковые ошибки, случайные награды, про легкую смерть и тяжелые судьбы солдат. Сражения, тактики, военные хитрости и боевая техника – кажется, не было ничего, в чем бы не разбирался он. Но никогда не говорил Харольд про личную жизнь. Как только разговор приближался к ней, он сразу же менял колею. Какой-то больной темной ямой была она для него, и я не смела тревожить прах.
Еще полгода пролетели с молниеносной быстротой. На смену дерганому и двуличному Эдварду в мою жизнь пришел уравновешенный и прямолинейный Харольд. На смену быстротечным вожделенным порывам и любовным страстям ко мне пришли фундаментальные дружеская поддержка и душевная теплота. Другая грань жизни открылась для меня. И, да, в мои 19 лет мне очень хотелось любить мужчину и быть любимой им в том смысле, который природой заложен нами в период готовности к воспроизводству потомства. Но, к сожалению, судьба распорядилась так, что это таинство священной связи саккомулировалось в моей голове с обманом, предательством и меркантильностью. Меня любили страстно и горячо телом, но холодно и отчужденно душой и сердцем. А это невозможно не чувствовать, понимаете ли. И если юной половозрелой девушке приходится много раз столкнуться с подобным в начале своего прекрасного жизненного пути, то очень сложно ей будет потом не разделять для себя понятия любви и секса. И, слава богу, если хоть не противопоставлять! В противном случае исход один – и он Вам известен.
Когда случалось Эдварду застать нас вместе с Харольдом за чаем или просто дружеской беседой (я не говорю уже о прогулках и конях), то бешенству его и злости не было предела. И он не медлил твердым голосом напоминать мне о моих обязанностях, но Харольд мягко отстаивал меня, ссылаясь на свободную пятиминутку между делами и «кстати говоря» непричастность Эдварда к моей работе впредь, поскольку ныне она контролируется другим начальством. Но хотя я не вскакивала тут же по указанию сэра Рочерстшира младшего, потому что старший не давал мне этого сделать, а Эдвард быстро удалялся, разговор больше не клеился, общее настроение падало в миг. Ему отлично удавалось портить нам нашу духовную связь своим появлением где-либо и когда-либо. Он проклинал меня, я знала. Он больше не испытывал симпатии ко мне. Больше – именно тогда, когда я достигла цели, поставленной им же самим.
На 6-ой раз моей поездки на лошади Харольд настоял, чтобы Густав отпустил меня с ним в лес.
Неужели ему не с кем ездить верхом? – думала я про себя. Зачем он вообще тратит на меня столько свободного времени, быть может, уже последнего в своей жизни? Почему ни друзья, ни какие-нибудь, пусть даже дальние, родственники не бывают здесь теперь часто, учитывая не молодой возраст графа и, тем более, его прогрессирующую болезнь? Как знать, может, он сам так желает и не хочет видеть сейчас кроме нас с Маркосом никого? Или затворнический образ жизни не привязал дружбой к Харольду людей, могущих оказаться рядом теперь? Но он не производил впечатление нелюдимого никогда. Казалось, он не испытывал нехватки в общении отнюдь.
Он посвятил много лет жизни сыну, но тот не мог бесконечно долго сидеть подле – их интересны и образы жизни по понятным причинам разошлись. Однако прошло уже, по меньшей мере, 15 лет с тех пор, как Эдвард перестал полностью зависеть от родителя и нуждаться в его поддержке и помощи во всем – что занимало Харольда последующие годы? Ни женщин, ни мужских компаний и посиделок, насколько я знала, не было. А только дела, бизнес и книги. И родственники, уже отвыкшие за много лет от тесного общения и встреч, к тому же лишенные всякой надежды хотя бы на толику оставляемого наследства, теперь тем более не стремились к плотному контакту с ним. А у Эдварда было слишком много дел, которые ему следовало скоропалительно перенимать. Так видела я эту ситуацию тогда, со стороны своего положения и мало прожитых лет.
В присутствии отца сэр Рочерстшир младший хотел казаться строго-справедливым со мной, не забывая, как я уже сказала, при каждом удобном случае указывать на место прислуги. Но вместе с тем он продолжал разыгрывать влюбленного рыцаря передо мной в глазах отца – так он наивно полагал, что будет похож на себя самого. Но он только выглядел дурашливее и смешнее от того – не подходящей ему никак наигранной серьезности на якобы подлоге доброты, противоречащей столь скотской личности. Поэтому неудивительно, что стоило нам лишь пересечься с ним где-то вдвоем, как ледяная дрожь пронизывала меня от одного взгляда, и я даже иногда оставляла на месте нашей случайной встречи уши, дабы успеть обернуться, если резко приближающиеся сзади шаги покажутся несущими в себе угрозу. Я стала бояться его.
За что? За то, что подобралась слишком близко к отцу? Скорее всего. Я стала ему конкурентом? Ну, уж нет. Абсурдно… Но все-таки это было единственное объяснение его поведению, какое я могла для себя разуметь. Тихая ненависть становилась больше не сносна мне, и я решилась на диалог, зачинателем которого стала сама.
– Эдвард, могу я зайти к тебе сегодня на разговор? – внезапно я обратилась к нему в коридоре.
Он опешил от неожиданности.
– Что-то случилось? – искреннее удивление отобразилось на лице.
– Нет, ничего особенного, просто нужно поговорить.
– Хорошо, конечно. Заходи вечером, в девять, я буду у себя. Но только у меня очень мало времени, к сожалению.
– Не страшно, мне нужно всего пару минут.
И после работы я постучала в дверь, в которую не входила уже больше полугода.
Эдвард курил сигару и нервно ходил по комнате.
– Проходи, присаживайся, – он хотел выглядеть дружелюбно.
– Я сразу к делу, если ты не возражаешь, – мне нужно было держаться уверенно, иначе все провалилось бы. – Скажи: что происходит в последнее время? Мы совсем перестали видеться. Тебе больше не доставляет радости наше общение и вообще мое пребывание тут? – мне было очень сложно смотреть ему прямо в лицо, но играть в прятки бесконечно не представлялось возможным.
Он, очевидно, не ожидал, что я смогу нахрапом взять его за гланды, но держался уверенно:
– Понимаешь ли, дело в том, что я… – он сильнее зашагал по комнате, уставив глаза в пол, – Я не хотел тебя расстраивать… Я говорил с отцом на счет нашей женитьбы, но он… Не то чтобы отказал, однако попросил побольше времени, чтобы получше приглядеться к тебе.
– Так это замечательно! – пронзила я воздух как бы искренней радостью, – И я не нахожу здесь ничего огорчительного, даже наоборот! Он совершенно прав, и, как видишь, делает все, чтобы проводить со мной больше времени, дабы понять, какой я человек.
Я сделала паузу и успела в этот момент словить на себе огненный взгляд.
– Но почему ты… Почему же ты будто не рад этому? Мне кажется, или ты, как маленький ребенок, ревнуешь, что я сейчас больше времени провожу с ним, а не с тобой? Его болезнь… Прости, что говорю об этом… Но я думаю, что это из-за нее он в том числе стал больше нуждаться в общении и поддержке… И ведь ты сам стал отдаляться от меня… я не права?..
Меня саму уже начал пугать тон, который я задала разговору, однако пути назад не было. И надо было наконец-то внести ясность в происходящее.
Эдвард тяжело выдохнул, помолчал недолго, затем подошел ко мне ближе и сел на кресло рядом.
– Марчелла, да, отец болен, – начал он спокойно и рассудительно, – Ты знаешь сама, что врачи диагностировали у него болезнь Альцгеймера. Никто не мог подумать, что такое случится с ним, однако пути господни неисповедимы. К сожалению, ему осталось значительно меньше, чем может казаться, и я очень переживаю, что мы можем не успеть… Поверь, я стараюсь, но не могу залезть к нему в голову и поторопить с решением дать нам добро. Тебе, наверняка, кажется, что я стал очень нервным и раздражительным в последнее время, но все это как раз-таки из-за того, что я никак не могу добиться желаемого, и вдобавок на меня свалилось огромное количество дел и проблем – мне просто физически некогда пригласить тебя куда-либо, прости…
– Но, может, стоит тогда нам попробовать поговорить с ним вместе… или как-то…
– Нет! Никак не надо! – он настолько резко изрыгнул это «нет!», что даже подскочил в кресле. От былого несколько секунд назад удрученного тона не осталось и следа, – Тебе ни в коем случае нельзя поднимать с ним эту тему самой! Это лишь еще больше разозлит его! Поверь, я отлично знаю своего отца, и сам сделаю все, как надо! Доверься мне и положись на меня!
– Я не совсем это имела в виду… Я только хотела помочь… – я сглотнула слюну, – нам… Однако если, как ты говоришь, мы не успеем, не дай бог, конечно… то без его согласия ты не женишься, верно?
Это было абсолютно логичное заключение, очевидное для обоих, но оно было слишком смелым для того, чтобы быть произнесенным вслух в качестве вопроса. И я не должна была этого делать. Но я нарочно допустила ошибку и задала вопрос в лоб.
Мертвецки-бледная краска залила ровным тоном лицо и шею Эдварда, пальцы рук нервно задергались на ручках кресла, а зрачки хаотично запрыгали в глазных яблоках.
Я испугалась того, что произойдет в следующую секунду.
Но он молчал. Он просто молчал. Долго. Смотря прямо на меня и не находя, тем не менее, перед собой.
Томительная пауза повисла в воздухе. Зачем я спросила, если знала ответ заранее. Но мне было не страшно спрашивать. Толи покровительственная дружба с Харольдом вселила в меня уверенность в себя, толи осознание того, что больше нечего терять, подбадривало вести игру в открытую. Разумеется, мне стало давно уже отчетливо ясно: он не женится на мне в любом случае, и я знала, что как только Харольд сляжет, мне будет сразу же указано на дверь. Пожалуй, я могла бы тянуть лямку и дальше, без лишних и резких движений продолжая работу за очень большие деньги максимально длительный срок, но внутренняя гордость и чувство женской обиды бунтовали во мне, требуя выяснений обстоятельств, поэтому сейчас я оказалась лицом к лицу с Эдвардом и задала этот провокационный для него вопрос. В сущности, оно было то же самое, как если бы я спросила: «Ты передумал жениться на мне? Ты разлюбил меня?».
И он знал, что да, передумал, и да, разлюбил. Как знала и я, что кончилась эта его лицемерная игра. Но мне было интересно, как выкрутится он теперь, этот человек-хамелеон, что придумает себе в оправдание на этот раз или же вылезет из своей паршивой шкуры вон и, оголяя клыки и поднимая звериный злобный рык, бросится на меня.
А Эдвард думал, мучительно отсчитывая секунды внутри себя и понимая с каждой новой ей нарастающую неловкость и тупиковость своего положения. Наверное, он пытался выбрать одно из двух: глупа ли я настолько, что спросила это, или могу себе позволить сею дерзость, потому что заручена чьей-то поддержкой свыше для того.
– Я не готов сейчас дать тебе ответ на этот вопрос. Во-первых, потому, что он еще может согласиться, а, во-вторых, я не могу знать, каким будет его последнее слово.
«Ага», то есть снова выкрутился. Прочие расспросы на этот счет будут только излишни и не дадут ровным счетом никаких результатов.
– Значит, будем надеяться на лучшее, – заключила я с улыбкой, стараясь разрядить душную и давящую атмосферу.
– Да-да, я обязательно сообщу тебе, как мне удастся что-то сделать для нас! – Эдвард воспрял духом, – Поверь, я делаю все, что в моих силах!
– Конечно, я знаю. Спасибо тебе.
Еще раз я нарочито добро и широко улыбнулась ему, встала и направилась к выходу. Он также встал вместе со мной и, кажется, хотел догнать, потому что я услышала несколько широких шагов за спиной, но я быстрее очутилась у двери и немедля открыла ее, не дав Эдварду возможности задержать меня. Мне были противны его продажные и поддельные заискивания, которые он, наверняка, сейчас собирался пустить в ход. Не знаю, в чем крылась причина всего такого его поведения, мне так и не удалось это прояснить. Но я была абсолютно уверена в одном: я не хочу больше видеть рядом с собой этого человека ни в качестве друга, ни в качестве мужа тем более. Каким бы красивым и богатым он ни был, мягкая овечья шкурка рано или поздно протрется, обнажая жесткий волчий волос под собой.