Жизнь – что простокваша

Бабушка Линда прожила 92 года и, увидев правнучку, умерла со словами: «Буду наблюдать за вами оттуда, живите с миром».

Воспитывавшая с двухлетнего возраста пасынка Лео, Линда вдруг зачастила к нам. Мама и бабушка Лиза из жалости всегда что-нибудь совали ей: тыкву, свёклу с морковью, капусту, топлёное масло. Когда матери не было дома, няня Лиза приглашала Линду в домик, и они подолгу о чём-то шептались.

Замужество мамы

– Элла, тебе бы замуж выйти, – озвучила как-то няня свою думку.

– Ещё чего? А мужа как забыть?

– Его не вернёшь, а жизнь продолжается. Я не вечная – одной с двумя детьми тяжело. Ты молодая, красивая – надо мужа искать.

И в нашем заречном домике стал появляться дядя Лео: то картошку поможет посадить, то сена привезёт, однажды даже сарай помог перекрыть. Мама начала вечерами пропадать. Однажды осенним, ещё тёплым вечером я вышла из дома и отправилась к тёте Марусе, жившей по другую сторону речки. Решила – мама у неё. Ко мне приближались голоса. Я притаилась в ивняке и вдруг – ба, мама и дядя Лео!.. Шли не от тёти Маруси – тогда откуда? Они медленно спускались к воде – месту, где была мель.

– Как же через воду перебраться? – донёсся игривый голос мамы.

– А вот как! – подхватывает он её на руки и в сапогах бредёт по воде. На середине реки останавливается, и я слышу поцелуй. На берегу осторожно опускает её, и они, обнявшись, идут дальше. Я – тихонько за ними. У домика дядя Лео целует маму ещё раз, и они прощаются. Захожу я домой не сразу.

– Ты где была? – накидывается на меня няня. – Везде искала – нигде нет! Напугала…

– По улице бродила, – прячу я лицо.

– Хорошо, что все дома, давайте спать! – зевает счастливая мама.

Обе бабушки, Зина и Лиза, убеждают её выйти замуж. После долгих уговоров она, наконец, сдаётся.

Десятилинейную лампу зажигали в исключительных случаях. В конце декабря 1946 года в один из субботних вечеров её яркий свет вновь оживил нашу избушку. Сходились гости: бабушка Зина и тётя Маруся с детьми, сёстры дедушки Сандра – Нюра и Вера, – бабушка Линда с молоденькими сестрёнками дяди Лео и ещё несколько незнакомых нам женщин.

Черноволосой красивой маме очень идёт белая блузка с чёрными балабольчиками у шеи. Могучий, в военной гимнастёрке дядя Лео тоже красив. Они скромно сидят за столом и принимают поздравления. Кто-то заиграл на гармошке. Подпрыгивая и притопывая, с возгласами «гоп-са-са!» танцуют польку – веселятся.

Мне с сестрой не до праздника – хочется спать. Мама грустно улыбается нам, поднимается и мягко останавливает веселье:

– Уже поздно, детям время спать.

Гости нехотя расходятся. Шёпотом интересуемся у няни:

– Дядя Лео и вправду теперь всегда с нами будет?

– Ну а как же? – удивляется она. – Он вашим папой будет!

– Двух пап не бывает! – не соглашаюсь я.

– Не бывает, – вздыхает она. – Но… вы же всё хотите, чтобы вас защищали! Вот он и будет защищать!

Так в семье появился мужчина, который несколько стеснил наше женское царство, – мы трудно привыкали к мужскому началу.

Наступало рождество – 25 декабря. Бабушка Линда связала из соломки дивные, миниатюрные корзиночки с закрывающимися крышечками, внутрь положили по два пряника, которые состряпала альтмама, подвесили их к потолку, и утром каждый из нас должен был сказать:

– Мама и папа, поздравляем с рождеством! Желаем крепкого здоровья и счастья!

Не хотелось предавать память отца, да и мучительно назвать чужого человека «папой», но настоящий белый пряник не давал Изе покоя. Велик был также соблазн заполучить в руки красивую корзиночку, и к вечеру она сдалась – сказала всё, как полагалось. Папа Лео целует её, поднимает на руки, и она достаёт с гвоздя корзиночку.

– Тоня, очередь за тобой, – улыбается мама.

Я насупилась и отошла, мать тяжело вздохнула.

Пять дней волшебная корзиночка с белыми пряниками висела у потолка. Пять дней я крепилась, украдкой поглядывая на потолок. Однажды перед обедом заметила, как в прохладной кухоньке мама задыхалась от слёз в объятиях няни.

Канун Нового года. Жалко маму, но я молчу. Утром Первого января усаживаемся за праздничный стол. Все, кроме Изы, к еде не притрагиваются – молчат. И вдруг из меня вырывается:

– Мама, папа и Муттер, поздравляю с Новым годом, желаю крепкого здоровья и большого счастья!

Мама, плача, бросилась меня целовать, папа Лео крепко обнял, поднял на руки, как поднимал Изу, достал корзиночку и поцеловал. Я грызла пряники – мать виновато улыбалась:

– Свежие, они были вкуснее, зачерствели уже.

Корзиночка нравилась мне больше пряников – я долгие годы берегла её, как память о бабушке Линде. Взрослая, везде искала подобные и не находила – утратился, видно, секрет того плетения… А произносить слово «папа» не составляло больше труда.

Зима 1949-го

Новый учебный год мы начинали теперь в разных классах: Иза – в четвёртом, я – в пятом. Это непривычно и немножко грустно, но… Иза становилась всё серьёзнее, и часто уже не я, а она торопила:

– Что ты возишься? На «линейку» опоздаем!

Каждый день за пятнадцать минут до начала занятий ученики и учителя выстраивались в большом коридоре деревянной школы в два ряда, или, как говорили, «становились на линейку» – пели «Гимн Советского Союза». Того, кто опаздывал на «линейку», пугали: «Допрыгаетесь, исключат, как исключили Солодка». Опаздывать на гимн боялись, подгоняли тех, кто плёлся сзади: «Скорее! Уже строятся!» После гимна расходились по классам без дополнительного звонка.

В деревушках, что от Степного Кучука в пяти-семи километрах, не было семилетней школы, и детей определяли, как правило, в наше село, реже – к родственникам в город. Обучение большинства заканчивалось на четырёх классах.

Из соседней деревни в нашу школу ходило пятеро. Двое – Харченко Алёша и Люба Скрыльченко – учились со мной в 5-м классе.

Харченко оказывал иногда знаки внимания: то булавкой одарит, то брошью-приколкой, а когда в игре «Ручеёк» выбор останавливал на мне, я катастрофически краснела.

Лида окончила Родинскую среднюю школу и теперь преподавала у нас немецкий, пение и рисование. Ученики в большинстве своём были одного с нею возраста, но звали её, как и положено, – Лидией Александровной.

– Сегодня у нас рисунок с натуры. Что будем рисовать? – спросила однажды она.

Дети молчали.

– Можно нарисовать кого-нибудь из учеников.

– А кого?

– Выбирайте сами!

Выбор пал на меня, и я позировала весь урок на табурете лицом к доске, держа мел в руке, которой будто бы писала. Харченко тщательно вырисовал чёрные с бантиками косички, меж ними – гребень, голубую блузочку, синюю юбочку, чёрные валенки. Лидия Александровна похвалила рисунок и показала его классу. На перемене вопрос Алёши застал меня врасплох:

– А замуж за меня выйдешь?

– Зачем?

– Нравишься потому что. А я тебе нравлюсь?

– Не-ет, – стыжусь я признаться.

– Тогда зачем подарки принимаешь?

– Просто… А что? Не брать?

Он помолчал, подумал и сказал:

– Ладно, бери! Можно ещё приносить?

– Как хочешь.

– А подарки нравятся?

– Да-а.

От других мальчишек Алёша выгодно отличался чёрным костюмчиком и аккуратным тёмно-русым ёжиком.

Зима 1949-го выдалась холодной, вьюжной, снежной. Сорокаградусные морозы сменялись бесконечными вьюгами. В один из субботних дней вывели с уроков детей – никто не знал, зачем нужна «линейка.» Директор молча оглядел строй и резко произнёс:

– Сегодня сильный буран. Добираться домой по одному – запрещаю. Разбивайтесь на группы по месту жительства – недалеко друг от друга.

– Фёдор Иосифович, да мы не заблудимся! – начали канючить «иногородние».

– Прекратить разговоры – за ваши жизни отвечаю я!

Группировались шумно и весело. Большие компании директор одобрял, маленькими оставался недоволен. Были и такие, кто стоял в одиночестве.

– Неужели никто не живёт рядом? – недоумевал он.

– Близко – никто.

– Ну, хотя бы в одной стороне?

Тыкали на какую-то группу.

– Тогда идёте с ними. Остаётесь в доме, который ближе к вашему.

– Но наш намного дальше, да и родители будут беспокоиться!

– С родителями ничего не сделается! В крайнем случае, «старшие» отведут вас дальше!

«Старшие» были в каждой группе. Если близко жил учитель, «старшим» был он. Пятеро из соседней деревни, сравнительно недалеко от школы, образовали свою группу.

– Никуда не высовывайтесь! – обратился к ним директор. – Хозяйки вас прокормят, им дано указание.

– Фёдор Иосифович, деревня недалеко – в пяти километрах всего! Мы хорошо дорогу знаем!

– Дорог нет – занесло! И ещё. В буран занятий не будет, так что отдыхайте.

Из школы выходили дружно и весело. Во дворе, однако, поняли, что напрасно подкалывали друг друга: в густом туманном вихре исчезали люди, дома, телеграфные столбы – тем более, тропинки. Двигаться было трудно – сносило.

Три дня бушевала метель, смешивая небо с молоком земли, три дня мы не выходили из дома. На четвёртый сила ветра уменьшилась, и папа Лео за ужином мрачно сообщил:

– Дети пропали.

– Какие – из нашей деревни?

– Никто не знает.

Метель стихала – крепчал мороз. Утром пятого дня дети гуськом потянулись к школе.

– Слава Богу! Живы! – воскликнул кто-то, завидя нас с Изой. – Говорят, из Светлановки дети пропали. Их нигде нет.

– Из Светлановки?

– Вы не слышали?

– Слышали, что кто-то пропал, но кто – не знаем.

– Все пятеро на второй день вышли из дому – уговорам хозяйки остаться не поддались.

– А кто уговорил?

– Будто бы Соколов, из 7 класса.

– А пятиклассники зачем поддались?

– Убедил, что, если пойдут вместе, не заблудятся.

– Милиция уже ищет.

Вспомнился недавний разговор с Алёшей, в несчастье верить не хотелось.

– Наверняка никто ничего не знает, – сомневалась я. – А как узнали, что они пропали?

Обстоятельный Шура Логинов пояснил:

– Приехал отец Харченко, привёз продукты, а хозяйка испуганно: «Так они же ушли!» Пошли к сельсовету, начали звонить и выяснили, что домой никто не вернулся.

– Может, ходят по степи, устали и ждут подмоги!?

Ученики сгрудились у двух круглых, чуть тёплых печей; говорили о детях, плакали, предполагали, что они чувствовали, о чём говорили, когда поняли, что заблудились. Всё явственнее понималось, что надежда на спасение – мираж. Прозвенел звонок, вышел директор и печально сообщил:

– Ребята, школу постигло горе. Пятеро из Светлановки вышли в буран и пропали. Их нет ни дома, ни на квартирах. Сегодня занятий не будет, отправимся их искать. Кто не хочет, может остаться.

Таковых не оказалось.

В ясный морозный день безлюдное чистое снежное пространство огласилось голосами. Снег ослеплял. Дети без особого труда передвигались по насту. Подбегали к углублениям, рыли, надеясь на чудо, на то, что под снегом кто-то есть, – возможно, живой…

Всю неделю весь световой день ученики вместе с учителями тщетно метались по полям. Сельские собаки тоже ничего не находили.

Когда возобновились занятия, школа превратилась в траур. Ученики как-то сразу повзрослели. Разговоры – все! – сводились к пропавшим. Про крики, шум, драки было забыто. Говорили, как правило, шёпотом.

Первой была найдена Люба. Через месяц. Её привезли к сельсовету, и учителя оказались бессильны остановить нас.

Перед детьми предстала ужасная картина: Люба лежала на санях с забитым спрессованным снегом ртом. Шубейка расстёгнута, клетчатая шаль сбита с головы. Люба не была похожа на ту, которую знали. Кто-то истошно закричал, с кем-то случился обморок. Наконец, догадались снять её с саней. Взрослым приказали замолчать и усадить за парты детей, которых насильно загоняли в школу.

Подвозить трупы на глазах учеников было запрещено, но на переменах мы все равно подбегали к сельсовету или сторожили дорогу. Однажды два семиклассника издали увидели приближающиеся сани, на которых что-то чернело.

– Дяденька, вы кого везёте?

Возчик оказался грубым.

– А тебе како дело, шшанок? Почаму я должон перед тобой отчитываться? Но-о! – дёрнул он поводья, и сани пронеслись мимо.

Мальчишки рванули вслед, но два милиционера у сельсовета пригрозили исключением из школы. Вскоре пронёсся слух, что найдены ещё две девочки, они лежали недалеко друг от друга.

Алёшу и Соколова нашли последними: Алёшу – в десяти километрах от деревни, Соколова – в другом районе, весной, когда растаял снег. Тела подвозили к сельсовету без огласки. Размораживали и отдавали родителям. Хоронили тихо, узким семейным кругом, – таковы были предписания.

Через месяц после трагедии прокуратура завела уголовное дело – директор и учителя обвинялись в халатности и вредительстве. Учителя отстранялись от работы, и дети подолгу не учились. Но… останавливать процесс обучения нельзя было, и подозреваемые во «вредительстве» вновь допускались к работе.

Дело тянулось около года. Лиде, классной руководительнице, немке и дочери «врага народа», прочили двадцать пять лет – в её классе учились Люба и Алёша.

Деревня гудела: бессмысленность и надуманность дЕла были очевидны. Осудить одну из хозяек, потерявшей на войне мужа и двух сыновей, было жестоко – оправдать хозяйку и осудить кого-либо из учителей было нелогично и подрывало доверие к правосудию. Между желанием найти «козла отпущения» и законностью образовался тупик, конец которому положил отец Алёши Харченко. На последнем заседании он заявил, что предъявленные учителям обвинения не имеют под собой почвы:

– В смерти детей никто не виноват. Хозяйку они не послушали, учителя и директор об их уходе ничего не знали. Несправедливо обвинять невиновных. Я скорблю: потерял любимца, но это не даёт мне права обвинять других. Виноват буран и он сам и, если уж судить здраво, то председатель колхоза. Ходить в такую даль дети не должны, их надо возить! – закончил этот мужественный и мудрый человек.

Село облегчённо вздохнуло.

День поминовения

Приближалась Пасха – отмечать её было строжайше запрещено. В семьях украдкой красили яйца для родительского дня – дня поминовения. Гурьба детей возвращалась с занятий, и Шура Логинов радостно сообщил:

– А завтра родительский день!

– И что с того? – удивилась Иза, в которую был влюблён Шура.

– На кладбище пойдём, наедимся.

– Как это?

– У вас, у немцев, нет что ли родительского дня?

– Не знаю. А что это такое?

– На могилки к родным и знакомым приходят с едой, угощают друг друга – за помин души.

В разговор вмешался светлокудрый Коля Маллаев.

– А жена директора школы каждый год кутью приносит. Кто завтра с нами? Там столько вкуснятины будет!

– Хорошо бы, – вздохнула Валя, – но если узнают, из школы исключат.

– Не узнают! – обнадёжил Коля. – Среди нас нет доносчиков, только дома ничего не говорите, а то проболтаются. Жена директора школы всех угощает, но не болтает, кто бывает на кладбище. Я знаю – в прошлом году ходил.

– Давайте все и пойдём. После уроков в яру соберёмся.

Соблазн попробовать незнакомую кутью оказался выше страха перед исключением, и мы с Изой составили детям компанию.

На кладбище не более десяти женщин. Сидят в разных местах, каждая – у своей могилки. Издали доносятся причитания и плачи. Подходим, молча останавливаемся, иногда надолго – ждём, пока женщина прекратит надрывно-печальное завывание, что проникает в грудь и там застревает. Наконец, плакальщица тяжело поднимает голову, укутанную в тёмную шаль, мрачно оглядывает нас и, облюбовав кого-то, молча протягивает белый кусок запашистого домашнего хлеба, яйцо либо пряник, а иногда и лакомство – квадратные карамельки-подушечки».

У Шуры Логинова и Али Мешковой угощений больше всего. Их жалеют: «У вас отцы погибли».

Каждый, кроме нас с Изой, что-то уже жуёт.

– Почему нам не подают? – недоумевает Иза.

– Вы позади становитесь и руки не протягиваете! – предполагает Коля Маллаев.

– Давайте за ними встанем, им же тоже хочется! – жалеет нас Шура.

У следующей могилки нас вытолкнули вперёд. Но… не скрывая неприязни, женщина отвела наши руки и подала большой кусок белого хлеба стоявшему позади Шуре Логинову… Наклонилась, достала крашеное луковой шелухой яйцо и подала Вале через наши головы.

Унижение, боль, обида… Всё смешалось. На глазах слёзы, но мы держимся, будто это не задевает… Улыбаемся и объясняем, что дома нас потеряли. Дети просят остаться. Шура разломал ломоть хлеба, Валя дала крашеное яйцо, и мы поплелись за детьми. Дошли до могилы, где на траве сидела жена директора школы – красивая, аккуратная дородная женщина в чёрном кружевном шарфе. Оглядела детей, улыбнулась нам с Изой:

– А вы что сзади встали? Подходите смелее, становитесь полукругом. Кутьи на всех хватит! – и на свежий лист лопуха наложила всем по большой ложке. – Подходите, подходите!

Улыбнулась, подала нам по яйцу, повернулась к женщинам, что сидели неподалеку:

– Дети не виноваты…

И подавать нам начали наравне со всеми.

Хотелось знать, где раздобыла она рис и изюм. Всезнающий Коля пояснил:

– Говорит, в Кулунде достала.

Поздним вечером мы заявились домой с полными руками гостинцев, но, вместо похвалы, нас ожидала взбучка.

– Как вы могли?.. А если из-за этих яиц исключат из школы? – негодовала мама.

– Тогда и других исключат – нас уговорили.

– Нечего уговорам поддаваться – у них отцы на фронте погибли!

– И у нас папа погиб, – нашлась я.

– Но не на фронте – в трудармии!

Так день поминовения помог понять, что трудармия – это позорно. С того времени я никому не говорила, что отец нашёл в ней свою смерть – молчала.

– Нам есть хотелось, а мы всё домой принесли. Ругаешься… – накуксилась Иза.

– Ну, ладно, – и сменив гнев на милость, мама принялась расспрашивать, выпытывая подробности.

Мы рассказывали, перебивая друг друга…

– Плохо подавали, потому что ни капельки на оборванцев не смахивали! – решила я.

– А другие «смахивали»? – удивилась мама.

– Ещё как! Они переоделись и явились, как попрошайки, грязные, а Коля ещё и лицо вымазал. Мы смеялись, а он: «Дураки вы, ничего не понимаете».

– И им не стыдно было?

– Нисколько! А мы не переоделись. Не подумали даже…

– И вы так хорошо смотрелись?

– Не знаю – себя не видела. А как глянула на Изу, сразу всё поняла: в ботиночках… платок старушечий чёрный с кистями с головы сполз… стоит кудрявая, красивая и руки в карманах. Совсем не похожа на голодную и нищую!

– А я на тебя любовалась, на городскую…

Мама улыбнулась:

– Жена директора школы – умная и добрая женщина. Образованная, она всё понимает. Если бы не она, вам никто ничего бы не подал.

На следующий день каждый урок начинался с вопросов:

– Кто ходил на могилки? У кого дома красили яйца? Кто праздновал пасху?

Все невозмутимо молчали. Никто не поднимался и не признавался – глядели на учителя честнейшими глазами. Я в страхе косилась на детей и встречала невозмутимые лица. Во мне всё замирало, что учитель скажет: «А вот Тоня Шнайдер на кладбище была! Выйди к доске и обо всём расскажи!»

К счастью, никто ко мне не обратился…

Вероотступничество

Иконы в славянских домах висели почти у всех, но дети ни за что бы не признались, что крестятся и верят в Бога. В немецких семьях икон не было, но божественные книги, если они были, доставались украдкой и прятались далеко.

Атеистическое воспитание, особенно в старших классах, было целенаправленным, и постепенно зарождалась червоточина недоверия ко всему, что было связано с Богом.

– Бога и святых нет, не было и быть не может! – учитель говорил убеждённо – голосом, не терпящим возражений.

– А черти? Домовые? Русалки? Кикиморы? – дотошно допытывался Шура Логинов.

– Нет! Никого и ничего нет!

– А как же приметы?

– И примет нет! Всё это выдумки!

Хотелось каким-то образом проверить слова учителя, но – как?

Вечерами, готовые ко сну, мы обычно произносили «Отче наш» и ложились спать. Молитву Иза уже сотворила, и няня заботливо укрывала её. Очередь была за мной, но я заартачилась. Няня вышла из горницы, Иза попыталась меня усовестить:

– Почему огорчаешь бабушку?

– Бога нет, бабушка придумывает. Ей голову задурманили…

– Как это – нет Бога? Кто тебе сказал?

– Учитель… на уроке.

Вошла няня.

– А Тоня говорит, что Бога нет!

– И кто тебе это сказал? – сурово нахмурилась старушка.

– Учитель в школе.

– Учитель говорит неправду.

– Учитель грамотный, и он всё знает. Народ в церквах одурманивают. Бога и всевозможных святых не существует – их никто не видел. Делают чучела, набивают их опилками, приделывают головы, покрывают воском, кладут в гробы и говорят, что это святые.

Бабушка остолбенела. Ни в каком страшном сне ей не могло бы присниться, что до такого можно додуматься.

– Греховодники! И чему только в школах учат!?

Было жаль расстроенную няню, но, вместо того чтобы её успокоить, я решила испытать судьбу. Обеими руками ухватилась за спинку кроватки и, раскачиваясь, пропела:

– Боженька, Боженька, тебя на свете нет! Если ты есть, накажи-и меня, накажи-и меня, накажи-и меня! Я в тебя не верю, не верю, не верю! – и замолчала в ожидании.

Бабушка Лиза – чуть в стороне, Иза – в кровати с ужасом уставились на меня.

– Ты согрешила – я не пущу тебя к Изе! – вышла из оцепенения бабушка.

На ночь, вместо ночных сорочек, на нас натягивали старенькие летние платьица. Босые ноги мёрзли, и я захныкала:

– Бабушка, можно лечь? Холодно…

– Сотворишь молитву – ляжешь.

– Учитель знает, а ты не училась, не знаешь, – насупилась я.

– Не учи-илась? А как бы я читала евангелия?

Наступило время моему удивлению:

– Ты учи-илась? И ты гра-амотная?

– Да, грамотная, но нас учили, что Бог есть, что он всё видит и знает, поэтому мы старались быть послушными. Только вот не пойму, кто прав – мой учитель или твой? – магия грамотности считалась воплощением исключительности и значительности – слова няни подействовали мгновенно.

– Ну, ладно, прочту молитву, только завтра ещё раз спрошу у учителя.

– Нечего спрашивать! Он безбожник, твой учитель, и ничему хорошему не научит!

Какое-то время мы всё ещё продолжали молиться на ночь, но уже с начала 1948 года всё реже, пока не свели на нет. Няня жаловалась:

– Не знаю, Элла, что сталось с девочками, а какими послушными были! Совсем испортились в школе – перечить начали!.. Молиться перестали!..

– Что ж, время такое. Не надо их принуждать. Им в этом времени, в этой среде жить. Вырастут – поймут, что правильно, что – неправильно.

Няня смирилась и продолжала молиться, втихомолку перебирая чётки, янтарь которых мы так любили!..