Я поднялся, оглядел притихшее стадо, уже готовое подчиняться. И, спокойно отвернувшись, пошёл к «Кастро». Кишка у них оказалась тонка – никто даже не чихнул мне в спину, не то чтобы там ударить или вызов бросить.
– Работать, негры! Солнце ещё высоко! – захохотал команданте и, молодецки спрыгнув с крыши, показал мне рукой, мол, иди сюда.
Автоматчики расширяли круг, тесня толпу, а та рассасывалась, струйками растекаясь по баракам. Молча, словно пришибленные. Молодцеватый боец подал мне рубашку – всё-таки догадались. Я оделся, пока ночной прохладой не прихватило по распаренному телу.
Подошёл «Кастро», приложился к фляжке, выуженной из кармана, сноровисто дыхнул, жмурясь от навернувшихся на глазах слёз, и сунул мне фляжку в грудь:
– На!
Я покачал головой:
– Не пью. Спортсмен.
Он хохотнул, убирая коньяк в карман:
– Ничё, научишься. Тут без этого – смерть гнилая! – и кивнул: – Ну, иди, отдыхай. До завтрашнего вечера они шёлковые будут.
Я и пошёл. Под ободряющие крики охранников. Каждый из них норовил подойти ближе, похлопать по плечу и высказать, какой я молодец, как классно сделал «обезьяну». Кто-то предлагал зайти в барак, отметить это дело, но я упрямо мотал головой и лишь хмуро позволял хлопать себя по плечу, протискиваясь между бойцами в сторону сейсмологической станции. Почему-то не было того победного угара, что возникает после каждого выигранного боя на ринге. Пусто было, и холодно внутри, как это было тогда, в тяжёлое пасмурное октябрьское утро, возле стройки многоэтажного паркинга. Вот так…
Профессор ждал возле входа на сейсмостанцию. Механически гладил Тасю, завёрнутую в свитер на его руках, и задумчиво смотрел, как я подхожу.
– Значит, вы и есть новый палач… – пробормотал он.
Вот выдал!
Я на мгновение опешил, останавливаясь, словно налетев на невидимую стену. Но потом очухался и разжал кулаки – последнее дело для бойца бить старикана только за то, что болтает пьяный язык!
Решительно забрал Тасю и, сунув за пазуху, буркнул:
– Я – боец! – и посмотрел исподлобья.
Отведя взгляд, он посторонился, и я пошёл по тёмному коридору на дальний свет.
Но ещё услышал, как Профессор негромко кинул мне в спину:
– А здесь нет разницы.
Вот гад! Всё настроение испортил. Его даже не хватило уже на то, что наметил сделать на вечер – привести в порядок своё теперешнее пристанище. Всерьёз стал подумывать о том, что стоило найти себе другое место для житья-бытья, но решил окончательно определиться с этим утром. В конце концов идти отсюда толком тоже некуда – или в бараки ко всяким «Брынзам», или на этаж общежития, где ждала кого-то забытая перчатка на полке. Что так, что эдак получалось не лучше, чем тут.
Профессор же, вернувшись, сел за стол, повернувшись ко мне спиной, и зарылся в свои бумаги.
Спать лёг без ужина. Не хотелось. Только допил из термоса какао и покормил Тасю. Рюкзак тоже решил разобрать потом, поэтому лёг, попросту раздевшись, благо постельное бельё принёс чистое. Накрылся одеялом, чтобы не мешал верхний свет – четыре лампы дневного света на всю комнату – закрыл глаза и замер, вслушиваясь в себя и мир вокруг. Тело утомлённо расслаблялось, растекаясь каждой жилкой по мягкой постели. Но сознание, заиндевевшее в предчувствии кошмара, всё никак не могло отпустить контроль и позволить провалиться в сон.
Щёлкнул выключатель и погас свет. Стало темно, и лишь где-то вдалеке светилась – в углу Профессор корпел за столом в пятне света настольной лампы, шурша бумагами и терзая тетрадки авторучкой.
А сон опять начался с привычного видения, заставляющего пульс подскакивать до бешеного, а тело замирать в напряжении.
Метались передо мной картины прошлого. Тревожили, заставляя задыхаться и костенеть от ужаса. Но некуда было бежать…
И так кружило на недетской карусели воспоминаний, пока не провалило окончательно в глубокий сон без видений.
Разбудил стук.
Тук – тук – тук. Туки-туки-туки. Тук-тук-тук.
Это же морзянка! СОС!
Я проснулся мгновенно, Профессор чуть позже.
Пока я прислушивался и соображал, кто может стучать и где – акустика здания не позволяла точно определить далеко это или близко, – Профессор живо вскочил, растёр себе уши, словно выцарапывая звук, и схватился за одежду.
Я приподнялся на кровати, напряжённо готовясь к рывку, но Рашид Джиганшевич коротко махнул:
– Спите! Это за мной.
В этот момент он не был похож на алкоголика со стажем. Волевой человек, чуть сонный, но живо собирающий себя в кулак. Прихватив чемоданчик, он скрылся за дверью. Я ещё подождал для спокойствия, но стук вскоре затих, и больше меня ничто не отвлекало от сна. До самого утра, когда Профессор вернулся и, стараясь не шуметь, лёг досыпать.
День второй. Оборотень
Расположение [камней]
в саду
Меня наводит на сомненья
при выборе Пути.
Хочу сказать, а слов не нахожу
Разбудила меня Тася. Старушка вылезла из клетки и, по запаху найдя меня, угнездилась на шее – так она, видите ли, не мёрзнет! Привыкла уже к теплу, а в дальневосточном климате кукожится, даже шерсть не спасает. Пришлось проснуться и переложить её на подушку под одеяло. Там она благополучно и осталась досматривать свои шиншилловые сны. А я решил, что много спать вредно и отправился знакомиться с бытом своего нового места жительства.
После краткого умывания выскочил на поверхность.
Солнце ещё только восходило, и холодный ветер с востока, щемясь меж скал, вкатывался в долину зоны «GT-17», принося с собой влажность близкого океана. С непривычки от тяжёлого воздуха давило грудь и в голове разливалась муть от едва преодолимого желания спать.
Для начала я решил пробежаться. Заодно и экскурсия по территории.
В берцах бежать оказалось непривычно, но Костян верно говорил, что иная обувка тут неуместна. Под ногами мокрый камень, мох и скользкая трава; неровная земля норовила выскользнуть и каждый прыжок вперёд мог окончиться подвернутой стопой. А плотно облегающее голенище надёжно защищало от превратностей. Бежал легко, не перегружаясь, не требуя от тела даже обычной нормы. Какие тут нормы, если после перелёта акклиматизация ещё в самом разгаре! Но всё-таки заставлял подавленные длительным бездействием мышцы потихоньку расходиться, становится горячими, текучими, как ртуть, упругими.
От бега бросало в жар, но ритмичное дыхание нагнетало в лёгкие прохладный воздух, остужая.
Территория оказалась небольшой, вся расположенная в долине, зажатой горами. Может быть поэтому так тесно всё разместилось – и старая сейсмостанция, и стройка новой, и бараки, и администрация. Из огороженной бетонным забором под колючей проволокой зоны был только один выход. От него дорога шла в обе стороны ущелья. На западном направлении ещё сохранились островки щебня, используемого для выравнивания дороги, а восточный путь едва угадывался по замытым дождём следам гусениц тяжёлой машины.
Пробежав за полчаса границу территории зоны, бодрой рысцой по гладкому плацу добрался до здания сейсмостанции. По запылившимся стёклам окон уже гуляли отблески поднявшегося солнца. Я решил сделать ещё кружок в предельном темпе вокруг здания и ускорился.
Но, завернув за угол, едва не влетел в выложенную из камня оградку. Передо мной расстилалось каменистое пространство, от края до края заваленное мелкими серыми камнями поблёскивающими белыми искорками на гранях. Они были уложены стройными рядами, словно когда-то по земле прошёл сноровистый землепашец, создав чёткие ряды, в которые и заложил семена камней сеятель. Ряды серого гравия тянулись от моих ног вглубь негаданного сада. Вокруг больших замшелых валунов ряды формировали круги, а вдаль убегали мелкой волной, где терялись у подножья зарослей припозднившихся в цветении пионов и высящихся над ними кустарников. Дальние растения создавали ощущение джунглей, нависающих над каменистым берегом.
– Осматриваетесь?
Я обернулся.
Профессор стоял в дверях запасного выхода сейсмостанции, ровнёшенько напротив странного сада. Он был в поношенном коричневом в узкую чёрную полоску костюме при галстуке и рубашке. Вся цивилизованность его вида говорила за особенность момента, но картину портила оловянная кружка с варевом, которую Профессор, чтобы не обжечься, обхватывал стянутым на ладонь рукавом голубой рубашки.
Я выдохнул, восстанавливая дыхание – в голове ещё размеренно гудела кровь, а грудь теснило от воздуха. Но ответить не успел.
Профессор сошёл с крыльца и обвёл рукой с кружкой, ограничивая мир каменной пустоши:
– Красиво, правда? Особенное искусство. Великолепно передающее суть того, чем здесь занимались светочи отечественной науки. Жаль, такое же недолговечное, как и она. Как и наука, искусство требует жертв от окружающих. Когда этого нет, оно умирает… Так и этот сад. Но, чтобы двигать науку, требуется не один человек. А тут – меня пока хватает. Не станет меня – недолго этот сад сможет противостоять дикой необузданной природе.
– Этот… сад? – повторил я, задумчиво оглядывая серое пространство без единого цветка. Поле гравия казалось осколком марсианского пейзажа, случайно, по задумке недалёкого фантаста, занесённое на землю и оставленное в первозданном виде. А может быть, лунного…
– Сад Камней, – снисходительно отозвался Рашид Джиганшевич. – Подарок японской стороны. Лично основателю станции. Великий был человек! Японцы пробили все препоны советской бюрократии, чтобы привести сюда работников и создать эту красотищу. И не помню на своей памяти, чтобы они ещё ради кого подобное делали…
Я оглядывал сад и молчал. Что такое «сад камней» я знал, да вот встречать в жизни ещё не приходилось.
– Жаль, – сощурившись, усмехнулся Профессор, – не нужно всё это.
И, почти по-военному чётко развернувшись, скрылся за дверью.
Неяркое дальневосточное солнце играло пятнами света на гладких боках гальки и упрямо пыталось прогреть заросшие мхом бока валунов. Не нужно?
Оказалось, и в таких условиях несложно соорудить себе во дворе тренировочный станок. Старая покрышка от «Краза» плюс кем-то припасённый гриф от штанги – вот и весь тренажёр. Взмахнул грифом – вдох; долбанул по покрышке – выдох. А тело жарит под тусклым солнышком, в пот бросает. И весь – от запястий до крестца – ощущаешь удар. Напрягаешься, расслабляешься… Всё в согласии с желаниями тела, без чрезмерностей.
А вокруг появляются и исчезают люди. Ходят осторожно, по краешку площадки, которую я облюбовал под спортзал. Что охранники в сером или зелёном камуфляже, что работники в рванье да телогрейках прошлого века. Приглядываются, молчат. Давно уже заработала стройка: рвались взрывы из котлована, пыхтел экскаватор, расширяя яму, катались туда-сюда машины, вывозя лишний грунт. А на вышках скучали автоматчики и по территории рысили люди с овчарками, придирчиво нюхающими траву.
Когда возвращался к станции, подошёл давешний боец – теперь автомат висел на плече.
– Емель! Эта… командир зовёт отзавтракать. Ну, типа, эта… похавать вместе.
Опять «эта» да «эта»! Ну, прям «Этка» какой-то!
Я махнул рубашку на плечи и наклонился над бочкой, полной воды:
– Понял. Сейчас.
Но он не уходил.
– Ты, Емель, эта… Крут махаться. Костян хорош был, а и то валандался. А ты – ррраз! – и уноси готовенького. Тебе эта… палец в рот не клади!
– Ага.
И вообще лучше в меня ничем не тыкать.
Но это я, конечно, вслух не сказал. Просто наклонился пониже и махнул водой на голову, споласкиваясь от лысины до поясницы. Всё-таки к начальственному столу позвали. Пусть не в ресторан в общество губернаторов и звёзд ужинать, но всё равно как-то неудобно.
Продолжая трепаться о том, о сём, совершенно не обращая внимания на моё молчание, боец довёл меня до лестницы административного корпуса и приветливо помахал автоматом. Выше я пошёл один. Там встретил увалень – Брынза. Увидев меня, тут же расплылся в пластилиновой улыбке, которой я ни на грош не поверил. Сообразив, что подружиться не удастся, он скорчил обиженную мину и провёл меня в конференц-зал, где и было накрыто. Два составленных стола, на которых теснились миски, вскрытые банки и бутылки. Из горячего пшёнка с тушёнкой, а деликатесами красная икра да консервированные малютки-осьминоги.
Я, увалень, три начальника смены – Ворон, Череп и Чахлый, ждали прихода «команданте», стоя вокруг стола. Все трое «начсмен» подтянутые, с неприступным выражением в глазах. Ворон оказался сухощавым низким мужиком в солидном возрасте. Одетый в чёрную форму со значком «русских братьев» на лацкане. Он искусственно улыбался, едва подтягивая кверху уголки губ, и косился, невзначай оглядывая меня, явно оценивая. Череп, наоборот, был молодой, рослый, но тоже худосочный и жилистый. И с выскобленной лысиной, что неудивительно при его кличке. Бойца-ударника выдавали стёсанные костяшки и привычка смотреть исподлобья, сопровождая напряженный взгляд добродушной ухмылкой. Только в её добродушие верилось с трудом. А Чахлый, к которому меня приписали, оказался из всех начсменов самым неживым, скованным. Может быть, потому что был правой рукой команданте или оттого, что его лицо и шею бороздили старые шрамы? Мужик приземистый, но широкий, что тумбочка, он пялился исподлобья холодным рыбьим взглядом, и возникало ощущение, что бультерьер целится.
С приходом «Кастро» все смогли рассесться. Мне надлежало сидеть по левую руку от командира, сразу за Вороном. Напротив меня оказался Чахлый и Череп, а Брынза сидел как и «команданте» на узкой части стола.
– Ну, как первый день, Емеля? – спросил командир, наваливая кашу себе в тарелку.
– Ничего.
– Как тебе наш Профессор?
– Ничего.
– Ничего… – он хохотнул, показывая на меня глазами подчинённым, и тут же посерьёзнел: – Да, он мужик со странностями. Ну, интеллигент, конечно, но не из тех, гнилых, нормальный такой интеллигент, даже водку жрать умеет. Только вот нерусский он. Да и повёрнут на своих «бегемотиках».
– На ком?
– Не показывал ещё? – благодушно усмехнулся «Кастро», – Ну, значит, покажет. Это машины у него там стоят такие, на бегемотов непохожи, но он их так зовёт. Он за них душу продаст. Или вытрясет. Это уж как сложится.
По бороде скатывались хлебные крошки и «Кастро» периодически оглаживал её двумя пальцами, стряхивая сор. А я механически жевал и смотрел в тарелку – мало ли, обижу ещё чем. Нехорошо получится.
– Я приглашал Профессора к столу раньше, но характерами мы не сошлись, да… Хотя человек, я тебе скажу, разумный, но упрямец чёртов! Он этим скотам помогает, да… Он опять таскался ночью лечить этих обезьян, понимаешь? А с утра ко мне уже притащился – типа поломанного надо срочно в город. Будто мне не на что больше бензин потратить! Он бы и сам повёз, но его гроб на колёсах туда не доедет. Ты понимаешь? Он ради скотов готов бросить станцию! Тысячи, миллионы жизней за одну. Плодит дерьмо, паршивец! Природа такая у интеллигенции, что у русской, что у какой другой. В дерьме сидеть, дерьмо вокруг себя художественно размазывать, не давать людям построить нормальное общество… Вот он там сидит на станции своей, жопу протирает и нас ненавидит тихо в пробирку! Но я даже понимаю его ненависть, вот что я тебе скажу! Понимаешь, какая штука! Вот, к примеру, станция его. Старьё, конечно. Но опять же – рабочая станция. Ещё советская, а это, я тебе скажу, значит, что века простоит! А мы тут – бац! И делаем прямо под боком другую! А человеку – обида…
Тяжело вздохнув, «Кастро» откинулся на спинку стула и показал Чахлому на бутылку беленькой. Начальник смены молчаливо поднялся и набулькал в рюмку. «Кастро» вскинул руку – мол, за здравье! – и опрокинул дозу.
– Это, я тебе скажу, вообще проблема государства россейского. Всеобщая неразбериха и рвачество… Да… На одно денег нет нифига, на другое – на те! Вот станция… – «Кастро» вытащил из нагрудного кармана изящную трубку и кисет, начал набивать. – Японцы дали денег на стройку. Им надо, чтобы была сеть напротив их островов – землетрясения наблюдать. Ну, это понятно, всем жить хочется, и узкоглазым тоже. И вот тебе, пожалуйста, наши подлизали им что нужно, взяли деньги и строимся теперь. А почему просто не сказать, что у нас тут своя стоит рабочая? А?
Он вперил в меня уже не совсем трезвый взгляд, и я многозначительно кивнул.
– Правильно! – с удовольствием протянул «Кастро». – Потому что – деньги! Пока мы тут строим, в столице деньги пилят… Так что Профессор тут не прав, ой, не прав… Не нас ему надо ненавидеть! Да мне дали б волю – я бы в Сочи поехал, я бы в подмосковье школы детишкам строил, а не тут… Этих ленивых обезьян заставляем работать и охраняем, чтобы не растащили чего. А ведь обезьяны сраные, а?
– Обезьяны, – согласился я.
– Вот, – расплылся «Кастро», – Понимаешь!
И, словно невзначай, подмигнул Чахлому. Тот, не меняя угрюмого выражения лица, кивнул.
Вот так. Судя по всему, тесты на профпригодность и лояльность я прошёл. Не зря мама всегда говорила, что молчание – золото.
С завтрака я уходил пресыщенным разговорами о политике и табачным запахом, помноженным на сивушный – командир пил по «чёрному». Хотел пройтись по зоне, развеяться, но успел выйти только за «плац».
– Емель, погодь!
Чахлый догнал меня широким, уверенным шагом легко, подтянуто отмахав расстояние от дома. Встал рядом, не смотря на меня, а взглядом обшаривая плато. Шмыгнул, вдыхая мокрый ветер с востока, и кивнул на стройку:
– Ничего мы тут затеяли, а?
Не самое лучше начало для разговора, но уж что есть.
– Ничего, – я повёл плечами, незаметно разминая задеревеневшие за время напряженного обеда мышцы меж лопатками. Спину я всё время стремился держать прямо, как мать учила на светских раутах, но, видимо, опять перестарался.
Чахлый кивнул, так и не глянув на меня, и потянулся в карман. Достал пачку импортных сигарет и протянул. Всё это – с выражением окаменелой мрачности, словно в единый кулак сводящей мясистое мускулистое лицо. Но, в отличие от смороженной мимики, тело начсмены жило. Жилы напрягались под пятнистой камуфляжной курткой, расправляя плечи. Он казался широкой вешалкой – твёрдой, словно цельнометаллической, на которой болтались обманно расслабленные руки и так же обманно неподвижные ноги. От него веяло опасностью. Но пока ощущения внутри спали. Огня не было.
– Не курю. Спортсмен, – приучено отозвался я.
– Понятно, – Чахлый вытянул из кармана комка зажигалку и прикурил, щурясь на горизонт. – А ты где учился-то?
– Спорт. Подворотня.
Не удержался и пожал плечами – где ещё можно учиться?
– А, – Чахлый затянулся, выпустил дым клубком изо рта. – Я подумал, может из наших.
– Из которых?
– Ну, армия. Спецназ, десант. Туда с удовольствием брали таких рослых парней, слабаков не держали. Ты где служил-то?
Вот так. С этого обычно начинаются возмущённо-пьяные сопли в берет, срывание тельняшек и требования идти отдавать долги Отечеству. Только я у этого Отечества ничего не занимал. Ни я, ни мать моя. Но народ после армии этого обычно не понимает. Как же! Святой же долг – плац подметать ломом или траву красить. Но более всего обычно мужикам обидно, что пока они два года теряли, другие чего-то достигали за это время. От зависти и горести и ярятся, как правило.
– Не служил, – коротко ответил я и тоже перестал смотреть на собеседника. Взгляд поплыл по верхушкам гор, острыми вершинками ёлок, словно гребнем, упирающихся в небо. Ну, что? Будем выяснять отношения дальше?
– Понятно, – Чахлый сморщился, вынул окурок из рта, глянул брезгливо на огонёк. – Отсырела, зараза, – хмуро сплюнул он и пояснил: – Вчера выпили с командиром, да по дурости залез спать в спальник прямо в одежде.
Значит, выяснять не будем. Радует. Нечасто настолько адекватных вояк встретишь.
– Тут через один все бывшие, – хмуро сообщил Чахлый. – Кто откуда. Из простых никого не брали. Командир элиту собрал, кто без работы маялся. Тут из разных родов войск. У всех одна фигня – на гражданке заняться было нечем. Чурок на работу брали больше, чем русских парней с ногами-руками и башкой на плечах!
Он раздосадовано сплюнул. А я молчаливо согласился.
Говорят, в нашей стране с любым человеком можно найти общий язык – достаточно посмотреть вокруг и сказать «до чего страну довели сволочи», – как контакт установлен.
– Командир сам из бывших, – Чахлый мотнул головой в сторону, и мы неторопливо начали дрейфовать в указанном направлении. – Он понимает ребят. За родину обидно.
И я снова молча согласился. Обидно.
Под ногами хрустели камни, но все больше становилось травы, постепенно затягивающей тонкими зелёными тельцами серое крошево. Мы отходили от плаца, от стройки, от строений к ограде территории, где дрожали лапы кедров, нависая над колючкой забора. Где издалека уже виделась пушистая полянка, зелёным пятном в крапинку коричневых шишек.
Чахлый задумчиво окинул взглядом территорию, старательно избегая взгляда на меня:
– Берга вчера в город отправили. Доктор сказал, перелом со смещением. Ты ему разлохматил голенную кость. Это вообще как?
Как? Есть такой удар в каратэ. «Чудан цуки» называется… Только делать его надо правильно. И заниматься годами по две тренировки в день. На чём пожёстче. Ну и иметь такие грабли, как у меня.
Чахлый на ходу задумчиво покосился исподлобья и вдруг резко остановился:
– Покажь руки!
Я понял. И молча вытянул ладони тыльной стороной вверх.
Чахлый к давно стёртым мозолям не прикоснулся. Только мазнул взглядом, а потом глянул дальше, на запястья и удовлетворённо кивнул. И снова тронулся к зелёному пятачку.
– Сандаловое масло? – поинтересовался он.
– Детский крем, – угрюмо отозвался я. На масло тогда денег бы не хватило.
Чахлый хмыкнул – глаза зажглись весело, а вот лицо не изменилось, оставшись таким же напряжённо-сжатым.
– Пястья у тебя лошадиные, да, – поощрительно кивнул он. – Удар хорош. Да и борьбу показал неплохую… Универсал?
– Смешанный стиль, – отозвался я.
– Один хрен, – кивнул он и снова потянулся за сигаретой. – Хорошо ты обезьяну вчера уработал. Командир был в восторге.
Тут до меня стало, наконец, доходить, в чём дело.
– А ты, значит, – я остановился, – не в восторге?
Он успел пройти ещё шаг и после развернулся.
Я прислушался к себе. Нет, огня не было. Тишина. Значит, разойдёмся миром.
Чахлый задумчиво покосился на сигарету:
– Почему же.
Бросил окурок и затушил коротким твистом, размалывая его по камням. И впервые взглянул мне в глаза. Приземистый, крепкий, он смотрел исподлобья снизу вверх, словно набычился перед боем. Разве только не приплясывал, стремясь подавить взглядом.
– Мне тоже. Понравилось, – наконец отозвался он. – Быстро сработал. Только невнятно. Не понятно ни черта…
И…
Наклонился, группируясь…
рванулся мне под ноги…
Плечом в «солнышко», руками под бёдра…
Приподнял, стискивая до боли…
С натугой оторвал от земли…
И…
Кинулся мне в ноги. Классическим, отработанным многократно борцовским приёмом.
И можно было сделать десяток разных техник, но я уже понял, чего он добивался. Потому – шагнул в сторону, как вчера, и подхватил руку, ещё стремящуюся схватить убежавшее тело. Повернулся, влился в поток его движения, и чуть подсел, приноравливаясь к броску.
Чахлый прыгнул до того, как я придал его телу ускорение болезненным давлением. И естественно стал уходить из захвата плеча. Неудобно вывернул мне запястья – до хруста напряглись сухожилия, и пальцы разжались – плечо начсмены выскользнуло. И через пелену огня в сознании я не видел его движений дальше. Но чувствовал кожей. Чахлый пал на землю спасительным нырком и тут же подбил мне ноги.
Рушась, я вскинул в защиту руки, но тот всё равно прошёл – крепкие, словно калёные, ладони вбились мне в запястья и опрокинули навзничь. Воздух из груди вышибло сильным ударом о камни. Другое дело, что подмять вояке меня не удалось. Пока я не успел подняться, он начал молотить сверху. Явно торопился, понимая сам, что выносливости не хватит, если бой затянется. Но и мне не хотелось словить в голову за-ради чего-то там хорошего настроения. Отдав на откуп мощному граду ударов запястья, я подловил момент и нырнул в сторону. Чахлый провалился в удар, вошёл кулаком в камни. С присвистом выдохнул, ощериваясь.
Тут я его и свалил. Выбил колено, цапанул за ворот и опустил мордой в каменную крошку под тонким травяным покровом.
У него и мысли не возникло действовать как-то непредсказуемо – руки прикрыли голову и на мгновение вояка остался безоружен. Я оседлал его плечо и, пав на спину и тем перевернув его, аккуратно – не дай бог оторву, что плохо природа пришила, – взял руку на слом. Классическим, хорошо натренированным приёмом.
Чахлый сопел где-то под икрой, потел, шипел от боли, а я неторопливо наворачивал его локоть себе на бедро.
– Пилять! – выдохнул вояка и коротко стукнул ладонью по моему голенищу. – Пусти, слоняра.
Я и отпустил.
Откатился, сел в пол-оборота, исподлобья оглядывая местность. Чахлый неспроста отвёл меня подальше от плаца и административного корпуса, но всё равно не далеко мы ушли. И теперь от барака охраны к нам бежала пара бойцов, грохоча берцами по камням. Да и возле стройки мужики всполошилась.
А начсмены валялся на камнях, задумчиво наминая локоть, и, щурясь, смотрел в небо.
Когда подбежали охранники и встали, неуверенно смотря на лежащего командира и направляя на меня автоматы, я глянул через плечо – молодые ребята со следами похмелья на давно небритых рожах глазели на нас, вольготно расположившихся на редкой травке, и сопели после пробежки. Их неуверенность буквально смердела боязнью. А меня даже раздражать стала ситуация – второй раз за сутки смотреть в стволы просто потому, что у кого-то дурная голова рукам-ногам покою не даёт!
Чахлый поднялся, сел, угрюмо глянул на своих людей и коротко мотнул головой.
Лица ребят затвердели. Ума на то, чтобы не показывать своё отношение к произошедшему, хватило. Откинув автоматы за спину, бойцы развернулись и потопали обратно к лагерю, на ходу раскуривая сигаретки. Может быть, начсмены с каждым новым «бойцом» тут на травке разминается, проверяя на зуб, а может быть, «кто в армии служил, тот в цирке не смеётся».
Чахлый, оставаясь всё так же угрюмо-спокойным, потянулся, с хрустом вытянув позвоночник, и сощурился на меня:
– Слоняра, – повторил он, но теперь в голосе звучала неприкрытая зависть.
Я пожал плечами:
– Каким мамка сделала, – коротко отозвался я.
Тут моих заслуг уж точно нет.
Начсмены усмехнулся.
– Я тут, почитай, ни с кем на равных не мог размяться. Будет теперь кому бока наминать, – усмехнулся он. В глазах прыгали чёртики. – Да и тебе пободаться не помешает. Не всё конягой по периметру скакать.
Я степенно кивнул. Спору нет – не помешает.
Чахлый задумчиво потёр щетину и, глядя на ладонь, спросил:
– Но что ты сделал – я не понял. Залома не было – точно. Какого беса я свалился?
В пору было довольно хмыкать. Признание такого мужика, как Чахлый, в том, что ничего не понял, сродни признанию поражения. Но улыбаться я поостерёгся.
– Я подсуетился, – и поднялся на ноги. – Давай ещё раз.
Начсмены пружинисто поднялся. Глянул остро снизу вверх и попёр мне в ноги, теперь уже медленно, как и нужно при отработке неизвестного приёма.
– Тут, – я обозначил захват под плечо. – И тут, – с разворота, уходя от толчка в таз, я вложил массу в подмышку нападающего. Ни боли, ни ломки, но стоять, когда сам согнулся в три погибели, а тебя ещё и за подмышку носом в землю направляет чужеродная масса, невозможно.
Упасть от мягкого исполнения он, конечно, не упал, а пробежал пару шагов, согнувшись в поясе, перебарывая желание рухнуть. Остановившись, распрямился и обернулся. На лице застыло задумчивое выражение, в глазах плёнка равнодушия – прокручивал в голове только что происшедшее.
– Ещё раз, – хрипло сказал он и снова кинулся мне в ноги.
Я повторил.
На этот раз Чахлый из приёма сделал шаг и мягким перекатом ушёл вперёд, разрывая дистанцию. В бою я бы его, пожалуй, не упустил, но тут лишь технику показывал, потому разжал пальцы, давая напарнику выпорхнуть на землю. Чахлый мягко кувыркнулся – плечи, бёдра, стопы, – и поднялся в стойку уже шагах в трёх от меня.
– Хорошо, – кивнул он.
Меня на мгновение жгучий интерес прошиб – а вот решится ли сразу попробовать или пойдёт новой техникой мелочь свою пугать? Чахлый расставил ноги и, набычившись, развёл руки:
– Давай! – скомандовал он.
Я пошёл на него, до последнего оставаясь прямым, а потом не особо торопливо нырнул вниз. Хоп! Обхватил бедро, наваливаясь плечом в живот. Ну же! Чахлый опаздывал, уже надо было… Но тут же мой корпус словно подхватило и протащило дальше – вперёд, в землю, куда до того я стремился опрокинуть противника.
Я расслабил руки, выскальзывая из захвата, и кувырком по травке ушёл от противника. Поднялся, повернулся к Чахлому.
Тот стоял, чуть склоняясь – не рассчитал, видимо, по первому разу, да и утащило его за моей ускользающей массой вслед.
– Ещё! – рявкнул Чахлый.
Я пожал плечами и двинулся на второй заход.
Потом потребовался третий и четвёртый, и пятый. Чахлый в удовольствие валял меня по травке, с каждым разом всё более оттачивая движение. Да и мне приятно покалывало мышцы, размятые привычной работой.
Чахлый остановился только когда довёдённое до автоматизма движение стало идеально вливаться в мой рывок, выполняемый на полной скорости.
– Хорош, – выдохнул он и смахнул пот.
Мне и самому хотелось вылезти из рубашки и посушиться на солнышке, но порывистый ветер, гонящий от края гор тучки, подсказывал – не стоит. Начсмены махнул рукой, и мы неторопливо направились обратно, где на плацу, будто невзначай, прогуливались бойцы, не занятые на постах, но их численность говорила сама за себя.
Я сосредоточенно вытаскивал иголки, запутавшиеся в рукавах рубашки. На спине, наверное, их стая, но это позже.
– Добрый приёмчик, – усмехнулся Чахлый, посасывая оцарапанные о камни костяшки. – Вроде и не делаешь ни черта, а результат мордой об асфальт. Ты где такого нахватался-то? На самбо не похоже, на классику тоже.
Мне до томления в груди вспомнилось ДоДзё в полуподвале, где в окна под самым потолком смотрелись туфельки и ботинки проходящих мимо людей, где текли рамы в дождь и лютый зимний холод заставлял, выходя на разминку, стучать зубами. Маленькое ДоДзё, где едва помещалась дюжина здоровых прокаченных мужичков, молодых, с буйной силушкой и куриными мозгами. И сенсея. Добродушного старичка, хилого – плевком перешибёшь, с вечно приклеенной улыбкой и всегда блестящими детским восторгом глазами. Они становились другими – прозрачными, равнодушными – только в схватке. И тогда странный мороз пробегал по загривку. От этих глаз и не сходящей улыбки. Тогда я ещё не знал, как так бывает…
– Айки-дзютцу, – коротко ответил я.
Чахлый с интересом покосился.
– Слышал, – степенно кивнул он. – Но не занимался. Это всегда было где-то из области фантазий. А тебе, значит, свезло.