Неправдоподобное происшествие в деревне Пичугино

– Аркашка! Держи её! Она не человек! Она водку не пьёт и людей за скотину держит!

В этот драматический момент ноги обличителя предательски подогнулись, и Санька плашмя рухнул на прилавок, умудрившись таки намертво вцепиться растопыренными пятернями в выдающуюся во всех смыслах грудь Генриетты.

Девиз «клиент всегда прав» Генриетта считала глубоко порочным и трепетной нежностию чувств дворянских барышень тоже не отличалась, а посему огрёб Санька Бобрик по полной.

Наблюдавший за этой сценой через приоткрытую дверь дед Аркадий вовремя сообразил, что баба в гневе не только коня на скаку остановит, но и дух из него вытрясет, и испарился, что твоё НЛО.

На его счастье проспавшийся Санька совершенно не помнил, кто подбил его на столь неординарный поступок. Честно говоря, он и поступок-то не помнил и с удивлением разглядывал поутру вздувшиеся под обоими глазами синюшные фингалы и сильно побаливающий, чуть свёрнуты на левый бок нос.

Но больше всего доставалось от деда Аркадия бывшему завскладом.

Загадочный склад и его бдительный неподкупный хранитель вызывали в воображении старика вполне понятные картины. К каким только ухищрениям не прибегал дед Аркадий, чтобы проникнуть в тайну склада Ильича. Тот факт, что Ильич сторожит нечто аномальное, сомнению не подлежал. Старик только никак не мог определиться с гипотезой.

Поначалу он вбил в свою седую голову, что Ильич откопал-таки, шельмец, раньше него что-то инопланетное и прячет от глаз людских. Стараясь вызвать предполагаемого коллегу на откровенность, дед Аркадий при каждом удобном случае заводил с завскладом безобидные вроде бы разговоры, пространно рассуждая о многоликости бытия.

В конце концов, тому настолько это надоело, что дед от всей души был послан в дальние страны с предупреждением не возвращаться под угрозой применения оружия.

Серьёзность угрозы не сильно напугала доморощенного уфолога, но заставила призадуматься.

Промаявшись полночи, дед Аркадий пришёл, как ему казалось, ко вполне логичному выводу об ошибочности своих первоначальный предположений. А под утро он уже не сомневался, что неказистый на вид склад есть ни что иное, как замаскированная база, нарочно спрятанная в глуши пичугинских болот и связанная подземными коммуникациями если не с Москвой, то уж с райцентром точно.

Следующей же ночью, рискую получить пулю в задницу, он прокрался к складу и, приложив правое лучше слышавшее ухо к холодному металлу стены, долго вслушивался в гудящее-бурлящие звуки внутри.

– Всё тайное становится явным, – бурчал себе под нос неугомонный дед, отправляясь в Бадяево к местному участковому, – а цель оправдывает средства!

В милиции старик заявил, что Ильич втихаря гонит самогон, спаивая местное население некачественным продуктом.

Участковый не понял, в чём тут криминал.

Тогда для верности Аркадий добавил, понимающе прищурившись, что упомянутый Ильич выращивает у себя на огороде мак и…

Одним словом, взял грех на душу.

Участковый, сам бадяевский, тяжело перевёл дыхание и сквозь зубы пообещал разобраться.

Он и вправду припылил через пару дней, не сходя с мотоцикла, перебросился со встреченным на улице Ильичём парой фраз и преспокойно укатил восвояси.

Так что этой злополучной ночью, гоняясь за посягнувшим на народное достояние злоумышленником, завскладом искренне желал, чтобы им оказался вредный старикашка.

– Ах, этих, – уныло сказал Геннадий, – и как?

Дед Аркадий перестал ежесекундно стрелять глазами в сторону уборной и, приподнявшись на цыпочки, горячо прошептал Геннадию прямо в ухо:

– По запаху!

После чего воззрился на него с таким видом, словно только что получил яблоком по макушке и звать его Ньютон.

Геннадий подумал, что от самого уфолога фиалками тоже никогда не веяло, но вслух сказал с некоторой осторожностью:

– И чем они… пахнут?

– Да в том-то и дело, что ничем! Ничем они не пахнут! Сечёшь, Генка? Они же ОТТУДА, не могут они пахнуть по-человечески, – старик снова глянул в сторону туалета. – Я на своём проверял. Точно тебе говорю.

Геннадий молчал, обдумывая.

– Ну, – дед Аркадий нервически потирал сухонькие ручонки и выжидательно заглядывал в глаза, – что скажешь?

Геннадий уже пожалел, что зашёл.

– Да то и скажу, – он направился к двери, – ерунда всё это, по-моему. Своё говно, сам знаешь, не пахнет. Ты, кстати, куда второго подевал? Вусмерть, что ли, занюхал?

Дед только досадливо отмахнулся.

– Да нет, я ему в чаёк плеснул кой-чего из бабкиного. От запора, то есть. Так он щас… Ой.

Гулкое утробное урчание заставило Геннадия остановиться уже на пороге.

Дед Аркадий застыл в полуприсяде, растерянно держась за живот.

– Похоже, один-один, – отметил Геннадий и не выдержал, расхохотался.

Солнце обжигающим белым металлом растекалось по небу.

Стремясь избежать встречи с ещё одним Аркадием, Геннадий заторопился и шагнул из относительно прохладного дома в марево почти полуденной жары.

Ужасно хотелось пить.

Глава

V

Николай разошёлся возле своего дома.

Постояли, помялись, как соперники перед крыльцом крали, потом один кивнул в сторону окон, стараясь не смотреть на другого.

– Иди уж. Я… Прогуляюсь я. К бабке зайду, а то одна ведь в этом бардаке.

Баба Зина, двоюродная тётка Николая, жила через три дома. Несмотря на возраст, а было ей уже под девяносто, на здоровье особо не жаловалась, в меру сил и желания копалась на огородике да посиживала на лавочке, щуря подслеповатые глаза на окружающих и окружающее. Дети давно разъехались, осели во всех концах некогда необъятной страны и наведывались редко. Жизнь есть жизнь, расстояния есть расстояния, да и баба Зина особых поводов для беспокойства не подавала. Из всех многочисленных родственников не давали ей зачахнуть от стариковского одиночества только Николай да правнучка Анюта. Та хоть и жила в Бадяеве, но бабушку не забывала, нет-нет, да и наведывалась, чтобы по хозяйству помочь, ну и поговорить, само собой.

– Здорово, тётя Зин, – стараясь говорить громче, сказал Николай.

Старушка сидела на ладно скроенной лавочке возле калитки на самом солнцепёке по-стариковски укутанная, по-стариковски не от мира сего.

Николай вытер лоб и лицо ладонью. Майку можно было выжимать, но ему почему-то казалось, что сними он её и расплавленный влажный воздух обожжёт спину и грудь.

Баба Зина повернула к нему потемневшее от солнца и прожитых лет лицо с глубокими белыми впадинками морщинок, пошамкала губами.

– Как ты тут? – Николай потёр ладонями колени, не зная как лучше спросить. – Ну, в общем, как сама-то?

– А ничего, Коленька, ничего, – голос у бабы Зины был тоненький и если бы не интонации, сошёл бы за девичий, – за лавочку тебе спасибо. Прежняя-то совсем в землю вросла, сесть сяду, а встать уж и не можется мне. Так что вот, спасибо тебе, Коленька.

– Ага, – невпопад ответил Николай. Достал пачку из кармана. Пачка была смятая, да и курить на такой жаре не особо хотелось, но он всё-таки сунул сигарету в рот, прикурил.

– Ну и хорошо, значит. Самочувствие как, теть Зин, давление там, сердечко? В глазах не двоится?

Старушка, как ему показалось, посмотрела на него с удивлением.

– Двоится, Коленька, как не двоиться-то? В моих годках лишь бы совсем не подслепнуть, а двоится – так оно и ничего. С утречка вон помлилось, будто саму себя на огороде увидала. Перепугалась поначалу, нехороший это знак – саму себя увидеть, даже ноги отяжелели… – она снова зашамкала губами и замолкла.

– И… что? – осторожно спросил Николай, вертя головой в поисках бабкиного дубля.

– А и ничего, Коленька, – ровно отозвалась та, – посидела, поохала, да и отпустило меня. Говорю же, помлилось.

И тут прямо за их спинами по ту сторону невысокого, им же, Николаем, ставленого в прошлом году заборчика в безнадёжном сплетении ветвей старой вишни кто-то чихнул.

– Ой, дядя Коля, здрасте! А я думаю, с кем это там бабушка? Сама с собой, что ли?

– Анютка?

В переплетении веток показалось лицо девушки. Загорелое, с неистребимыми конопушками. Она радостно заулыбалась.

– Да вы заходите. Я тут застряла немного, – и чуть серьёзнее добавила, – мне помощь нужна. Мужская.

Согнувшись в три погибели и обливаясь потом, Николай пилил толстенную старую ветку вишни, упиравшуюся в забор и ему в бок.

Анюта сидела рядом на колченогой табуретке, увязшей в земле на добрую треть, и чирикала.

– Вот я и приехала, отпуск же. Дай, думаю, заскочу к бабушке на денька два, прополоть, приготовить ей чего вкусненького. А тут такое!

И без того большие серые глаза её стали ещё больше.

Николай пыхтел и продолжал пилить.

– Я, дядя Коля, поначалу струхнула, конечно, – созналась Анюта, – гроза эта, выстрелы, крики, плачет кто-то по соседству и темнота.

– А потом? – Николай перестал пилить и глянул на девушку снизу вверх.

– Мы прямо на крыльце и столкнулись, – весело сообщила Анюта, – я из дома, а она, то есть, я в дом. Мы лбами с такой силой треснулись, что упали обе. Я, дядя Коля, такое кино недавно видела. Там две сестры-близняшки о существовании друг друга раньше не знали, бежали по лесу и точно так же встретились. И когда я это вспомнила, смешно мне стало, спасу нет. Вокруг кричат, мечутся, паника, одним словом, а мы сидим на крылечке и хохочем, как две дуры. Вот, – она потёрла лоб рукой, – шишка. До сих пор побаливает, между прочим.

Пила взвизгнула, выгибаясь, дерево глухо хрустнуло, и Николай стал выбираться на волю, волоча за собой цепляющуюся за всё и вся ветку.

– Смешно им, – проворчал он, – чёрте что творится, а им смешно.

– Ой, ладно вам, дядя Коля, – Анюта махнула тоненькой ручкой, – не катастрофа же. Странно это, конечно, и диковато, но ведь не смертельно же. И вообще, – она легко спрыгнула с табуретки и добавила рассудительно, – во всём надо искать положительные стороны. К тому же мы не знаем, может по всей земле так. Представляете, как интересно! Да вы садитесь вот сюда в тенёчек. Я вам сейчас попить принесу.

– Погоди-ка, – Николай удержал за руку уже готовую умчаться в дом Анюту, – а где эта твоя… не знаю, как сказать…

– Анюта? – уточнила Анюта так просто, будто речь шла о чём-то чрезвычайно увлекательном, – так в доме она, полы моет. Мы с ней так и поделили: я на огород, а она в доме. Так вам чего попить принести?

– Воды, – бесцветным голосом сказал Николай, – воды мне принеси. Побольше.

Николай выволок-таки корявую, торчащую во все стороны сухими, похожими на длинные жутковатые пальцы ветку и принялся руками обламывать сучки.

В голове было пусто, в горле першило и немного побаливал натёртый бок.

– Ой, здрасте, дядя Коля, – чирикнули с крыльца, – а мне Анюта говорит, там дядя Коля пришёл, воды ему отнеси.

Николай обречённо поднял глаза.

Никакой разницы. Те же выгоревшие на солнце короткие с непослушной чёлкой волосы, то же улыбающееся совершенно по-детски лицо с неизменными конопушками, те же распахнутые серые глаза. Только вместо светлого легкомысленного платьишка простенький закрытый купальник. Белый.

Николай сглотнул.

– Спасибо. То есть привет, Анюта.

Кружка была большая и холодная с нарисованным жёлто-коричневым верблюдом.

Пока Николай пил, Анюта безмятежно смотрела на него.

– Ещё принести?

– Нет, хорош, – Николай перевёл дух, чувствуя, как вода сразу же выступает потом.

А ничего себе такая девка выросла, по-мужски, но с оттенком отеческой гордости подумалось вдруг ему, симпатичная. Когда ж я её в последний раз видел? Ага, весной. А раньше? На новый год… А ещё раньше…Осенью. Точно, осенью. Повзрослела, похорошела. Ну, ещё бы, в городе похорошеешь. А ведь пигалица была, взглянуть не на что. В глаза разве что.

То, что Анюта, отучившись в городе, вернулась в Бадяево, Николая не особо удивило. Там жили родители, здесь баба Зина. Да, бывают такие чудеса. Один на десять…Ладно, на пятьдесят, но бывают. А Анюта, судя по всему, в городе оставаться и не собиралась. В Бадяеве устроилась учительницей начальных классов и чувствовала себя вполне на своём месте.

– Ладно, с вами всё понятно, – стараясь придать голосу уверенность, сказал Николай и со значением покосился в сторону старушки, – а с ней что?

Анюта пожала плечами.

– Да ничего, – сказала она, – одна она. По крайней мере, мы больше никого не видели.

– Мда, – Николай присел на скрипнувшее под его весом крылечко, – и как это понимать? Всех, значит, нас по двое вдруг стало, а тётя Зина одна? Ты плечами-то не ёрзай, ты у нас умная, институт заканчивала. Объясни.

– Не институт, – поправила его Анюта, – в институт меня не приняли. Я колледж заканчивала, педагогический.

– Ну и что, – остался при своём Николай, – колледж так колледж, какая разница. Были ж у вас там… дисциплины всякие кроме педагогики?

– Были, конечно, – протянула Аня неуверенно.

– Вот, – оживился Николай, – какие?

– Психология была, возрастная, – обречённо ответила Анюта, – философия… Но дядя Коля, – девушка взглянула на него умоляюще, – мы всю философию за полгода прошли. Да и давно это было. Я уж и не помню ничего.

– Не помнит она, – незлобно передразнил её Николай и хлопнул себя по колену, словно решив что-то, – Ладно, давай вместе разбираться. Вот я был один. Ты была одна, в единственном, так сказать экземпляре. И у каждого из нас была своя жизнь, свои привычки, свои особенности. Разные мы были, так я говорю?

Анюта осторожно кивнула, стараясь понять, куда он клонит.

– Вот, – подбирая слова, продолжал Николай, – а теперь нас по двое. Не знаю, как там в мире, а здесь, в Пичугине, по двое. А если, скажем, меня стало два, значит, оба мы должны думать и говорить, и, не знаю чего там ещё, но одинаково? Да мы же просто хором должны разговаривать и ходить строем в колонну по два, – нашёлся он, наконец, – а ничего такого нет. То есть что-то, конечно, есть, но не так же!

– Ах, вот вы о чём, – девушка облегчённо вздохнула и легко устроилась на крылечке рядом с Николаем, – это как раз просто. Смотрите. О судьбе, свободе выбора и предопределённости мы сейчас рассуждать не будем. Ни к чему нам это. Попробуем разобраться на более понятных примерах. Допустим, пришли вы, дядя Коля, в магазин, – она задумалась на мгновенье и быстро добавила, – за белым хлебом. Смотрите на прилавок, а там этого белого хлеба четыре сорта. Какой вы выберете?

– Это где белого хлеба четыре сорта, – сухо спросил Николай, – в Бадяеве? Или у нас в лавке? Ты мне зубы-то не заговаривай.

– Да подождите вы, – нетерпеливо махнула рукой Анюта, – хорошо, пусть не четыре сорта, а четыре буханки. Осталось там четыре буханки, остальной раскупили. Вот лежат они перед вами рядышком. Так какой вы выберете?

– Почём я знаю? – буркнул Николай. – Какой дадут, такой и выберу.

– Так, – продолжала Анюта, – а если я, скажем, попрошу вас купить буханку с самой поджаристой корочкой?

Николай пожал плечами.

– Ну, попрошу с поджаристой. Хотя вообще-то мне…

– А почему вы попросите с поджаристой корочкой? – Анюта смотрела на него такими хитрющими глазами, что Николаю стало неловко.

Он нарочито показательно посуровел.

– Ты издеваешься, что ли?

– Да нет же! – всплеснула руками девушка. – Я просто хочу сказать, что на наши решения, действия, слова и даже мысли постоянно влияет огромное количество факторов, большую часть из которых мы с вами даже не замечаем. Проснулись пасмурным днём – настроение одно. Проснулись на минуту позже, когда пусть один раз за день, но выглянуло солнышко – и настроение уже другое. Встретили соседа – поздоровались первым. Сосед заметил вас раньше – ответили на его приветствие. Понимаете?

Николай подумал про себя, что от погоды его настроение давно уже никак не зависит, но вслух говорить не стал.

– Или вот, например, – не унималась Анюта, – спросите меня, который сейчас час?

– Зачем?

– Спросите, спросите.

Николай хмыкнул.

– Ладно. Который сейчас час? И что?

– А ничего, – прямо–таки радостно сообщила ему Анюта, – понятия не имею. У меня с собой часов нет, в доме на холодильнике оставила. А сейчас спросите другую Анюту. Давайте, давайте.

Николай кашлянул и крикнул вглубь дома:

– Анюта, время сколько?

– Часов одиннадцать, – ответила та, – без пятнадцати, кажется. Тут часы сильно отстают.

Николай взглянул на сидящую рядом с ним девушку.

Та победоносно хлопнула белёсыми ресницами.

– Так, – протянул Николай, – допустим, в чём–то ты меня убедила. Может, ещё научишь, как с самим собой договариваться?

– Господи, дядя Коля, да мы всю жизнь только и делаем, что сами с собой договариваемся.

В доме глухо рухнуло что-то большое и мягкое. Потом ещё и ещё. Это Анюта сваливала в кучу матрацы и подушки, собираясь как следует их прохлопать. Отчётливо повеяло пылью и запахом ветхой старости.

– Так-то оно так, – Николай поковырял чёрным ногтем прогнившую ступеньку, – только я не понял, почему тётя Зина одна?

Ответить Анюта не успела.

На улице, дома через два, кто-то протяжно и безысходно до мурашек по всему телу завыл. И не звериный, и не человеческий вой этот вскоре перешёл в жалобный испуганный скулёж на непереносимо тягостной ноте.

– Грёбаный лосось, – выругался Николай, срываясь с места. – Что там ещё?

Через узкую калитку они вывалились одновременно.

– Ой, дядя Коля, смотри, – Анюта крутила головой налево и направо и на лице её недоумение постепенно уступало место озорной улыбке, – что и требовалось доказать.

По левую руку от них с совершенно беспомощным видом прямо посередь мутной лужи стоял отец Сергий, а рядом, вцепившись обеими руками в ногу священника, жался, будто перепуганная собачонка, вращал безумными глазами и с хрипотцой уже скулил Санька Бобрик.

По правую руку наблюдалось почти зеркально отражение этой несуразицы, с той лишь разницей, что в этом случае отец Сергий выглядел куда спокойнее, а Санька не успел рухнуть на четвереньки, застыв с вытянутой вперёд рукой и бледнеющей на глазах физиономией.

– Мда, – протянул Николай, – бывают в жизни совпадения.

Совпадения в жизни, само собой, бывают, и пичугинцы за несколько последних часов израсходовали их запас лет этак на триста вперёд.

Оказалось, что узрев в ночи самого себя, Санька сильно труханул и, не разбирая дороги, не щадя предметы домашней утвари и собственных конечностей, дал дёру, справедливо полагая, что допился.

То факт, что белая горячка не инфаркт, и трусцой, а также галопом или иноходью от неё не убежишь, в пребывающем в полном смятении мозгу Саньки никак себя не проявил.

Вывалившись из дома, он отчаянно зашлёпал заплетающимися ногами туда, куда клонилось тело, пока не рухнул в небольшой овражек, совершенно неразличимый из-за разросшегося в нём репья. И без того прерывающееся сознание прерываться после падения прекратило, и Бобриков заснул прямо в канаве под хлещущими по его небритой физиономии струями дождя, уютно приклонив голову на куст репейника.

Там-то его и нашёл на утро отец Сергий. Случайно. Вытащил, помимо воли морщась от терпкого амбре, помог отряхнуться и повёл домой. Вёл себя Санька непривычно – не орал, не матерился, не просил полтинник. Трясясь, толи о похмелья, то ли о проведённой в канаве ночи, он с опаской выбрался на свет божий и, боязливо оглядевшись заплывшими глазками, робко потрусил за священником, стараясь не отставать, но и не забегая вперёд.

Между тем окружающий мир был привычен и душен.

Из вновь распахнутых настежь окон слышались голоса соседей, что-то негромко и успокаивающе говорил отец Сергий, и Бобриков уже почти уверился, что водка у Матанцева палёная, и надо бы ему, суке, табло надраить. А ночной кошмар… Так на то он и ночной кошмар. И никакой белочки. Ни-ка-кой.

Поэтому, когда в зоне видимости обнаружился он сам рядом с ещё одним отцом Сергием, Санька почувствовал, как сами собой подкосились ноги, а из горла вместо слов потянулся противный вой.

Во дворе у Геннадия негромко заплакала Наська.

Надо бы ребёнков проверить, подумалось Николаю, кругом бардак, а папки с утра дома нет.

Мысль о том, что папка уже с час, как дома догнала его на полпути и заставила неприязненно поморщиться.