Сашкино лето, или Четыре неудачных операции доктора Снегирева

– У тебя всегда спокойно…

Снегирев удивленно насупился, не понимая.

– Чего хотел?

– Игорь Маратович, просьба есть.

– Просьбы через заведующего отделением, – буркнул Игорь.

– Я за Нину…

– А я за Кирилла Афанасьевича.

– Игорь… Ты чего? Я же не просто так…

– И я, Саша.

– Чего ты с утра злой-то?

– Просто так. Вчера вливание получил, сегодня – похмелье…

– А я тут при чем?

– При штанах с халатом.

Снегирев открыл рот возразить, но… говорить осталось с захлопнувшейся перед носом дверью.

– Да… Кому на Руси жить хорошо.

«Пропустить мимо ушей или обидеться?» – Пошел прочь, не замечая недоуменного перешептывания. Перебранки в отделении были редкостью. Тем более, между хирургами.

За спиной скрипнула дверь, и Снегирев торопливо выскочил на свежий воздух, будто выбрался из подземелья, ослепленный ярким солнцем. Промозглая сырость полуподвального темного помещения приемного отделения, через которое всегда ходил Сашка, не ушедшая даже за весну, сменилась дыханием радостного дня. Позади осталось напряжение суток, и Сашка чувствовал освобождение от забот. Он стал одним из всех. Кто озадачен своей и только своей жизнью. Человеком, спешащим по своим делам, немало не заботясь о делах других.

Копошащиеся люди, снующие мимо, мелькали, не отражаясь в сознании. Снегирев поднял глаза к небу. И утонул в нем. Из всех тысяч звуков услышал только гомонящее чириканье воробьев, серо-коричневой массой разукрасившими, расцветшими зеленым соком листьев, кустами. Замер, и тут же в спину раздалось недовольное шипение.

– Встал на дороге, пройти мешает.

– А здесь, между прочим, больница, – сварливо подхватил другой голос.

Услышал, но пропустил мимо ушей.

Машина приветливо пискнула сигнализацией.

И вместе с ней за спиной приветствовал голос.

– Здравствуй, Александр Борисович.

– О-о-о! – развел руки в стороны Снегирев. – Сергей Викторыч собственной персоной! Ты какими судьбами?

– Да, вот, коллега, пришел сдаваться.

Снегирев отступил на шаг, основательно оглядывая товарища, знакомого по интерновским попойкам.

– Дак, ты, вроде, на своих пришел… Мне такие не сдаются. Сопротивляются. Тебе – к Игорю Маратовичу.

– К нему – не хочу… С тобой поговорить имею желание.

– Давай. В машине? – Сашка указал на «автобусик». Одна из дверей – настежь распахнута, приглашает внутрь. – Или в кабинет?

– Может, по пивку? – видно, разговор предстоял тяжелый. И давалось каждое слово товарищу с трудом.

– Пиво? С утра? Летом? Не-е, – отрицательно покачал головой Снегирев. Голову хотелось иметь свежую, ядами не затуманенную. – Компанию составлю.

Мест, где можно напиться до поросячьего визга малыми дозами, развелось предостаточно. Умостившись в закутке, подальше от редких в утренний час, глаз, врачи перекинулись фразами, соблюдая ритуал приличий. Сашка приличия не жаловал, но выждал нужное время. Сергею стоило собраться с мыслями.

Принесли бокал пива и горячий зеленый чай.

– Мне кажется, у меня неострая толстокишечная непроходимость, – делая огромный глоток, потупил взор приятель.

Снегирев удивленно поднял глаза.

– Ты уж, Сергей Викторович, давай как неграмотный больной. Раз пришел. По порядку. Что болит. Как болит.

Товарищ улыбнулся. Похлопал по карманам. Вынул помятую пачки сигарет, и, виновато поглядывая на Сашку, закурил.

– Ты чего ко мне пришел? – не выдержав долгой паузы, спросил Сашка. – Неужели, с проблемой у Кравченко не справятся?

Кравченко был главным врачом онкодиспансера, где работал Сергей. Там были условия. И с Симферопольцами Сергей дружил.

– Темнишь? – в упор глянул Снегирев.

– Темню… – обреченно согласился Сергей.

– На чистоту?

– На чистоту… Саша, у меня – рак толстого кишечника.

– Уж так сразу? – облегченно вздохнул Снегирев. Ипохондрики на жизненном пути встречались гораздо чаще, чем онкобольные.

– Саша, послушай, не перебивай. Я знаю, ты будешь с пеной у рта доказывать обратное. Лишь бы успокоить. Так?

– Так, – согласился Снегирев.

– Тогда слушай молча.

– Лады.

– Болит давно. Характер – временно наступающей непроходимости. Симптомы – классика. Ничего не прощупывается. И я думаю, что если это рак, то неоперабельный.

– Давно болит?

– Около пяти лет.

– Ого! Рак! Так долго? Сергей, сам-то веришь?

Товарищ пропустил слова мимо ушей.

– Последнее время приступы стали чаще и проявления непроходимости резче. В основном – последний год.

– Сергей, – с сомнением в голосе сказал Снегирев. – Конечно, рак длится намного дольше, чем думается обывателям, но… пять лет боли! А чего у себя не проверился? Или, в Симферополь не съездил. Ты ж всех знаешь.

– В том-то и дело, – нехотя, выдавливая из себя, сказал старый приятель. – Что знаю. А еще знаю, что такое жалость. И жалость коллег – в особенности. Когда еще живой, а тебя списали, – настроение, вестимо, у Сергея было подавленное. Но, отчего так переполошился? Саша не видел ничего серьезного… Пока. – А к Игорю Маратовичу не пойду. Он с Кравченко в отношениях хороших. Хоть и под огромным секретом, но скажет. Я не хочу, что хоть кто-то знал. Эти вдруг потеплевшие отношения, повышенная забота… Не хочу… А в глазах – приговор уже читается, – он снова закурил, и Сашка замети, как у Сергея мелко дрожат пальцы.

– Ладно, – Снегирев протянул руку через стол и ободряюще пожал вялую ладошку. – Расскажи, ты похудел?

– Последнее время немного похудел.

– Послушай, Серега, надо в больницу. Я тебя осмотреть должен.

– А пиво? – как за последнюю соломинку уцепился тот.

– Пиво производят в стране гораздо больше, чем страна может выпить, – заявил Снегирев. И встал.

Сергей снизу вверх посмотрел на товарища.

– Саша, ты ведь еще в Днепропетровске онкологией занимался?

Хирург пожал плечами.

– Когда это было? – но, понимая, какой ответ нужен Сергею, добавил, – я ребятам позвоню, проконсультируюсь. Лады?

Пришлось вернуться в темные, не живые помещения больницы. Идя по коридорам, не вписывающимся в идеальное представление о здравоохранении, Саша снова и снова ловил себя на смешанном чувстве отталкивающей неприязни к условиям работы, в которых находился изо дня в день и вынужден был мириться, и своим вечным, надлогичным желанием встать на дороге смерти и отогнать ее навсегда. И снова задумывался над хронической, надлогичной нехваткой денег у хирурга, который зарабатывает меньше, чем хороший строитель.

– Александр Борисович! – услышал он требовательно-гневный окрик.

Обернулся. Кирилл Афанасьевич! Нежеланный человек в ненужном месте в ненужное время.

– Александр Борисович, вы, кажется, со смены? – с прекрасно скрываемым гневом, спросил заведующий.

– Да, Кирилл Афанасьевич.

– А почему не уехали? Нужда задержала? – вопрос подразумевал ответ. Он посмотрел в сторону Сергея, отстранив Снегирева рукой. – Внеплановый прием?

«Да тебя еб..т?» – в сердцах хотел воскликнуть Саша, но сдержался. Лицо исказилось корявой гримасой, которую заведующий истолковал по-своему. Единственный, кто совал нос в дела Снегирева, и, соответственно, в его карман, был Кирилл Афанасьевич. Он относился к Сашке свысока, не принимая образ жизни последнего.

– Мне не понятно ваше поведение, товарищ Снегирев. На смены вы опаздываете, и не находитесь на рабочем месте, когда необходимо. После смены упорно остаетесь на работе, будто вам больше заняться нечем.

Прямо он ничего сказать не мог. Пришлось бы тогда и за других врачей взяться. А с некоторыми были приятельские отношения. Придраться, вроде, не к чему. Но, и кровь пил, как настырный гнус, терзая спокойствие опального хирурга.

Перебранка оставила неприятный след. Замечания заведующего не пропускались мимо ушей, а оседали в глубине души и терзали долго, с настырным упрямством.

Смотровая находилась напротив ординаторской. И, как случается в неудачные дни, а что началась их череда, Снегирев догадался, нос к носу столкнулся с Игорем. Хорошо, Сергей успел заскочить в помещение.

– А чего не дома? – вопрос риторический и с подвохом. Настроение ведущего хирурга было мерзкое. А оттого, что Саша привел человека явно не просто так, вызвало новую волну глухого раздражения. – Работы – непочатый край?

– Знакомый попросил посмотреть.

– Ой, Саша, много у тебя знакомых. Как ты всем угодить успеваешь?

– Стараюсь, Игорь Маратович.

– Смотри, не перестарайся.

– Постараюсь не перестараться, – с сарказмом сказал Снегирев, выдержал тяжеленный, под тонну весом, взгляд начальника, и, слушая злое шипение, вошел в смотровую.

Глава 5.

О том, как жить не надо.

– Та-а-ак, Сережа… Аппендицит был? В смысле, гнойный? – Саша чувствовал усталость. И заговаривался. Она появилась не от суточного бдения, от неприятных встреч.

– Был… Тяжелый, со спайками…

– Ну-у-у, спаечный процесс… что-то вижу, – хирург пальпировал¹¹ живот, отчего приятель корчился, изредка постанывая, гнулся в погибель. – Был до операции, после – подавно. Ладно, – подвел итог Снегирев, и голос стал не предполагающий, а командирский. – На рентген сходишь, там будем посмотреть.

– Саш, сходи со мной? – Сергей совсем расклеился. И в увещевания Снегирева не верил. Больной врач – только пациент. И требует внимания, вмиг забывая, как это выглядит со стороны.

… Рано о чем-то говорить, гадать на кофейной гуще – вовремя. И, почесывая затылок, звонить друзьям в Днепропетровск.

В палату вкатили носилки. Саша, безмолвно проводил взглядом. Выходной, так выходной.

– Что, Снегирев, домой не едится?

– Не едится, – ответил Сашки и пожал руку тезке – Курицину Сашке.

Со Снегиревым была у них антипатия. Слишком они были разными. Лепили врачей не из одного теста, а сделали два замеса. Разительно отличаясь, служили они одному делу, но подходили с разных сторон.

– Мыться? – спросил Сашка, для ничего не значащего разговора, а не реальной заинтересованности.

– Язву ушить. Две операции сегодня. И, возможно, перенесут еще одну. Но, это под вопросом, – Курицин был не дурак поболтать. Когда касались его вклада в создание совершенства.

– Ладно, Санька, – похлопал по плечу Снегирев, – не перестарайся.

– В смысле? Не перетрудись?

– И не перетрудись тоже, – хохотнул Снегирев.

Хохотнул, считая плановую хирургию рутинной. И зная – Курицин не возьмется за «операцию отчаяния» – единственную надежду на спасение больного, но из-за тяжести сверхопасную, по новому жизненному принципу дорогостоящую, и часто безнадежную. И, если пациент умирал, находился доброжелатель, говорящий в спину: «Деньги взял, а человека – угробил». Хохотнул потому, что сам за такие брался. И, заработав славу могильщика от злых языков, смог сделать порядочно, которым успех сопутствовал.

А Саша Курицин любил свою работу. Она была в крови. И не только – как правильно предполагал Кирилл Афанасьевич – любовь к труду воспитывалась с детства. Отец Саши, далекий от медицины, обладал житейской мудростью. Когда Саша начинал работу в хирургии, непрестанно говорил: «Старайся, чтоб пациент верил тебе. Тогда можешь рассчитывать на его помощь. Болезнь – враг общий, бороться с ней нужно сообща, плечом к плечу». И Саша добивался, стараясь вложить в дело душу.

Опыта не хватало. Врачебная интуиция – глубокие знания, эрудиция, клиническое мышления и умение мгновенно анализировать решающие факторы – ускользала от Курицина. За это качество, отношения к мистике не имевшее, он завидовал Снегиреву. Тот обладал интуицией на грани объяснимого. Но, Саша не сдавался. Ежедневно он занимался, старательно тренируясь в хирургии. С удовольствием замечая, как растет профессиональный уровень. Но, не обладал Саша Курицин даром синтеза. Не получалось из груды фактов выделить важные, не удавалось второстепенные оторвать и отбросить, и в результате из бесчисленного множества симптомов различных заболеваний не получалось выделить те, по которым ставится точный диагноз. Потому Саша побаивался делать сложные, со многими неизвестными, операции. Брался за те, что хорошо диагностировались, и имели хороший отдаленный прогноз. И, делая их, отчаянно завидовал Снегиреву, который, если по качеству исполнения не многим превосходил его, то по уровню и быстроте мышления, казалось, опережал неимоверно, словно насмехаясь. И от этого смеющегося поведения становилось обидно. И больно.

И сейчас – насмехался. Даже не скрывая. Надменность сводила с ума.

«То же мне, Углов¹² доморощенный», – буркнул обиженно Курицин, входя в операционную.

Спокойная обстановка в операционной эффективней той, когда хирург несдержан. Поэтому Саша собрался с мыслями, откинул прочь не нужные. Глубоко вздохнул.

– Здравствуйте всем, – ритуально поздоровался с присутствующими, прежде чем приступить.

Наркоз дали, подготовили операционное поле, оголенный живот розовым пятном светился посреди белой материи.

– Скальпель, – скомандовал Курицин, привычно начиная операцию.

Вскрыл живот. Локализация язвы была известна. В пилорическом отделе¹³. Диаметром с сантиметр. Полость осушили, обложили салфетками. Саша ушивал, ровно, как для выставки, накладывая швы. Пока не влепила подзатыльник неприятная мысль: «А ведь Снегирев бы за такую операцию не брался. Для него слишком просто. Заснул бы за операционным столом…» И тут же одернул себя: «И дался он мне. Все настроение перепоганил!»

Края отечные, воспаленные, при затягивании швов могли прорваться, тогда б началось прободение. Но, Саша не боялся. Наложил с видом знатока кусочек сальника¹⁴ на ножке, ушивая матрасным швом¹⁵. Одно не понравилось – как ни старался, просвет желудка пришлось сузить.

– Надо проверить, – с сомнением сказала Вера Михайловна, ассистент, а за одно, и наставник Саши.

– Думаете, плохая проходимость?

– Думать, Саша, в таких делах не положено. Надо делать.

Что происходит в операционной – отвечает хирурга. Поэтому Саша Курицин все проверял сам, стараясь делать неспешно, но идеально. В отличие от Снегирева, который свою операционную сестру Марину гонял в хвост и гриву. Курицин никогда не позволял взваливать на чужие плечи груз, стойко неся на своих ответственность. Кто был прав, история умалчивала. Но, четкость и выверенность в работе, бережное обращение с тканями – ни кровоподтеков, ни измятин, ни следов пальцев – стали неотъемлемой чертой. Визитной карточкой, которую отмечал Кирилл Афанасьевич. И хвалил.

«А вот Снегирев, – вновь не без злорадства подумал хирург, – по методу НКВД образца тридцать седьмого года оперирует. Нет в нем чистоты работы».

Был бы здесь Снегирев, ответил, что эффективность от этого не страдает, и оказался прав. В экстренной, в которой был дока, требовалась скорость, а скрупулезность занимала почетное второе место. Но, во-первых, Снегирева здесь не было, во-вторых, Саша предпочитал не думать об этой стороне вопроса.

Сомнения оказались пустыми. Но, необходимыми.

Накладывая последние швы, Саша заметил, что невольно улыбается. Настроение после удачно проведенной операции пошло вверх. И никакой Снегирев, будь он трижды не ладен, ему не указ.

– Хорошо, – сказал себе, глядя на ассистента. Вера Михайловна улыбнулась.

– Иди, Саша, я сама управлюсь.

– Всем спасибо, – снова ритуал, без которого не обходилась ни одна операция.

Курицин вышел мыться, и ощутил усталость. Светлые стены яркими бликами крутились перед глазами. И легкая, незаметная доселе дрожь в ногах заставила присесть.

– Фу-у-у, – протянул, выдыхая. – И с чего? – спросил в никуда. Напряженная работа последних недель сказывалась незаметно и неожиданно подкрадывающейся усталостью. Саша много работал. И начинал думать о диссертации. А это, особенно для практикующего хирурга – серьезный шаг. Серьезный, ответственный и сложный.

Так его застал Игорь Маратович. В распахнутом халате, с испачканными руками, с небрежно сдвинутой на подбородок повязке.

– Чего сидишь, боец невидимого фронта?

– Замаялся я, Игорь Маратович, – поделился Курицин. С Игорем Маратовичем можно говорить по душам, не ожидая шутки с подвохом и цинизма на грани приличий. В ответ – слова поддержки, а в трудную минуту – добрый совет.

– Бывает, Саш, – согласился ведущий хирург. – Соберись. Кирилл Афанасьевич вызывает.

Хирург оживился. В глазах вспыхнули огоньки, притушенные усталостью. Он вскочил со стула, суетясь, будто опаздывал на экзамен.

– Что-то срочное? Мне еще одна операция.

«Знаю», – кивнул Игорь Маратович.

Через полчаса от усталости не осталось и следа. Он почти выбежал из кабинета, торопливые шаги срывались на трусцу. Несся по коридору, словно за спиной выросли крылья. В голове радостно бухала шальная мысль: «Неужели, правда… неужели правда…» Стать ведущим хирургом в его возрасте – Благодать Божья. И Сашка, окрыленный этой благодатью, летел, не разбирая дороги. Когда опомнился, стремительными шагами мерил тропинку парка, пьянея от счастья.

Не беда, что вопрос только рассматривается. Не беда, что эта должность еще светит Снегиреву. Добиться предложение – немалая заслуга. Полученная за реальную работу, за достижения. В груди громыхало, словно несся табун, везя душу в Рай.

Набрал телефон.

– Мама, ты не волнуйся… Мне должность ведущего хирурга предложили…

И спустя несколько минут.

– Папа, мне должность предложили…

Крепкая семья – не меньшая благодать, чем достойная должность. В Сашиной семье заслуги были общими, на части не делились. Каждый вкладывал часть души в дело. И части складывали успех, как мозаику из разрозненных кусков.

День пролетел на коротком дыхании. Вечером Саша переоделся, с легкой небрежностью поправляя несуществующие складки на выглаженной рубашке, глянул на франтовато выглядевшего мужчину в зеркале. Остался доволен. Машина уже ждала.

– Пап, я поведу.

– Сын, я очень за тебя рад, – сдержанно похвалил отец, когда они чинно подымались по лестнице домой.

Мама накрывала на стол. Уютное семейное торжество, которые любил Саша.

С детства он обожал семейные застолья. И дело не в изысканности блюд и возвышенности бесед, а тонкой атмосферы принятия, когда взрослые как бы говорят тебе: «Ты – такой же большой, как и мы», запускают в узкий, для избранных, круг, подрастающих детей. Он и старшая сестра, торжественно усаживались за стол, и начиналась трапеза. Постепенно завязывался и креп разговор, где обсуждались маленькие и большие секреты семьи Курициных. Со временем семейные советы переросли в нечто большее, чем застольные разговоры, стали частью жизни, впитались в кровь. Планируемое событие или нежданное испытание судьбы призывало семью сбиться в маленькую кучку и гуртом побороть навалившееся.

– Сашенька, Сашенька, я так за тебя рада, – сказала мама. В голосе звучал трепет, замешанный на женском гордом умилении.

– Мама, – улыбнулся молодой врач, – еще ничего не решено, – он сам хотел верить, выдавая желаемое за действительное, но…

– Ничего, ничего, – успокоила мать, хотя, волнение было ее, – твой заведующий – мудрый человек. Он знает, кому доверить важный пост.

– А что говорят о Снегиреве? – спросил отец, и взгляд Саши посерьезнел.

– Не знаю, пап. Он врач, конечно, хороший…

– Ой, – снова сказала мама, – видела я твоего Снегирева несколько раз. Ничего особенного, – сварливо, по-стариковски добавила она. – Морда – бандитская. Глаза бегают, будто украл чего. – Саша был поздний ребенок, и родители были пожилыми людьми.

Хирург осуждающе посмотрел на мать. При нелюбви к Снегиреву, некоторых черт характера за ним признавать не хотелось. Особенно – его взгляд. Уверенный, тяжелый, будто обладавший реальным весом.

– Ладно, Саша, – с полуслова поняла она, – ладно, не буду на твоего Снегирева бочку гнать. Пусть решают другие. – Она с нежностью взяла его руку в ладони, – я всю жизнь мечтала, что мой сын станет таким. И, слава Богу, он оправдал надежды. Я самая счастливая мать.

Тем временем Санька Снегирев, не подозревая, что ему моют косточки – не икалось – приехал домой. В квартире царил обычный полумрак – закрытые жалюзи, не пускавшие внутрь солнечный свет и человеческий взор, отгораживали невидимым барьером хирурга от остального мира.

«Беглец, – устало произнес он, в задумчивости смакуя слово, – бег-лец».

Снегирев в доме не держал спиртное. Не мог остановиться, пока оно не оканчивалось. И не пил просто так. По поводу – от скуки. Чтоб куда-нибудь деть ненужное время. «Как жаль, что время нельзя положить в копилку до нужного момента», – раз за разом сокрушался хирург. И вспоминался старинный советский мультик, где неизвестный человек в волшебную копилку собирал ненужное время. И Углова, хирурга, которого Снегирев почитал за идеал врача: «Ушедшие дни не возвращаются»¹⁶.

Но, сегодня не хотелось участвовать в беседе с разумом – хотелось разум отключить до лучших времен. До утра. И причин, казалось, не было. Настроение не подводило, крася мир в серые краски. Одно слово – скука. Заняться нечем, придумывать развлечение – несносная мука. А от скуки аж голова у Сашки сдавливалась, будто распирало ее изнутри. Глаза мутнели.

Бесцельно покрутившись по квартире, быстро сгонял в магазин.

Не утруждаясь поиском собеседника и собутыльника, привычно налил в граненый, неизвестно как сохранившийся, на два пальца, разложил на столе закуску, опрокинул жгучий напиток.

В голове загудело на разные лады, заговорили голоса, возникавшие из картин прошлого, моделируя нелепые картины будущего. И вдруг, словно выкристализовавшись из мутного марева неведомых пучин мозга, встав в чистейшей, первозданной красоте, показалась красота любимого подводного, абсолютно другого, без интриганства, мира, в котором управляют дельфины вместо главных врачей, а гоняют по пучине сельдь и пеленгаса.

– А почему нет? – буркнул Саша. – Сто лет в отпуске не был. Катись оно все к чертям. Пусть творят, что хотят, умою руки… Зайду на глубину…

Чувствуя хмельную истому, разлившуюся по тему, Саша, не откладывая дело в долгий ящик, уселся за письменный стол, строчить заявление на отпуск. Бережно засунул в новенький, похрустывающий целлофаном, файл, и, чтоб в утренней спешке не забыть, отнес в машину.

Глава 6.

Слезная ночь.

Телефон – причина большинства неприятностей Сашкиной жизни – растрезвонился раньше, чем Снегирев успел накидаться до беспамятства, но, раньше прихода ночи. Темнота летнего вечера, сумерками бродившая на закатном западе, с нерасторопностью вальяжной дамы, просилась в гости. Напиваться в одиночку – любимый вариант приема внутрь – Снегирев предпочитал остальным планомерного уничтожения личности.

Звонки греховным колоколом сыпались из рога изобилия, дразня желанием запустить мобильный в стену, и, испытать радостное садистское удовольствие от уничтожения проклятия рода человеческого. Непрерывность говорила о суровой необходимости, а когда динамик заголосил персональным вызовом Чичурина, Саша, непрерывно поминая матерей рода людского, поднялся.

– Саша, руки в ноги и – в больницу, – обычно выдержанно – спокойный голос друга звенел напряжением. Волноваться Олег мог, но показывать – в минуты страшнейших передряг.

– Ты лучшего времени придумать не мог? – в голове туманилось, а глаза с трудом находили фокус.

– Мог – не получилось, – отрезал Олег.

– Случилось-то что? – с укором спросил Саша. Слова давались с трудом, тяжело слепливая звуки, глотка роняла их на пол.

– Лобовое. Автобус и КАМАЗ… Количество пострадавших неизвестно… Вызвали всех.

– Понял… Еду! – Снегирев, прижимая плечом телефон к уху, торопливо одевался. Голос друга стал размытым и бубнящим.

Приводить себя в порядок времени не было, как и прятать тяжелый выхлоп… Кого поломало – не заметят, кто понимает необходимость – сделают вид. Стряхивая тяжелый дурман, Снегирев взмахнул головой. Машина, чувствуя хозяина, привычно вздернулась, глухо тарахтя стартером, и, с усталой привычностью заезженной кобылки, попятилась задом из пяточка, куда пряталась ночами.

Ночной город – беззаветная и единственная любовь Саши Снегирева – светился яркими огнями. Подпиравшие небосвод клены и тополи, обвешанные веселыми гирляндами, разливая ласковый свет мягкого неона, топили улицу призрачным огнем. Город – парк, старая его часть, прилегающая к больнице, застроенная «сталинками» руками пленных немцев, которых в городе-герое осталось после войны – хоть отбавляй расстрельными командами НКВД, пропах неспешной вальяжной походкой старины, квартир с высокими потолками и деревянными полами, цветением зелени широких улиц. Прогони прочь быстрые, вечно спешащие иномарки, пусти по дорогам «победы» и «волги», разбавленные вездесущими народными «москвичами», и отличить старую часть города стало б невозможно. Пятидесято – шестидесятые годы прошлого столетия зашагают первомайскими демонстрациями по улицам, лозунгами прокладывая путь коммунизму в привычные сейчас анекдоты о Великой Потерянной Державе. Пожалуй, единственный миллионер города – вороватый мэр – при всем неуважении к нему Саши Снегирева, о внешнем лоске города заботился, рассыпая заботливой рукой подрядчиков по улицам памятники, напоминающие о славном прошлом более чем двух с половиной тысячелетней историей и туманным будущим.

Оставляя на асфальте черные следы скрипящих шин, Снегирев влетел на пятачок больничной стоянки. Порывисто распахивая дверь, тяжело вывалился из машины. Влажный воздух морского города прикоснулся к разгоряченной коже. Растирая лицо, уши, тщетно приводил себя в порядок, когда сзади, пробралось крадущееся такси. Тезка, Курицин, торопился неторопливо, видом воплощая принцип: «Опаздывает тот, кто торопится».

Свет в салоне потух, и Курицин без труда узнал грузную фигуру Снегирева – покачиваясь на нетвердых ногах, хирург воевал с непослушными телесами, легкие шумно гоняли воздух. Сомневаться о причине не приходилось.

– И тебя вызвали? – задал идиотский вопрос Снегирев вместо приветствия. Во времена возлияний Саша превращался в идиота, теряя человеческий облик, и феерическим фонтаном глупости выдавал в реальность поганые проявления характера, жутко ненавидимые и презираемые в других. – Прикроешь?

Больница встречала обычной дневной суетой в необычное, не дневное время. Людей выгнали всех, разбазаривая резервы. С утренней усталостью придет второй круг бесконечной смены. «Скорые» еще не прибывали, но персонал рангом пониже суетливо носился по коридорам. Распахнутые настежь двери приглашающе открывали чрева кабинетов, но вваливаться в них желания не было. Скупой свет пыльных плафонов, родившихся на заре расцвета коммунизма, соревнующихся в возрасте со Снегиревых, нещадно резал налитые кровью, не успевающие отдохнуть, глаза, мигал куцыми, расплывающимися от налета пыли, лампочками.

Снегирев нетвердой походкой, сторонясь людей, прошел к боковой лестнице. Навалился мрак коридора, с отполированными тысячами ног за десятки лет, ступенями. Свет, осторожно, с брезгливой скупостью, пробивался через узкие окна, светящие не в пространства, а торец лестничных пролетов – расстояние между этажами отмерялось тремя пролетами, а не как обычно, двумя – не стандарт, а окна ставились по старинке. Казус бездумности.

После снующей туды-сюды суеты приемного покоя, казалось, экстренная вымерла, типун на язык. Но, едва Сашка прошествовал по коридору, стараясь ступать бесшумно, кабинет заведующего открылся. Игорь Маратович собственной персоной, нетерпеливым взмахом руки выгоняя получивших задание сестер, выскочил из кабинета, демонстрируя проворность, заведующему отделением не свойственную.

– Саша, иди-ка сюда, – разглядывая в темноте, а, скорее, ощутив присутствие внутренним чутьем, прикрикнул зав. Напряженное лицо, со следами мрачной усталости, вытянулось, а потом выражение стало злым. Очень злым. – Снегирев, опять накидался? – Выхлоп шел тяжелый, от которого, принюхавшись, хотелось закусить. – Ты, часом, не о..уел?

– О.уел – не о.уел, – огрызнулся Снегирев, – я сегодня – выходной… Не нравится – могу уехать! – бросил вызывающе Сашка, хотя, уезжать не собирался, а остался, даже если б силой гнали прочь.

– Ну, что мне с тобой делать? – в бессилии воскликнул Игорь, обращаясь не к Снегиреву, а к себе или Господу Богу… И тот, и другой Сашкой уважались, конечно, в случае реальности Всевышнего.

– Не вели казнить, вели миловать, – дыхнул тяжелым смрадом Сашка.

Маратович брезгливо отвернулся.

– Совсем человеческий облик потерял…

Грохнула створка грузового лифта. Свет, призрачной пеленой рассыпаясь по широкому коридору, гулко отражающем звуки шагов в ночной темноте, играл легкими тенями. За столом, привыкнув к ночному бдению чутким сном, кемарила сестра. Звук, стряхивая легкую пелену тревожного отдыха, прикованный к Снегиреву взор светился вопросом. Саша пожал плечами – длинная ночь обещала растянуться в бесконечность.

– Снегирев! – заведующий, кипя праведным гневом, распаленным видом одурманенного, оттого нерасторопного Снегирева, отпихнул хирурга в сторону, принимая носилки, – вали в приемное, занимайся сортировкой!

Саша, получивший пощечину оскорбления, набрал полную грудь воздуха, готовясь разразиться возражением и, если понадобиться – бранью, проглотил подкатывающиеся к горлу слова – взгляд Маратовича грозил расправой сильнее обнаженного клинка.

– Понял, не дурак… Дурак бы не понял, – обиженно буркнул под нос и окунулся в суету приемного, кипевшей болью и страданием.

Первое, что увидел Снегирев – глаза. Огромные, лучистые глаза удивленного ребенка. Девочка, едва перемахнувшая порог младшей школы, и, если таскала утром в школу портфель, то к вечеру обязательно – за ухо в кровать – огромного плюшевого мишку. Внутри крутящегося калейдоскопа суеты она казалась центром спокойствия, равновесия вселенской драмы, застывшей в немом укоре печальной судьбы. Ее забыли. Оставили одну, отказав во внимании, закрутившись в круговороте необъятных и неотложных забот. Испуганно, но, по-детски бесстрашно, с уверенностью, что рано или поздно ее отыщут родители, девочка, напоминающая Мальвину, сбежавшую от Карабаса – Барабаса и удиравшей через лес, что платьишко растрепалось, распустившись на лоскутки, сидела на жестком, деревянном кресле, слишком великом для нее и неудобном. Тоненькие ручки, сложенные на худеньких, ссаженных коленках, обхватывали одна другую, глаза, светясь искристой радостью детства, подернулись тонкой, сдерживаемой пеленой боли, не пускающей срыва на горький, по-детски невинный и режущий сердце, плач. Одна рука, завернутая в свежий, не успевший высохнуть, гипс, неподъемной варежкой давила на хрупкие, готовые подломиться под тяжестью, ножки.

Видя – Снегирев увидел ее и, сдавленно улыбнувшись, приближается, мучимый приливом стыда, будто невинный ребенок, оказавшийся здесь вместо теплой домашней кроватки, понимает, что он смертельно пьян, и полный душевный раздрай пытает душу хуже дыбы, радостно посунулась вперед, готовая от радости, что хоть кто-то из взрослых заметил ее, заплакать, разжав твердо сдавленную полосочку губ, и больше не сдерживаться, понимая, что теперь она не одна перед лицом страдания, выпавшем на ее долю, большего, чем должно доставаться ребенку.