Глава 4
Я проснулся только в четвертом часу дня. Водка и недолеченная простуда. Здравый смысл подсказывал, что делать в Тачанске больше нечего. Разве что найти и забрать последние записи Птицы. Я лежал и прокручивал в голове стремительный и безумный день похорон. Мысли, как блохи, перескакивали с одного эпизода на другой. Я придавливал их ногтем логики, и они лопались с легким противным хрустом. Всё, что я делал накануне, было безумием. Нет, не так я хотел вернуться. Всё было глупо, пошло и противно. Но одна мысль лопаться не хотела. Мысль о том, что Птицу убили не случайно.
Тачанский райотдел милиции располагался в старинном двухэтажном особняке из красного кирпича. Высокое крыльцо с литыми чугунными перилами венчала островерхая шатровая крыша, вызывавшая в памяти песню про отраду, живущую в высоком терему. Поднимаясь по лестнице, я вдруг подумал, что, скорее всего, именно здесь и располагался до революции полицейский участок. И именно здесь прошли последние часы подручных Тачана, – от оргии с красавицей Машей до бесславной гибели от мозолистых рук ткачей. Вот по этой лестнице вели, наверное, бессловесную девушку, еще не понимавшую, что ее ждет. И по ней же совсем скоро будет подниматься толпа таких же молчаливых бородатых и безбородых мужиков, буднично, как пастух хворостину, сжимавших в руках выдранные из огородов колья. Вряд ли у дезертиров были выставлены посты, быть может, они просто спали или резались в карты в одном из залов и даже не успели понять, какая опасность исходит от вечно покорных и тупых ткачей, боявшихся одного вида оружия. Я представил удивленное лицо первого бандита, в грудь которого кто-то с размаху засадил кривую палку, молчаливую сцену массового убийства, потоки крови, которые стекали с этой лестницы.
А еще подумал, что эти стены видели тысячи убийц и убийств, насильников и насилий, жутких не числом и деталями, а своей возведенной в абсолют бессмысленностью. Бессмысленностью, от которой нет лекарства, потому что природа ее непонятна. Или же схожа с природой самого русского человека.
В РОВД я заплутал в путаной анфиладе коридоров и тупиков, и едва смог найти кабинет Толика. Пухлый в ментовской форме сидел в большом кресле на колесиках (кажется, в магазинах оно именуется креслом руководителя). От постоянной езды линолеум под креслом протерся до цемента, и грязные края покрытия с торчащим ворсом жалобно загибались вверх.
Человек в кресле что-то писал на листке бумаги, одновременно стряхивая в пепельницу несуществующий пепел с потухшей сигареты.
– Приема сегодня нет, – не глядя на меня, злым механическим голосом произнес Пухлый. – По всем вопросам – к начальнику дежурной части.
– Толя, это я, Андрей.
– А, Андрюха, заходи, – Пухлый даже не посмотрел в мою сторону. Продолжая писать, он теперь мял окурком груду скрюченных бычков. – Погоди пять минут. Отчет закончу.
Пока Толик заканчивал, я успел рассмотреть его самого и кабинет. Пухлый давно уже был не пухлым. Крупный мужик со злым скуластым лицом. Выглядит старше своего возраста лет на десять. Единственный шкаф в кабинете был забит бумажными папками, на шкафу покоилась солидная офицерская фуражка. На полированном, местами протертом и прожженном столе – такой же мама купила мне, когда я пошел в первый класс – не было даже компьютера. Вот тебе и большой начальник, подумал я. Да нет, погоны майорские. Что же они руками-то пишут до сих пор?
– Ну, здорово, брат. Из Москвы? – Пухлый закончил писать и протянул мне руку. Я инстинктивно напряг мышцы ладони и не напрасно – хватка у майора была под стать прессу.
– Из нее, родимой. Что, отчетами замордовали?
– Не говори. Охренели в этом УВД. То статистику по раскрываемости им портим, то укрывательством преступлений занимаемся. На той неделе орали, что мы всякую мелочь регистрируем, а сейчас – что число выявляемых сократилось в два раза, и это укрывательство. Ну не уроды, скажи? Ну не пидоры, а? А еще нарики эти. Вчера разнаряда с обнона пришла, чтобы меньше грамма мачья дозы не изымали. Типа крохоборство! Хоть самим колись! Ну как там Москва? Не провалилась еще?
– Да нет, что ей сделается. Москва как Москва. Дома повыше, улицы почище, а всё остальное как здесь. Только у вас пробок нет.
– Да ладно, то же самое. Все бабки себе огребли и сидите на них. Я не про тебя, конечно.
– А я, Толя, по делу пришел.
– По делу?
– Знаешь, что с Виталиком случилось?
– Как не знать.
– Я хотел спросить твое мнение – кто это мог сделать и, главное, зачем.
– Тебе действительно интересно? – Пухлый ухмыльнулся.
– Да, а что тут такого?
– Ты ведь знаешь, что Птица – торчок.
– Да.
– И не знаешь, как умирают торчки. Нашли его в Балке, с пробитой башкой. Полные карманы шприцов. Варианта два: либо свои же замочили из-за дозы или по кумару, либо шпана – просто для тренировки. Они торчков и бомжей ненавидят.
– То есть у вас это две основные версии…
– Какие версии! Ты детективы не смотри на ночь. Никаких версий нет. Дело – глушняк. Я тебе честно скажу – если бы они его поаккуратнее ударили, мы бы судмедэкспертов уговорили написать, что помер от передозы. А так только статистику нам, гад, испортил.
Я вдруг разозлился.
– Пухлый, ты чего? Это же Птица! Это Виталик! Ты что – забыл? Как в пробки вместе играли, как мульты смотрели, как на помойку ходили, как водку нам дядя Вася покупал, как на гитаре он тебя учил играть. Ты ведь бабу первую трахнул после того, как песни ей пел в Новый год – которым тебя Птица научил! Это друг твой, Пухлый! И мой друг! И такого у тебя и у меня никогда не будет! Статистика, твою мать. Тебе его не жалко?
– Эй, эй, не ори. Не на сейшене. Мне его жалко было десять лет назад, когда он торчать начал. Когда я его первый раз забрал и в КПЗ посадил, чтобы он переломался. А через месяц он снова заторчал. И я уже ничего не мог сделать. Потому что если человек себя убить хочет, он себя убьет. Сансара такая. Ты хоть понимаешь, что столько они не живут вообще. Это чудо, что только сейчас. Реально он давно уже был труп. И вообще, кто бы тут о дружбе говорил. Сидел там в своей Москве, а мы тут в говне ковыряемся. Раз друг такой, так приехал бы раньше и помог.
Мы замолчали.
– Ладно, Толян, извини. Погорячился.
– Да херня, бывает.
– Слушай, но вообще шансы-то есть поймать этих уродов?
– Честно?
– Да.
– Нет. И не потому, что нельзя, а потому, что искать никто не будет. Ты обо мне плохо не думай. Я как узнал, сразу всех наркомов, кто с ним был знаком, перетряс. Они обычно быстро колются. Но никто – ни сном ни духом. И вообще были на Сортирах в тот день, и свидетели есть. Один он в Город поехал, и в Балку один ушел. Теперь следствие будет заниматься. А у следователя таких дел штук двадцать, и план по раскрываемости. И следователь выбирает единственно правильный путь для своей личной задницы: берет то, что реально хоть как-то раскрыть и до ума довести. А чтобы это дело попробовать раскрутить, нужно всё бросить и только им одним заниматься. И то без гарантии. Но это не в моей власти. И даже не во власти начальника УВД. Потому что так просто не бывает.
– То есть ты хочешь сказать, что раскрыто оно не будет.
– Почему? Может, и будет. Кто знает. Но только чисто случайно. Если мы возьмем жулика по какому-то другому делу, а ему вдруг в рай захочется, и он устроит нам массовое покаяние. Так тоже бывает. И нередко. Сансара такая.
– Карма.
– Что карма?
– Карма, а не сансара. Карма – это судьба, а сансара – это что-то другое.
– А не один ли?
– Тоже верно. Слушай, а ведь начальником РОВД вроде был твой дядя. Он еще работает?
– Нет, помер.
– Жаль. Хороший был мент. Честный.
– Хороший мент честным не бывает.
– Ну ладно, Толян, пойду я. Давай только, если жулик вдруг сойдет с ума и решит исповедаться, ты меня наберешь.
– Договорились. С тебя тогда пузырь. Но не надейся особо.
Я вышел из РОВД и побрел по какой-то улочке в тени тачанских тополей, огромных, как баобабы. Воздух пах вечерней травой – позабытым, вечным запахом наступающего лета. Несколько минут – и я вышел на Советский проспект. Он шел прямо по вершине холма, и дорога медленно поднималась к горизонту, обнимая горб земли. Странно, но ни прохожих, ни авто на проспекте не оказалось. Лишь где-то вдали тень сгорбленной старухи с авоськой плыла к линии отреза дорожного полотна, куда миллиметр за миллиметром погружался огненный шар заходящего солнца. На разделительной полосе, над замершим проспектом, приготовились к прыжку гимнасты-фонари.
Мне нечего больше делать здесь. Всё оказалось не так. Слишком не так. Непривычно не так. Я привык рассчитывать всё точно и почти никогда не ошибался. Московская жизнь была похожа на программу: нажимаешь привычную комбинацию клавиш – получаешь нужный результат. Если комбинация неизвестна, ее можно подобрать. Главное знать, что все программы, как цыплята-бройлеры, вышли из одного яйца. А может, мне просто всегда везло? Но почему тогда не повезло сейчас? Виталик не дождался всего несколько часов. Несколько часов, которые бы подарили ему новую жизнь, позволили бы вырваться из – тут я вспомнил – колеса сансары. А мне дали бы… Что бы дали мне? Может, успокоили не совсем заснувшую совесть. Может, новый смысл. Теперь уже не узнать. И всё из-за каких-то неведомых отморозков, скорее всего, не слышавших ни одной песни Птицы. Конечно, Пухлый прав. Смерть Витали была случайной, нелепой, неожиданной закономерностью. Логичным финалом, концом компьютерной игры тачанских наркоманов. Которую судьба-вирус забросила на мой ноутбук через USB-порт ностальгии: на, получай, – две мечты не сбываются. Ты и так получил достаточно, выбравшись отсюда. Захотелось поиграть в фею-крестную? Многовато чести. Здесь фея приезжает на тонированной черной девятке с белым порошком в кармане, если, конечно, есть кэш. Или ангелом-избавителем приходит с обрезком трубы в полынном бурьяне за городом.
Нет. Так не пойдет. Всё просто, слишком просто. И очень удобно для того, чтобы забыть про Птицу и его песни. Что говорила эта девушка, бывшая Витали? Они убили его. Кто такие они? Пухлый не будет выяснять. Он слишком хорошо всё знает. И слишком не удивляется всему. Может, всё было именно так. А может, и нет. У меня слишком мало фактов, чтобы судить. В конце концов, отпуск. Есть месяц свободного времени. И я потрачу его на то, чтобы закрыть эту тему в своей жизни навсегда. Я вдруг понял, что не успокоюсь, если уеду прямо сейчас и буду ждать результатов расследования. Их просто не будет.
Я сам найду убийц Птицы.
Глава 5
– Здравствуй, Иван.
Я протянул руку. Ваня секунду помедлил, вздохнул и протянул свою. Чужие косточки неприятно хрустнули в моей ладони – священник не ответил на рукопожатие и чуть поморщился. А что он хотел? Не целовать же руку бывшего одноклассника.
– Не называй меня Иваном. Я теперь Георгий. Отец Георгий.
– Уже отец? – я не сдержался и хрюкнул. – Поздравляю.
– Ты неправильно понял. Я монах. Иеромонах. Зачем пришел?
– Поговорить. Пойдем в машину?
Иван посмотрел на машину за моей спиной, и в его глазах мелькнуло оживление. Ну а какой мужик не хочет хотя бы посидеть в такой тачке?
– Нет, братия не поймет. Пойдем лучше в кедровник.
Мы миновали вертушку своего рода проходной и вышли в монастырский двор. Я с трудом узнавал внутреннее пространство. Мы часто бывали здесь сразу после того, как тюрьма переехала в новое здание. Тогда во дворе громоздились останки ЗИЛов и УАЗов, ржавые механизмы непонятного назначения, мотки колючей проволоки. От храма оставались только стены. Крыша провалилась еще до отъезда тюрьмы. Я слышал, что кому-то из тюремного начальства пришла в голову идея сделать в церкви кинозал. Вместо иконостаса натянули экран, поставили проектор, но смотреть кино мешали железные стяжки, идущие от стены к стене. Они отражались на экране черными горизонтальными полосами, и тюремное начальство решило их спилить. То, что стяжки удерживали трехсотлетние стены, поняли лишь после того, как во время просмотра ленты «Ленин в Октябре» на зрителей рухнул центральный купол. Почти все, кто смотрел фильм, погибли.
Впрочем, вид отреставрированной церкви меня не удивил. Как не удивил и опёнок спутниковой антенны, прилепившейся к пню-колокольне. Удивил сам двор, больше похожий на европейский парк, с кустами роз, подстриженным газоном, посыпанными гравием дорожками и аккуратно уложенными плитами старинных захоронений. Неужели сохранились с дореволюционных времен? Или это имитация, каприз дизайнера? Бред, какой дизайнер в захолустном монастыре…
Мы дошли до беленой стены и нырнули в арочку-калитку. Здесь, за невысокой оградой, росли кедры, сумевшие пережить и монастырь, и концлагерь, и тюрьму, и время, когда остатки тюремного имущества растаскивали жители Сортир. По местной легенде, эти кедры росли тут всегда, еще до основания монастыря и самой слободы. Говорили, что именно здесь отшельнику Алексею явилась на дереве икона Богородицы, во имя которой был назван сначала скит, а потом и монастырь. Рассказывали, что икона эта пропала во время разгрома монастыря красными, но годы спустя то один, то другой житель Тачанска видел ее в гуще кедровых веток. Якобы однажды образ на дереве увидел начальник тюрьмы, тот самый, что устроил в храме кинозал, и даже вызвал зеков, чтобы те сняли икону. Несколько человек отказались, а тот, кто всё же решился влезть на кедр, упал и сломал себе шею. Байка, конечно.
В отличие от главного двора, кедровник больше напоминал лес. Но не обычный русский лес, а какие-то райские кущи с пронзительными лучами солнца в редком подлеске, нежными метёлками новорожденных кедров и величественными красноватыми стволами. Мы отыскали скамеечку под большим старым деревом и сели.
– Слушай, никак не могу называть тебя отцом. Можно просто Георгием?
– Да хоть горшком, только в печь не ставь, – усмехнулся Ваня.
– Окей. То есть как скажете, ваше преосвященство.
Ваня наконец разулыбался, как будто вспомнил наши игры в мушкетеров лет двадцать назад. Он сидел, поглаживая пока еще жиденькую бородку и глядя вверх.
– Не, преосвященство – это епископ. А я всего лишь простой иеромонах. Ну, рассказывай, зачем пожаловал.
– Я хотел поговорить про Виталика. Про Птицу. Говорят, он общался с тобой в последнее время.
– А, вот ты о чем. Вернее, о ком. А зачем тебе это?
– Видишь ли, – я подумал, что скрывать от священника мне нечего. К тому же я что-то слышал про тайну исповеди. Тут хоть и не исповедь, всё равно нет никого, кому бы он мог это рассказать. – Я хочу найти его убийц. Или попробовать найти. Менты заниматься не будут, для них это слишком мелко. А я давно не был в Тачанске. Мне интересно всё – с кем он встречался, были ли у него враги и друзья, о ком он, может быть, плохо говорил, кого или чего боялся…
– Зачем это тебе?
– Я вроде внятно объяснил.
– Зачем ты хочешь мстить? Это не дело человека, это дело Бога. Спаситель даже на кресте молился за убивающих его, говоря: «Прости их, Господи, ибо не ведают, что творят!» Око за око, зуб за зуб… Это истина Ветхого Завета, иудеев, истина старого мира. Не месть, но любовь должны мы нести в мир. Совершая месть, злясь, мы умножаем зло. Убийцы Виталия и так будут наказаны, потому что вряд ли когда-то раскаются в этом грехе. Но мы должны верить и надеяться. На то, что и их души могут спастись.
– Георгий, здесь не воскресная проповедь, а я не паства. Я взрослый человек, со своими убеждениями. Мне не нужна душеспасительная беседа, мне нужна информация.
– Ты сам не понимаешь, что ты говоришь.
– Очень хорошо понимаю. Может быть, ты и прав. Но твоя истина – она твоя, а не моя. Я думаю по-другому. И потом, я не собираюсь душить их своими руками. Просто передам информацию Пух…, то есть в милицию. Православная церковь, наверное, не отрицает закон и правосудие?
– Нет, не отрицает. Что ж, делай как хочешь. Мое дело предупредить.
От священника исходил странный запах. Вроде бы это был запах ладана, которым кадят в храме на утренней службе. Но этот был какой-то жесткий, концентрированный, убийственно чистый, как запах хлорированного средства для мытья туалетов. В верхушках кедров загудел ветер. Здесь же, в подлеске, по-прежнему было тихо. Думать тут о таких странных вещах было противоестественно. Но у меня была цель, от которой я не собирался отступать.
– Так расскажи, что произошло. Я слышал, Птица жил в монастыре какое-то время?
Иван снова смотрел вверх, будто стараясь разглядеть в кедрах потерянную икону и спросить совета у нее. Но только ветки непонятно шебуршали и потрескивали на ветреном языке.
– Виталик пришел месяца три назад. Его долго не хотели пускать, но потом сжалились и позвали меня. Он был как бомж. В волосах репьи, одежда грязная, рваная, глаза какие-то масляные, желто-красные. Весь дрожал. Я сразу понял, что его ломает. Я потом его руки видел – ни одной вены. Все ушли, спрятались от уколов. Даже естество человеческое против такого. Он просил пустить его ко мне, говорил, что хочет найти покой. Не так, конечно, говорил.
– Переломаться хотел?
– Да, да, именно так. Я сказал, что ему надо не в монастырь, а в больницу, но в ответ он начал ругать врачей, и я понял, что в больнице он уже был и ему не помогли. Пришлось поговорить с отцом Диомидом, это наш настоятель. Сначала он не хотел, но потом все же дал благословение. Мы выделили Виталию келью, он попросил поставить ведро воды и запереть его.
– И что было дальше?
– Дальше было страшно. Сначала он валялся на полу и его трясло. Потом начал кричать, хотел вырваться. Тут уж мы его заперли и поставили послушника читать канон под дверью. Вся братия молилась.
– Зачем?
– Ну как же. Грехи – это просто нитки, за которые человека дергает бес. Человек может порвать нитки, но если не изгнать кукловода, ему ничего не стоит привязать новые. Поэтому врачи очень редко могут вылечить. Но бес только играет человеком, он не может полностью завладеть им. Потому что в человеке есть образ Божий, и чем его ни замазывай, он всё равно проступит, как старые фрески в храме порой проступают через новые росписи. Вот и Виталия к нам привел этот образ. Мы старались ему помочь, старались изгнать беса…
– Не вышло?
– Наверное, нет.
– Он вырвался? Убежал? Достал наркотики?
– Не совсем так. Сначала мы думали, что победили. День за днем приступы становились всё слабее. Виталий начал есть, потом помогать в работе по монастырю, потом стал даже ходить на службы. Выучил некоторые псалмы и подпевал в хоре. А однажды в храме он встретил девушку. Я думаю, что он был знаком с ней раньше. После службы он догнал ее, и они о чем-то говорили. Ссорились. Потом она ушла, и я увидел, что у Виталия снова всё плохо. Мы пытались говорить с ним, я и отец Диомид. Но он, похоже, замкнулся. Жил еще где-то месяц. А потом ушел, никому ничего не сказав. И после этого оказалось, что пропал напрестольный крест. Серебряный, с позолотой и драгоценными камнями. Восемнадцатый век.
– В милицию заявляли?
– Нет. Этот крест в обитель принес сам настоятель. Купил где-то у антиквара. Давно, еще в советские времена. У нас он не числился, и архимандрит сказал, что это его вина. Не стал он заявлять. И знаешь, я порой думаю, что этот крест Виталия и сгубил.
– Ты думаешь, что его убили из-за креста? Чтобы ограбить?
– Кто знает, кто знает… Так или иначе, но он совершил очень большой грех.
– А эта девушка, как она выглядела?
– Точно не помню. Помню только, что у нее было много сережек в ухе. Как это теперь называется?
– Пирсинг.
– Да-да, он самый.
– Когда это было?
– В начале апреля.
Совсем недавно. Птица сбежал из монастыря незадолго до смерти. А до этого сбежал в монастырь от жизни. Или от Лены. Или от кого-то еще. Странное бегство. Виталик не верил в Бога. По крайней мере, в Христа. Однажды утром с похмелья мы забрели в развалины бывшей тюрьмы. Тогда я спросил, верит ли он. «Я недавно прочитал, что раньше у нас были другие боги. Солнце, гроза, земля. Наши. А потом пришли эти и крестили всех. Знаешь, зачем крестили? Чтобы сделать всех рабами. Они же так и говорят – раб божий. Были свободные люди, а стали рабожами. Лучше приносить телят в жертву богу, чем себя. Их Христос – ненастоящий. Настоящему Богу не нужны рабы. Человек и Бог должны быть свободны».
Меня передернуло. Это же было здесь. Где-то здесь, в кедрах, мы и сидели тогда, закручивая в газетные листки табак из вчерашних окурков. Господи, как давно это было! И так недавно… Страшно захотелось курить.
– А как ты думаешь, Виталик пришел к вам просто, чтобы скрыться? Или всё же…
– Не знаю, – Ваня печально покачал головой. – Когда только пришел, я не верил, что он может стать другим. А потом он стал ходить на службы. Я даже брал его прислуживать в алтарь. Это ведь не просто так.
Отец Георгий говорил всё более увлеченно, черты лица его как будто заострились, а глаза, казалось, видят что-то недоступное моему взгляду.
– Ты, наверно, не знаешь, но во время евхаристии, когда хлеб и вино пресуществляются в тело и кровь Спасителя, в храме, а особенно в алтаре, все, кто имеет хоть чуточку веры и знает, что происходит, ощущают благодать. Физически ощущают. И я, кажется, видел, что и Виталик ее чувствовал. И вот когда я это увидел, во мне родилась надежда на то, что он может спастись. Ведь это невозможно забыть. Это как…
– Наркотик? Ты думал, что Птица сменил одну зависимость на другую?
– Как ты можешь так говорить! Если не понимаешь, о чем я, лучше молчи.
Ну что же такое? Почему всё время вырывается то, о чем говорить нельзя? Глупо ставить под сомнение веру священника. В конце концов, зависимость от веры – не так уж и плохо. Лучше, чем от героина.
– Извини-извини. Можно я закурю?
Отец Георгий покрутил головой и даже, казалось, понюхал воздух, будто бы пытаясь учуять приближение настоятеля.
– Валяй. И мне дай тоже.
– Да не вопрос.
Зажигалка выплюнула столб огня на склоненные к ней сигареты.
– А что тебе еще Виталик рассказывал? Может, у него были какие-то проблемы кроме наркотиков? Какие-то враги?
– Насчет врагов не знаю, – отец Георгий затянулся, поморщился, отчего в речи возникла секундная пауза, и сдавленным голосом человека, подавившегося дымом, продолжил: – Мне иногда казалось, что у него все враги. А так он очень ругался насчет матери и отчима. Говорил, что они ждут его смерти, чтобы продать его квартиру.
– А кому он мог продать крест? Вы не выясняли? Не думаю, что в Тачанске много людей, способных купить такую вещь. В принципе, это нетрудно вычислить.
– Я же говорил, что архимандрит был против. А с настоятелем не спорят. Он сказал «нет» – значит «нет». Это как в армии. Приказы не обсуждают.
– Но ведь если бы вы сообщили об этом Пух… то есть в милицию, это помогло бы найти убийц!
– Ну вот ведь какой ты упрямый. Не надо об этом никуда сообщать, – Иван затушил окурок о ствол кедра, разрыл ямку в слое иголок и похоронил бычок. – Я же тебе говорил, что месть – это грех.
Священник замолчал, а я уловил новый запах, который вдруг сказал мне больше, чем все слова священника. Аромат ладана и сигарет образовывал причудливую смесь – святости, тайны и скрытого греха, смесь желания наслаждений и жажды познания Бога. И мне вдруг показалось, что я понимаю отца Георгия.
– Видишь ли, у многих начинающих священников, и об этом даже говорят святые отцы, этому учат в семинарии, появляется такой соблазн. Они на исповеди получают право вязать и решить – допустить к причастию или нет, отпустить грехи или назначить епитимью. Опасность, соблазн такой власти очень велик. Начинает казаться, что ты можешь говорить от имени Бога, можешь сам решать, кто достоин хвалы, а кто наказания, кто рая, а кто геенны. Думаешь, что можешь влиять на события, забывая, что ты – лишь иголка кедра в бескрайней тайге, где таких же, как ты, – бессчетное количество. И не тебе решать, какой иголке расти, а какой опасть и превратиться в прах.
– Хорошо-хорошо. Я всё понял. Кстати, этот крест… У него есть какие-то особые приметы?
– Сложно сказать. Вообще-то неспециалисту трудно отличить. Хотя этот на самом деле необычный. По вертикали на нем семь красных камней, а по горизонтали четыре. Цвет камней – цвет крови Спасителя.
* * *
Мать шебуршала на кухне, а я стоял у окна и смотрел вдаль. Из окна моей комнаты был виден кусок объездной дороги и поля за ней. Закат разделил пригорки и овраги на светлые и темные полосы. По дороге, натужным скрипом жалуясь на подъем, ползла непонятно зачем забредшая в Тачанск тяжелая фура. Я подумал, что если я найду крест отца Диомида, он выведет меня на убийц. Конечно, это только догадка, Виталик и сам мог продать его перед смертью. Но чутье подсказывало, что кража распятия и гибель связаны друг с другом. Зачем Птица украл его?