Своему дому.
Томас был отобран у айсинкубаторов в четыре года – это уже тот возраст, при котором могли стереть память, чтобы нежелательные воспоминания не мешали ребенку адаптироваться в Воспитательном. С Томасом так и поступили – он ничего не помнил ни о жизни до «Айсы», ни о своих родителях.
// В айсе правят память.
Единственное видение всплыло не так давно, когда Марила научила его играть в геокэшинг. Он вспомнил, что любил мастерить маме подарки: бумажные колечки с приклеенными к ним ракушками, цветастые бисерные браслеты и ожерелья. Изготавливал их целый день – а затем прятал в разных уголках квартиры.
Мама искала, обходила все закутки и спрашивала: «Ну что, Томас, холодно?» А он все весело отвечал: «Тепло! Тепло!» – даже когда был смертельный дубак…
Внезапно из битумной тучки выстрелил и заскользил по жилистому небу белый аист – красивый и гордый. За ним, пытаясь поспеть, выпорхнула серая утка.
Томас впился в них взглядом.
В отличие от Эдварда, его не усыновили. В Воспитательном работали по принципу: развивай лучших, наплюй на остальных – и если ты не принадлежал к группе с высоким ай-кью или не выделялся фантастической внешностью, то до тебя никому не было дела.
Адоптировали только умных и привлекательных – и, главное, малышей до двух лет. С самого начала Томасу была уготована только одна стезя – на дно.
// В айсе не усыновляют детей после двух лет.
Среди тех, кто не находился в топе списка на адоптирование, шла борьба за пропитание. Буквально – дети тренировались полуголодные.
«Айса» растила бойцов – и мотивацию сражаться она прививала на базовых потребностях с самых пеленок.
Хочешь больше порцию? жаждешь лишний стакан молока? – победи в дохё. Пробеги всех быстрее. Отожмись или подтянись на высший норматив. Сдай на отлично начальные курсы биологии и химии.
Или – отбери еду у товарища.
В Воспитательном не было даже подобия Кодекса, который бы регулировал отношения между молодыми айсайцами.
Комплекцией и характером Томас не блистал. Он рос тощим и хрупким, похожим на цветочный стебелек, а по душе – неуверенным и скромным. В итоге он числился среди тех вечно голодных астеников, которых каждая более-менее крепкая девчонка клала в дохё на лопатки.
И именно тогда ему в голову вбили идею, что он от рождения слабый и не умеет правильно поступить.
И что есть те, кто по природе сильный и умеет.
Эту полярность Томас до сих пор видит как основу всех взаимоотношений в обществе и мире.
// Система воспитания айсы ломает психику детей.
Белый аист вальяжно и неторопливо взмахивал черными крыльями, иногда переходя в парение, – он летел как отдыхал.
Утка работала перьями в два раза чаще, покрякивала от усилий и обливалась потом. Они были в паре – белый аист и серый задохлик.
Его крестный – великий декучфак Роберт Вен – в обучение не вмешивался. Дело в том, что директор Центра постоянно использовал Крещение в политических целях. И в случае Томаса это был способ унизить Вена.
Одно дело крестить, а затем патронировать талантливого и многообещающего айсайца. И совсем другое – отсталого и убогого, как Томас, которому один путь – в хозфак.
Роберт Вен в воспитание Томаса никогда не влезал, а Крещение постарался забыть как неприятный факт жизни. Он давно вычеркнул «сына» из памяти – однако самому Томасу было чрезвычайно лестно, что его «опекал» такой выдающийся айсаец.
// В айсе крестные не заботятся о своих крестниках.
Слез в «Айсе» не терпели – это на горьком опыте дети понимали еще в Воспитательном.
В акациях его травили от скуки и безделья. Каждое издевательство впечаталось в Томаса клеймом, как от раскаленной кочерги: он помнил, кто что и когда ему сделал.
Он и рад бы отпустить – но не получалось.
Со временем Томас решил, что его незавидное житие – это справедливое положение вещей. Так он пытался оправдать свою подчиненную роль.
Он начал принимать травлю как должное: он слаб, они сильные. Они могут – а ему нужно смиренно терпеть.
Томас окончательно это понял, когда после отбоя случился один эпизод.
В ночном небе зажглась точка – и все младшеклассники с чего-то взяли, что над Уа зависло НЛО.
Суета и суматоха, как на базаре, – все стояли перед окном, толкались, веселились и спорили.
Один лишь Томас замер позади, отдельно от всех – но он тоже чувствовал себя частью кутерьмы.
Ему улыбались, с ним шутили, махали рукой – звали присоединиться. И Томас был откровенно сбит с толку.
Он все думал: ну как так можно – и смеяться вместе с ним, и издеваться над ним?
Ну как в голове у них это укладывается?..
И вот тогда снизошло на него озарение.
Он все равно часть целого. Он не лишний – а один из них.
Просто кто-то должен находиться внизу.
Иерархия строится на том, что верхи изводят низы. Следовательно, всегда был, есть и будет тот, над кем глумятся – и это, к несчастью, он, Томас.
Это его роль и место в жизни – такие дела…
Юный Томас принял это – и подошел к остальным.
// В айсе жертва насилия принимает свое положение как должное.
Вдруг тучка заискрилась, шумно загрозилась – и погналась за птицами.
Учился Томас скверно – и поэтому только в двадцать два с грехом пополам сдал экзамены и Испытание.
Он уже намеревался идти в хозяйственный факультет – завоевывать отдел канцтоваров или туалетных принадлежностей. Однако на Испытании его заприметил Бах – один из самых сильных и лучших, экстерн из элиты.
Умеющий делать правильно.
Томас не смог ему отказать – хотя работа умиротворителя страшила его своей сложностью.
И наконец-то сейчас, три года спустя, – Томас впервые возвращался домой…
Утка оглянулась и закрякала громче. Замахала крыльями так, что они начали расплываться, как лопасти пропеллера.
А вот аисту было срать, что тучка их догоняет. Со стороны казалось, что он летел не от чего-то, а куда-то – и в отличие от утки, знал цель их скитаний.
Уа пугал – и Томас определенно не хотел ехать в Центр. Наоборот, руки чесались – настолько, что он соблазнялся на сумасбродные действия, – отринуть все и сбежать…
Но – куда?
К Мариле?..
Это осознание кинуло его в лихорадку. Томас задрожал сильнее.
Когда он уезжал с Уа, он чрезвычайно не желал его покидать. Он смиренно покорился воле сильного и знающего – Эдварда. А сейчас, получается, нынешний Томас – совсем не тот, что прежде!
Он готов был бросить Эдварду вызов! Ведь тому определенно не понравится, если Томас пошлет все к чертям и убежит – от него, от «Айсы», от своей судьбы…
Что же в нем изменилось за это время?
Утка верила, что аист знает, куда летит.
Утка – стайная птица, однако стая ее не приняла. Поэтому она и прибилась к благородному белому аисту.
// В айсе не думают.
Томас думал – впервые за вереницу лет он размышлял о подобных вещах самостоятельно. Обычно он спрашивал совета у умного и сильного Эдварда – и просто делал, как ему велели.
Но сейчас он понимал, что только сам может дать ответ.
Каким он тогда был, до выезда?
Томас жил – словно плыл по течению.
И ему это нравилось. Каждый день был расписан по часам.
Он ничего от жизни не хотел, ничем не увлекался, никогда не планировал – и ему было хорошо и спокойно. Его желания ограничивались чашкой молока и тихим, комфортным уголком. Он выполнял лишь элементарные поручения – его не заставляли выбирать и решать что-то по собственной инициативе.
Томас полностью отдался течению – и взамен его несло легко и приятно, как пассажира бизнес-класса. Томас мечтал остаться на Уа навечно.
А потом, против его воли, поток вышвырнул Томаса с острова. И началось…
– Смотри, дурак! – вдруг сказал аист. – «Бочка»! – И сделал пилотажную «бочку». – Круто, да? Это войдет в историю!
А сейчас?.. Кто он?
Он – это геокэшинг, путешествия и вязание. Он – это… Марила.
Он – это то, что он любит.
За три года Томас наполнился – как кувшин в пустыне в сезон дождей. И поэтому с каждым летом, прожитым вне Центра, ему становилось все неуютнее плыть по течению.
Ему все чаще хотелось остановиться – но ручей нетерпеливо тащил. И чем больше Томас сопротивлялся – тем явственнее ощущал давление прошлого.
И теперь его несло обратно…
Томас не желал возвращаться к той жизни, которая у него была на Уа.
У Томаса впервые с того дня, когда над островом промелькнуло НЛО, появилась мысль, что он может побороться с потоком.
Почему он не упирается? То, что он внизу, еще не значит, что он не вправе делать то, что ему хочется.
Он мог вылезти из воды, обсушиться – и как ни в чем не бывало усесться на суше.
Тяжело и верно упасть, как брошенный ржавый якорь.
Перестать плыть по течению.
Начать жить так, как хочется ему самому.
// В айсе боятся начать новую жизнь.
От осознания того, что у него есть иные перспективы, – Томаса сейчас и лихорадило. В глазах мутило, поднялась температура.
Он готов был отвергнуть выпестованный стиль плавания – и ступить на неизведанный берег.
Томас потерял гармонию внутри себя – и это чувство было ужасно. Он как будто ходил по улице голый, незащищенный – а все глядели на него и тыкали пальцем.
Ему безумно хотелось вновь обрести то спокойствие и умиротворенность – смирение, которое снизошло на него в ночь, когда на Землю взирали инопланетяне…
Перед Томасом замаячил выбор – самый сложный в его жизни.
– А теперь… «Кобра»! – Утка одобрительно крякнула удачно выполненной «кобре», но покосилась на совсем приблизившуюся тучку.
– Что, Томас, холодно?
– А? – Томас непонимающе уставился на ковыряющегося в зубах Эдварда.
– Хуя! – отрезал Эдвард. Он ткнул зубочисткой в сторону Томаса. – Я спросил, тебе холодно?!
– Н-нет, герр Эдвард… Тепло! Слишком даже… Что-то меня знобит.
– Тогда какого хрена ты дрожишь, как осиновый лист на ветру?! Ты меня раздражаешь!
– А. – Томас посмотрел на трясущиеся ладони. – Я… не знаю. Просто… страшно вдруг стало.
Томас не хотел рассказывать напарнику о причине своих переживаний. Он отвернулся и посмотрел в окно – и как раз вовремя.
– Что? Туча?.. – воскликнул аист. – Говнюча! Ты лучше глянь… «Имельман»!
Аист успешно выполнил разворот на сто восемьдесят градусов – и нырнул в грозовое облако. Вспышка молнии – и белый аист исчез.
Утка осталась совсем одна.
– Ваш заказ, – прервала их беседу официантка.
Перед Томасом она положила тарелку со сладкими золотистыми тостами, масло и стакан горячего молока. Брезгливо покосилась на фингалы и бляшки на его щеках и подбородке.
Томас едва не сказал «спасибо», но вовремя опомнился: Эдварда подобное злило. По его мнению, людей в принципе не следует ни за что благодарить.
Эдвард заказал вишневые круассаны и дворцовый пуэр. На него официантка смотрела дольше: внешне он привлекал. Однако тот даже не взглянул на нее – и девушка вскоре ушла.
Дрожащей рукой Томас принялся неловко размазывать по хлебу сливочное масло. Выглядело это, с точки зрения Эда, донельзя забавно – но он лишь ошеломленно покачал головой.
– Слушай, чего ты боишься? – сказал Эдвард. – Я тебя больше не ударю. За побег ты получил по делу – и сам это прекрасно знаешь. Еще бы не получил! – Он постучал по столу зубочисткой. – Если бы мы приехали в Центр без сфер – это позор несмываемый. На всю жизнь. Мне такого говна в летописи не надо, понял? Так что прекрати дуться.
// В айсе применяют телесные наказания.
– Герр Эдвард, я не дуюсь, – покачал головой Томас. – Это так, ерунда! Это, может, болезнь какая?.. Или нервы и… И многое. Вы правильно меня отлупили.
Эдвард поднял чашку и принюхался к аромату сухофруктов. Как гурман, вгляделся в темно-красный, похожий на вино, чай. Насладившись ароматической и визуальной эстетикой напитка, он отпил и причмокнул. Прекрасно! Древесно-земляной вкус с ореховыми нотками, сладковатое послевкусие. Он принялся за кисло-сладкие круассаны.
– Я хочу сказать, – сказал он с набитым ртом, – я наказал тебя за проступок. А не просто так влупил, для острастки – как «вагину»… Будешь делать все как надо – будешь ходить без синяков. Ты и так уродлив, чего тебя бить!..
– Это… да. Это вы правильно, – кивнул Томас.
– Ну! Тогда в чем дело?! Чего дрожишь, если все понимаешь? Или ты моим словам – не веришь? – прищурился Эдвард.
– Нет! Что вы! – испугался Томас. – Я верю… Я полностью вам… да.
– Или ты обиделся, что я пожег твою чертову вязанку? – продолжил допытываться Эдвард. – Эту твою куклу… Так еще навяжешь. – Он прекратил жевать и внимательно пригляделся к Томасу. – С бабским именем которая, как ее…
// В айсе без спросу берут и уничтожают чужие вещи.
– Ее зовут Марила… Да, вы правы, еще, наверное…
– Да-да, Марила… – Эдвард покачал головой. А затем зло сжал челюсти. – Дурдом!.. Ну да ладно, разберемся… А может, ты унылый из-за дырки в своем свитере?
– Н-нет, не то чтобы… Это тоже… не стоит вашего внимания.
Томас поморщился, почесался и осторожно приступил к завтраку – ныла отбитая челюсть.
За один день ему разом испортили все кофты.
Та, в которой убежал Гибсон, теперь стойко – и несмываемо – смердела порохом и кровью. Белые ножницы побагровели, а из-за стеклянных осколков и покореженного железа ткань во многих местах порвалась.
Это был самый первый связанный Томасом свитер – он посвятил его «Айсе». Однако Томас его не любил, поэтому восстанавливать не желал…
А вот джемпер Рвани – с кремовым сердцем на груди – было жалко до слез. Это последняя созданная им кофта, и Томас рад бы ее реанимировать – но не знал как. Джемпер полностью пропитался кровью и уличной грязью. Да вдобавок Рвань под конец грохнулся в свою рвоту – поймать его не успели.
В общем, сердце Томаса изблевано…
Томас был уверен, что даже если все отстирает – изначальной чистоты сердцу уже не вернуть…
И третий свитер – тот, который тогда был на нем. Красивый, белый, аранской вязки, с синичками на груди и боках. Он – гордость Томаса, вершина мастерства, его хвалила даже Марила.
Когда Гибсон вколачивал его переносицу в ребро тумбочки – Томас невольно выплюнул пару леденцов, которые до этого рассасывал. Потом он упал на них – и конфеты так крепко слиплись с шерстью, что… Томас не догадался замочить кофту в воде, поторопился – и рванул со всей мочи…
Ныне у одной из синичек не доставало головы.
Надо распускать и переделывать.
Однако под наплывом дум Томас уже практически забыл о своей безголовой птице…
– Черт, даже это меня бесит! – вдруг разгорячился Эдвард. – Ты айсаец! Какие к чертям собачьим вязанки?! Какие еще сраные куклы?! И почему ты даешь кукле имя, а? Объясни мне, черт возьми… Потому что я в самом деле не понимаю… Почему ты вяжешь джемпера? Носки, шарфы, штаны? Это рабская работа, Томас! Для вэрмыса! Это недостойно айсайца!
– Ну… как бы вам сказать… – осторожно протянул Томас. – Я думаю, это у меня неплохо получается, вот и…
– Жопу подтирать у тебя тоже неплохо получается. Так начни подтирать всем!
Томас промолчал.
// В айсе высокомерны.
– Томас, ты должен доминировать хотя бы над людьми. – Эдвард глотнул чай, который раньше употребляли только китайские императоры. Принялся за второй круассан. – Ты должен ввести их сходу. Нужно постоянно показывать им, где их место, – иначе рушится правильная модель коммуникации.
Нельзя вязать – и при этом сидеть на троне, понимаешь?..
Если уж брать хобби – то высокое и достойное, как моя поэзия. Начни писать книгу или займись охотой…
Я помогу тебе с прозой!
Хотя нет… Это бессмысленно, для нее ты слишком тупой. Тогда рисуй картины или… О! Ну как же! Делай инсталляции, я забыл!
Каждый мудак может их клепать – даже ты.
А то официантка – и та смотрит на тебя с презрением, куда уж ниже падать, а? Будто это ты, а не она – мерзость… – Эдвард скрипнул зубами. – Сука. Пойду-ка я ей шею сверну…
Эдвард приподнялся – и Томас испугался.
Он однозначно не хотел, чтобы девушка погибла лишь потому, что не восхищалась видом его бляшек и несуществующей гениальностью его натуры. Но Эда невозможно было остановить, если он что-то задумал.
Однако из-за стола Эдвард так и не вышел – замер и уставился в сторону входа.
Нить? – Томас всполошился.
Он обернулся. В углу кафе, недалеко от дверей, двое подростков, лет шестнадцати, кормили друг друга мороженным. Они прогуливали школу – рядом целовались их рюкзаки.
Парочка смеялась и умилялась. Они поочередно черпали из общей чаши – и явно старались измазаться малиновым сиропом.
Оба – привлекательны и молоды. От них веяло романтикой и любовью, духом Франции. Особо по нраву было глядеть на чернокудрую красавицу с тремя родинками в форме небольшого равнобедренного треугольника на правой щеке…
Томас отвернулся. Обычные люди, – подумал он. – Но лучше бы они поскорее ушли...
После стольких лет работы с напарником Томас заметил, что Эдварда выбешивали любые проявления сочувствия и любви – если они предназначались не ему. Сейчас Эдварду, скорее всего, не терпелось стереть улыбки влюбленных – возможно, об асфальт вместе с их лицами.
// В айсе завидуют.
Надо его отвлечь, – подумал Томас. – А то как бы чего не случилось…
Да и про официантку Эдвард еще не забыл – ее тоже будет жалко. А ведь затем он горазд пойти вразнос – и поубивать в кафе вообще всех.
Томас покосился: Эд продолжал стоять и смотреть на парочку – как удав на кроликов.
Томас решил рассказать о своих переживаниях – но так, чтобы не выдать себя с потрохами и не накликать беду.
– Вот даже… как бы это объяснить… – Томас затеребил стакан с остывающим молоком. – Но я попробую. Дело точно не в вас, герр Эдвард, я боюсь не вас. А… не знаю, может быть, мира?.. Или неизвестности? Я не знаю, как объяснить так, чтобы вы поняли… Не то, что вы не… Я думаю, у таких, как вы, не бывает таких мыслей. Они только у таких, как я, наверное.
– Ты о чем? – бросил Эдвард. Он не отрываясь наблюдал за подростками. – Конкретнее, мудак.
– Как бы лучше, толковее… У вас жизнь – и все четко! Все – в планах. Карьера, слава! Все расписано и понятно. – Томас рассказывал, не поднимая глаз, – он будто искал слова в белой пене. – Вы сами говорили: завязка, развязка, кульминация. Вот вы говорили, когда сделается наше это государство, айсайское, вы станете министром образования…
– Культуры, – холодно поправил Бах. Он сел поближе к краю, чтобы можно было следить за влюбленными – и при этом поглядывать на Томаса.
– Вот, культуры, да. Простите. Но я к тому, что у вас все четко. У вас планомерно. Вы знаете, куда… – Томас прикусил губу. – Куда вам идти. А мне порой… просто хочется… сбежать. Наверное… Бросить все и сбежать.
– Гм… – промычал Эдвард. Слушал он вполуха. – Хрень. Ну и?
– Ну, почему я дрожу? Мысли странные очень пришли – от них и дрожу.
Я вот думаю, что время, мне отпущенное, – оно ведь мое!
Мое ведь, да?..
Наверное, да… Или?..
Но я его совсем не чувствую! Будто оно не мне принадлежит. Оно будто идет само по себе. Тикает, а я… А я со стороны на него смотрю – и офигеваю…
Тик-так, Томас! Тик-так… Проходит жизнь твоя, смотри…
И с жизнью у меня ведь так же. Будто я сижу в челноке. И меня, челок мой, несет меня поток. Бурный, своевольный!
Непреклонный и… И сильный! Сильный – сильнее нет!
Весла у меня… Ведь у меня никогда – никогда! – в жизни не было весла… И руля тоже.
И я, получается, трепыхаюсь в бурном потоке – как ему угодно. Как ему заблагорассудится. И выходит, что лодка – она плывет, как ей вздумается!
А ведь в ней я сижу!
Но просто как наблюдатель. Как зритель своей жизни.
Кручу по сторонам головой, как на аттракционе, а уж поделать – ну поделать вообще ничего не могу. Куда вынесет река – туда и вынесет. Не от меня зависит.
Или вообще не вынесет… Так и будет мотать, пока не сбросит с водопада…
И мне вроде было раньше одновременно и страшно – и покойно так плыть… Было хорошо! И немного грустно – оттого, что поделать ничего не мог.
Но в целом – я лежал на дне, понимаете, покойно. Как труп…
Викинги – они трупы в лодках пускали, вы знаете. Поджигали их. Вот, я был как труп в этой своей лодке…
А сейчас я как будто… не знаю, прозрел! Или нет. Ожил?..
В общем, я увидел, что у меня под банкой лежит якорь… И я вот думаю… Я же могу!..
Могу, да?..
Герр Эдвард, я же… могу?..
Якорь?..
Хотя страшно… Да и надо ли…
Ну брошу если…
Что мне делать-то потом со своей свободой?..
Томас оторвался от молока и посмотрел на напарника с такой сильной надежной, будто Эдвард сейчас одним словом или действием развеет все его сомнения.
Укажет путь.
Даст правильное решение в его ситуации.
Эдвард медленно перевел глаза с парочки на Томаса. Сконцентрировался.
– Хуебой, Томас, – сказал он зло. – Я твоего медвежачьего не понимаю вообще. Какой еще, блять, поток? Какая, нахуй, лодка?.. Мы в Нанте, сидим в кафе, и ты пьешь хреново коровье молоко и жуешь чертов хлеб с маслом!
Есть сегодня. Есть сейчас. Кайфуй!..
А завтра… С черта ты вообще думаешь об этом, а? Ты – думаешь!.. Знай свое место – и коси-коси-коси. Тебе «Зензё» почто на Испытании дали? Чтобы косил и не думал! Ты коса, инструмент… А размышления – оставь другим.
// В айсе утрируют и обесценивают.
Томас открыл рот и ошеломленно огляделся. Почесал бляшку на щеке, нахмурился.
Эдвард звучал убедительно – впрочем, как и всегда.
Наверное, он прав?..
Вдруг действительно все так очевидно? Вся лихорадка и смущение души Томаса произошли оттого, что он начал думать…
И в итоге думы завели его в дремучие джунгли, из которых он никак не выберется уже которые сутки.
Вот же: перед ним теплое молоко и тосты с маслом. На востоке ждет Марила. Свою работу они делают хорошо – поймали две взрослые сферы.
Все идет замечательно – так чего он усложняет? Высосал, как говорится, проблему из пальца.
Все верно.
Есть сегодня. Есть сейчас.
А завтра?
О завтрашнем дне он подумает завтра…
Простые слова – но Томас успокоился, дрожь поутихла.
Он пожал плечами – будто одним этим жестом сбрасывал давящую тревожность – и взялся за последний бутерброд.
Все-таки Эдвард – гений.
Эдвард усмехнулся и поднял недоеденный круассан.
– Хоть ты выглядишь, как старик, Томас, – сказал он, – но это не значит, что ты реальный старик. Тебе всего двадцать пять! И ты глуп. Не забывай об этом, когда смотришься в зеркало… Да и к слову, поумнеть тебе вообще не грозит. Возраст в принципе не повод взрослеть…
Собственная сентенция хлестнула бумерангом: напомнила Эдварду о словах матери.
Ему нужно повзрослеть. Срочно. Показать, что он настоящий мужчина – а не ребенок-переросток в облачных штанишках…
Эдвард словно наяву увидел презрительную полуулыбку мамы. Дым ее сигареты. Как она сидела перед ним самодовольная и расфуфыренная.
Взгляд сверху вниз.
И на него снова накатило.
Настроение враз испортилось, аппетит пропал. Зачесалось все тело.
Он сжал челюсти – и с силой бросил задницу круассана на тарелку.
Вишневые кишки и внутренности расплескались по всей столешнице. Эдвард раздраженно вздохнул и затер большим пальцем левой руки ладонь правой.
Прикрыл глаза.
Очень захотелось что-нибудь сломать или разрушить.
Навсегда… Чтобы исчезло.
А вообще, будь его воля: мир – такой, каким он его знает, – перестал бы сейчас существовать.
Он желает другой мир – гораздо лучше…
А этот – гори ты в аду!..
Эдвард тяжело выдохнул – и посмотрел в окно, где темная туча расползлась на все небо.
Правильно, туча, правильно…
// В айсе транслируют агрессию на окружающих.
И в этот момент со столика подростков раздалось радостное хихиканье.
Балуясь с мороженым, влюбленные измазали друг дружке нос, щеки, губы и подбородок. И теперь слизывали – не пропадать же добру. На взгляды посетителей они не обращали внимания.
Парень явно целился в треугольник родинок на щеке девушки…
– Так… – сказал Эдвард. – Томас, дальше ты едешь один.
Томас поперхнулся.
– У меня появилось неотложное дело.
– Боже упаси… Опять?! Герр Эдвард, вы куда?! А я… А если сферы?..
– Они связаны, не сбегут. – Эдвард внимательно следил за молодыми французами. – А если проснутся… Да нет, глупости! Я им вкачал – не пожалел. Всего-то осталось перебраться на лодку – а там уже Уа. Завтра будешь на месте.
Челюсть Томаса упала – Эдвард не шутил.
– Но!.. Я даже не знаю, как и куда плыть! Я же не умею водить лодку! Я же только что об этом говорил!..
– Научишься… – ответил Эдвард. – Бери пример с других. Это суть жизни, Томас… Никто не рождается сильным… Ими становятся... Тебе покажут в доке.
Подростки подозвали официантку и расплатились.
– Это!.. – Томас был на грани паники. – Герр Эдвард, а Крещение?! Как же оно без вас?!
– Я успею. – Эдвард поднялся.
– Герр Эдвард!.. – вскричал Томас. – Я же утону! Ну как вы можете?.. Вы меня бросаете!
// В айсе бросают.
На них обратили внимание, повернули головы. Эдвард наклонился и впился глазами в Томаса. Зашептал:
– Томас… Я все могу, ты понял? А ты, если жить хочешь, – не утонешь. По твоим же словам, ты и так труп – чего тебе будет, а?.. Но если утонешь – я тебя в морской пучине отловлю и на кол насажу, ясно? Ты меня понял?
Эдвард дождался кивка – а затем бросил на заляпанную сиропом столешницу сорок евро. Вслед влюбленным вышел из кафе.
За окном заморосил мелкий дождик. Томаса начало трясти. Он прикрыл лицо.
Он остался совсем один.