Машина страха

9

Лебедеву уже стало интересно, насколько хватит его терпения. Как глубоко его исчерпал энергичный доктор. И сколько еще осталось. Начать с того, что в приемном кабинете Погорельского не оказалось никаких фотографий мыслей. Доктор выразился, что только догадался о методе съемки, но не решился испытать его без «серьезной поддержки». Аполлон Григорьевич стерпел и даже не вынул опасную сигарилью. А дальше начался спектакль, в котором ему была уготована главная роль.

Погорельский с гордостью показал фотопластинку, какими пользуются фотографы в салонах. Пластинка была обернута в черную бумагу. Как оказалось, это контрольный опыт перед фотографированием мыслей. Опыт состоял в том, что Лебедев должен был зайти в темную комнату, завешенную тяжелыми шторами, плотно прижать пластинку ко лбу и настойчиво думать, думать, думать о чем-то одном. Минут пять думать, не больше.

– Это немного устаревший метод идеопластики, или доркографии, или психофотография, то есть получение на фотопластинке изображений без посредства камеры, света или аппарата для производства токов X-лучей, одной силой мысли, – сверкая энтузиазмом и знаниями, сообщил доктор. – Метод был разработан Траиль Тейлором и проверен Глендиннингом. Вам, конечно, это известно…

Бесполезными знаниями Лебедев голову не замусоривал. Мало того, что Ванзаров придумал психологику и балуется ей, так еще и психофотография. Только еще одной лженауки не хватало! Перспектива держать у лба пластинку, да еще в полной темноте, не слишком бодрила.

– Может, ну ее, эту доркографию, – предложил он. – Сами говорите: метод устарел.

– Мы, как ученые, должны руководствоваться бескомпромиссным принципом ultima ratio^[9], чтобы не осталось никаких сомнений в правдивости результата. Этого требовал Гартман при изучении спиритизма, этому будем следовать мы!

Аполлону Григорьевичу осталось только вслед за принципом проследовать в темную комнату. У него тоже есть научная жилка, и, раз вляпался в немыслимую глупость, надо терпеть. Он честно держал у лба пластинку. Вот только думать о чем-то одном не мог. Мысли его были слишком обширны.

Наконец пластинка с мыслями Лебедева была наполнена до краев. Погорельский притащил фонарь, каким освещают фотолабораторию, и сам сиял счастьем, как электрическая лампочка. Комната осветилась пугающе-красными бликами, будто в адском подземелье забыли запереть люк. После чего доктор представил свое изобретение. Аполлон Григорьевич без труда узнал самую обычную катушку Румкорфа, которая позволяет получить электрическую искру за счет накопленного магнитного поля и пробоя воздуха. Один вывод вторичной обмотки катушки Погорельский присоединил к металлическому штырю, явно переделанному из больничной вешалки. Второй вывод он прикрутил к изолированной проволоке, изогнутой знаком вопроса. После чего, используя бинт, прикрутил загогулину к фотопластинке.

– И что мне с этим делать? – с явным опасением спросил Лебедев.

Ему протянули толстые резиновые перчатки.

– Одну подложите на голову для изоляции, другую наденьте и плотно прижмите пластину к виску.

– А вы что будете делать в это время?

– Пущу ток!

В оптимизме доктора слышалось нечто кровожадное. Аполлон Григорьевич мог прямо сейчас послать его, куда электрический ток не проникал. Но терпение все еще оставалось. Ему стало любопытно, чем закончится опыт. Заряд машинка вырабатывала не слишком значительный, убить великого криминалиста не удастся. И Лебедев согласился. Надел перчатку, другой прикрыл висок и приложил пластинку. Погорельский прикрутил к машинке концы гальванического элемента.

– Готовы, Аполлон Григорьевич?

– Не тяните!

– Даю разряд!

Что-то загудело, раздался щелчок. Лебедев ощутил, как волосы у него встали дыбом. Трудно сказать, что случилось с его мыслями в этот момент.

– Снято! – крикнул доктор. – Опыт окончен! Осталось получить снимок!

Лебедев не отдал пластинку. Еще и забрал пробную, с доркографией. Не хватало, чтобы его мысли проявлял какой-то фотограф с Невского. Он обещал сделать сам: все необходимое для проявки и печати у него имелось. Уговоры Погорельского были отвергнуты безжалостно.

Очень вовремя раздался звонок. Доктор извинился и побежал открывать пациенту. За фотографированием мыслей, конечно, будущее, но людям хочется лечиться сегодня.

Спрятав пластинки под мышкой, откуда их можно было вынуть, только выиграв смертный бой, Лебедев вышел в приемную. И чуть не испортил дело. Хоть удивление его было простительно. Трудно – нет, невозможно ожидать, что к Погорельскому заглянет Ванзаров. Аполлон Григорьевич быстро сообразил: друг его бесценный никогда не лечился, а если и болел, то простудой, которую пользовал водкой и медом. Лучшее лекарство от всех хворей. Значит, тут что-то другое. Тем более криминалисту был послан выразительный взгляд: «Держите рот на замке, дорогой друг».

– Прошу простить за вторжение, я без записи, не смог пройти мимо, – сказал Ванзаров, протягивая журнал «Ребус». – Буду счастлив получить ваш автограф, доктор. Публикация «Животного магнетизма» – лучшее, что я читал по этой теме.

– Пожалуй, пойду, – заторопился Лебедев. – Жду вас сегодня к вечеру у себя на Фонтанке, Мессель Викентьевич. Посмотрим, что получилось…

С Ванзаровым они раскланялись, как вежливые люди, совершенно незнакомые.

Между тем Погорельский раскрыл журнал на своей публикации и обмакнул ручку в чернильницу.

– Кому подписать? – спросил он, пряча авторское тщеславие. Гадкое и сладостное чувство, доложу я вам, драгоценный читатель… Ну да речь не об этом…

– Напишите: Ванзарову. Родиону Ванзарову…

Доктор изобразил вместо слов закорючки, как это принято у докторов, размашисто расписался и протянул журнал.

– Интересуетесь магнетизмом?

– И не только, – сказал Ванзаров, пряча «Ребус» во внутренний карман. – Читал Перти, Карла дю Преля, Цёльнера, Серджента, Юма…^[10]

– О, так вы знаток теоретических трудов по спиритизму? – обрадовался Погорельский. – Чем полагаете спиритические явления?

– Из области психологических феноменов, – ответил Ванзаров.

Уклончивость тем хороша, что каждый понимает ее по-своему. Доктор увидел схожесть со своими идеями животного магнетизма. Чему не мог не обрадоваться.

– Часто сеансировали? – дружелюбно спросил он.

– Принимал участие…

– У кого же?

– Был в Лондоне на сеансах великого Крукса^[11].

– Феноменально! – вскричал Погорельский и с горячностью схватил руки Ванзарова. – Когда? Как это было? Расскажите…

– Примерно полтора года назад… Просто повезло… После того, что видел, трудно сомневаться в спиритизме.

– А в Париж, к великому Ипполиту Барадюку заезжали?

– Не пришлось, – с тяжким вздохом ответил Ванзаров. – Доктор Погорельский, позвольте вопрос?

– Сколько угодно, дорогой друг!

Вероятно, любовь к спиритизму делает людей друзьями быстрее электрической искры. Со всей скромностью Ванзаров поведал, что недавно получил небольшой свободный капитал, удачно продал акции и теперь желает вложить их в изучение спиритизма. И вообще мечтает познакомиться с кружком обожаемого журнала «Ребус». Особенно с господином Иртемьевым, о способностях которого много наслышан. Нельзя ли устроить в ближайшее время.

– Так зачем же откладывать! – вскричал Погорельский, боясь отпускать из рук уникума, который хочет финансировать спиритизм. Да о таком можно только мечтать. – Прямо сейчас и отправимся!

У Ванзарова оказались неотложные дела. Но он обещал прибыть на Екатерининский канал в условленное время. То есть через два часа…

– Прошу прощения за любопытство, – сказал Ванзаров уже в прихожей. – А кто этот больной господин, что был у вас на приеме?

Погорельский выразил все удивление, на какое был способен.

– Это же сам Лебедев! Аполлон Григорьевич! Знаменитость! Гений российской криминалистики! Его имя гремит на всю империю!

– От чего лечите его?

– Что вы! Он пышет здоровьем! У нас с ним общий научный интерес.

– Какого же рода?

– Это секрет! – Погорельский даже подмигнул. – Пока секрет. Но вскоре открытие прогремит по всему миру! Так разве вы не слыхали о Лебедеве?

– Нет, никогда, – сказал Ванзаров. Поклонился и вышел.

10

Господин Квицинский не любил проводить встречи в людных местах. А предпочитал парки или сады, где кусты и деревья создают естественную защиту от посторонних глаз. Хуже всего кофейные. Кругом публика, не поймешь, кто сидит за соседним столиком, у кого уши работают, как у летучей мыши. Но дама захотела кофейную. Точнее сказать, придумала угоститься за счет Квицинского. И выбрала не какой-нибудь тихий уголок, а «Балле» на Невском проспекте.

Квицинский смог занять самый дальний от окна столик. Мадемуазель появилась с опозданием в четверть часа. Сколько он ни бранился, что опоздания недопустимы, она извинялась, обещала больше не опаздывать и опаздывала снова. Втайне считая, что красивой барышне многое позволено.

Она была хороша. И не скрывала этого, а, наоборот, подчеркивала. Квицинский старательно не замечал шаловливых взглядов, которыми в него стреляли. Игривость кудрявой брюнетки не знала границ. И порой выходила за пределы того, что позволительно на людях. Особенно в кофейной, где на них то и дело посматривали. Будто на любовников. Такое положение злило, но исправить его Квицинский не мог. Потому что мадемуазель при внешнем легкомыслии была толковой и наблюдательной. Не говоря о том, что умела выведывать важные сведения.

– Как ваши успехи? – спросил он, отпустив официанта, которому был заказан кофе с миндальным пирожным.

– Отвратительная погода. Ненавижу осень в Петербурге, – ответила она с такой улыбкой, будто он делал неприличный намек.

Между тем за окном было сухо и даже солнечно. Редкий день.

– Что нового?

Пояснений не требовалось. Новости ожидались вполне конкретные. Мадемуазель кратко, но толково перечислила все, что узнала.

– Что это за новый мальчик?

Мадемуазель подарила официанту, подавшему заказ, улыбку и облизала чайную ложечку.

– Полное ничто… Наивный и пустой. Хоть окончил училище правоведения. Кажется, с отличием.

– А подопечный?

– Старательно трудится.

– Сильно продвинулся?

– Насколько мне известно, результат ожидается в ближайшее время, – сказала она, тронув верхней губкой кофейную чашку.

– Не пропустите момент…

– Можете быть покойны, Леонид Антонович, не упущу. – Мадемуазель показала белые зубки, похожие на беличьи. За что и получила свою кличку в отчетах. А не за вертлявость, которая так раздражала.

– Прошу держать под неусыпным вниманием, – сказал Квицинский. – Дело может оказаться чрезвычайно важным. Слишком важным…

– Не извольте беспокоиться, от меня не ускользнет, – ответила она игриво. – Как только появится что-то стоящее, вы узнаете первым… Обещаю…

На том встречу можно было считать оконченной.

Квицинский просидел еще полчаса: в кофейной нельзя было встать и уйти, не привлекая лишнего внимания. Он сидел и слушал ее болтовню, с тоской глядя в окно. Оплатив счет, Квицинский получил долгожданную свободу. И вышел на Невский.

– Любую новость сообщайте сразу, телефонируйте, у вас есть возможность. Конец девятнадцатого века на пороге, а вы записочки посылаете… Привыкайте к прогрессу. – И Квицинский приподнял шляпу на прощание.

Мадемуазель помахала ему ручкой. Так трогательно, что никакому прогрессу и не снилось…

11

Засада оказалась там, где должна была быть. Зная характер великого криминалиста, нельзя было и подумать, что он отправится в лабораторию. Пари на такое событие было бы заранее проиграно. Любопытство было третьим, нет, четвертым пороком Лебедева после любви к науке, любви к актрискам, любви к сигарильям и вздорного характера. Выходит – пятым. Но по важности – одно из первых. Если бы Аполлон Григорьевич немедленно не выяснил подробности, он, пожалуй, лопнул бы от нетерпения и догадок. А такого позволить себе он не мог.

Ванзаров завернул с Литейного проспекта на Симеоновскую улицу и тут же был пойман. Дорогу преградила величественная фигура Лебедева. Он был чуть выше чиновника сыска. Незначительно.

– И как же это понимать, друг мой? – с ледяной строгостью спросил Аполлон Григорьевич. При этом в глазах у него бегали хитрые искорки. Наверное, электричество из головы не выветрилось.

– О, это вы… Думал, ушли к себе фотографии проявлять, – с невинным выражением лица ответил Ванзаров. – Чрезвычайно рад видеть.

Обсуждать, как он фотографировал свои мысли, Лебедев не собирался. Дать Ванзарову разрушительное и непобедимое оружие для их споров, не говоря уже о насмешках? Да ни за что! Упираться и молчать, как закоренелый каторжник.

– Какие фотографии? С чего вы взяли?

– Те, что у вас под мышкой. Из-под пальто выпирает плоский прямой уголок. Наверняка фотографическая пластинка. Для одной толстовато, вероятно, две…

Лебедев отдавал должное умению друга видеть и замечать мелкие детали, из которых тот делал большие выводы. Но сейчас талант играл против него.

– Да, фотографии… Они у меня с собой были… При себе, – отвечал Лебедев не слишком умело. – Они вообще не имеют отношения к Погорельскому.

– Разве я спрашивал вас об этом?

Тут Аполлон Григорьевич понял, что почти проболтался. Еще слово, и ему придется исповедаться и про пластинку у лба, и про доркографию. Из него буквально вытащат признание. А все эта проклятая ванзаровская логика. Или сократовская, пес их побери обоих…

– Да что вы привязались! – возмутился он. – Мои фотопластинки… Отстаньте!

– Директор Зволянский попросил вас сфотографировать доктора на память? – спросил Ванзаров, соединив в логическую цепочку разрозненные факты, какие знал. Эффект превзошел ожидания: Лебедев растерялся. Великий криминалист был сражен нечеловеческой проницательностью. Или волшебством. Одно из двух.

– Это вы как… Откуда… Что еще такое… – растерянно проговорил он.

Логика бесцеремонно указывала: Зволянский «расплатился» с Погорельским за то, что тот ввел в кружок спиритов юношу Сверчкова. Расплатился по-крупному, если пошел на поклон к Лебедеву. Как видно, дело Сверчкова того стоило. Что вызывало неожиданные вопросы…

– Аполлон Григорьевич, простите за шутку, – сказал Ванзаров, склоняя голову. – Болтаю что ни попадя…

Испытав облегчение и злясь на себя, Лебедев постарался задать жару:

– А вы-то что делали у этого безумца? Приходит, журнальчик подает, автограф просит, глазками мне знаки подает! Что это за цирк устроили? Тоже небось Зволянский приказал?

– Да, приказал, – кротко ответил Ванзаров.

Буря стихла. Долго злиться на друга Лебедев не умел. Тем более сам виноват. А тут еще мелькнул новый интерес.

– Это по какому делу? – спросил он без всякого раздражения, подхватывая Ванзарова под руку. – Почему я ничего не знаю?

– Рад бы, но не могу…

Аполлон Григорьевич хотел было обидеться, но не смог. Он знал, что, если Ванзаров помалкивает, тому есть веские причины. И давить на него бесполезно. Он не пристав, не поддастся…

– Зато прошу вас о помощи, – продолжил Ванзаров.

Что для Лебедева прозвучало лучшим из комплиментов.

– Уж не знаю, смогу ли… Куда мне до вас… И логика у вас, и майевтика, и даже глупейшая психологика… А что у меня? Так, микроскоп да реактивы…

– Без вас, Аполлон Григорьевич, без вашего опыта и знаний, логика слепа и беспомощна… Как котенок…

– Ладно уж, чего там… – криминалист расцвел, как осенний цветок. Да, слаб великий человек к похвале, тщеславен, что поделать…

– Представьте ситуацию: юноша примерно двадцати двух лет, хорошо образован, не бедствует, в начале блестящей карьеры вдруг без видимой причины стреляет в своего покровителя и благодетеля. Причем вообще не помнит о поступке.

– Врет, – сразу ответил Лебедев.

– Не умеет, – ответил Ванзаров. – Я проверил.

– Значит, был пьян.

– Не пьет, примерного поведения.

– Ревность, – сказал Лебедев и тут же мотнул головой. – Нет, это же сразу ясно… Тогда революционер. Они умеют мозги выворачивать.

– Не годится.

– Почему?

Ванзаров не мог помянуть психологику и Бурцова ни вместе, ни по отдельности. Над психологикой Лебедев издевался, считая лженаукой, а судебного следователя на дух не переносил. Были у них неприятные стычки.

– В таком случае им бы занимались другие господа.

Прозрачный намек Аполлон Григорьевич понял, ответ счел достойным.

– Остаются опий, морфий и подобные радости, – сказал он. – Могут давать эффект потери памяти. Хотя если мальчишка не пьет, то куда ему с этим… Лучше предоставьте его мне, сделаем анализы, проверим…

Детскую ловушку Ванзаров не счел нужным замечать.

– Больше идей нет?

– Только колдовство, – сказал Лебедев. – Читал брошюру о народных знахарях, автор уверяет, что в глухих деревнях у нас водятся старухи, которые умеют заворожить. Нашепчут что-то на ухо – и человек сам не свой становится. Это, конечно, ересь и басни этнографов…

– А как же гипнотизм? – аккуратно спросил Ванзаров.

Аполлон Григорьевич недовольно хмыкнул.

– Ах, вот вы о чем… Сказали бы сразу, зачем было кругами ходить… Я лично с гипнотизмом не сталкивался, один раз побывал на сеансе на кафедре медицины. Что это такое, сказать не могу, так как техникой гипноза не владею. Изучать желания нет… Что вы меня мучаете, спросили бы у Погорельского.

– Он лечит гипнозом?

– Насколько лечит, не знаю, а вот брошюрку про гипноз издал…

– Может, припомните преступления, связанные с гипнозом?

Лебедев выразительно поморщился:

– Если и случалось нечто подобное, то мы никогда не узнаем: гипнотизм ни один пристав в дело не запишет. Сами понимаете, кому охота со службы вылететь.

Ванзаров понимал.

– А в Европе?

– Недавно прочел про случай в Лондоне 17 сентября. Некая мисс Рейнар, гувернантка, вышла из дома и пропала. Хозяева обратились в полицию: девушка примерного поведения, не могла просто так исчезнуть. Тем более из дома ничего не пропало. Начались поиски. Через день ее нашли. Знаете где? В больнице для престарелых актеров. На допросе в полиции Рейнар показала, что ехала, как обычно, в поезде из Лемингтона. В купе к ней подсели двое незнакомцев, стали делать над ней пассы. После чего она уже ничего не помнила. Пришла в себя в больнице без сумочки, денег и вещей. Описать этих мужчин не смогла. Скотленд-Ярд дело закрыл. За невозможностью поимки преступников…

– Это все?

Лебедев заметил, что оболочка его друга стоит на Симеоновской, а остальное нырнуло в мыслительные глубины. Ванзаров впал в особую прострацию.

– Краффт-Эбинг^[12] описывает пациентку, которая была уверена: муж хочет довести ее до самоубийства, гипнотизируя. Но это скорее вопрос психиатрии. Женская истерия, что возьмешь…

Ванзаров незаметно вздрогнул, будто очнулся от сна с открытыми глазами.

– Благодарю, Аполлон Григорьевич, ваша помощь бесценна… Как всегда.

Он быстро попрощался и пошел в сторону Фонтанки и цирка Чинизелли.

А Лебедев не мог решить, благодарность это или ирония. С Ванзаровым ни в чем нельзя быть уверенным.

12

Посетителей у Палкина было не много. Время такое несуразное. Публика собиралась к вечеру. Тогда на сцену выходил оркестр пожарной команды под управлением брандмайора, а на кухне готовили знаменитые блюда, ради которых знатоки посещали ресторан. Завтрак был скромнее, всего-то пятьдесят блюд, не считая горячих и холодных закусок. В огромном зале, с высокого потолка которого спускались люстры, похожие на хрустальные пирамиды, было тихо. Тенью шуршали официанты с подносами, звенели вилки, гости беседовали вполголоса.

– Может, он совсем не придет? – спросил нервный желчный господин. К закускам он не притронулся.

Его спутник, напротив, ел много и с аппетитом, что не скрывала его комплекция.

– Не волнуйся, просто малость задерживается, – ответил он, не переставая жевать.

– Малость? Полчаса! Это как понимать…

– Выпей, Яков, и успокойся. – Плотный господин поднял бокал с коньяком. – Дело стоит того, чтобы подождать… А вот и он. Я же говорил…

В зале стоял элегантно одетый мужчина и что-то выспрашивал у официанта. По его холеному добродушному лицу трудно было определить возраст: далеко не юноша, но и не старик. Завидное качество для мужчины.

Плотный господин посигналил ему вилкой. Тот заметил призыв, оставил официанта, подошел к столу и изящно поклонился.

– Господа, приношу извинения, дела не отпускали. – И он без церемоний плюхнулся на стул.

– Вот, Яков, позволь тебе представить Михаила Павловича Хованского… Человек замечательный и полезный…

Хованский дружелюбно кивнул и налил в бокал из графинчика. Он не слишком утруждал себя манерами и церемониями, считая, что его извиняет дружелюбие и легкий нрав. Который так нравится людям. Буквально очаровывает.

– Рад знакомству! – сказал он, поднимая бокал, но не узнав, как зовут нового знакомого. – Я привык запросто, без отчества, Миша… Зачем язык ломать…

Чем ухудшил первое впечатление: Яков не выносил легкомыслия. Особенно в мужчинах. Особенно в деловых.

– А это мой товарищ и компаньон Гренцталь, – продолжил плотный господин. – Для начала отведайте с нашего стола.

– Благодарю, господин Обромпальский, я не голоден, – сказал Хованский, накладывая на тарелку и закидывая в рот соленые грибы.

Гренцталь выразительно взглянул на компаньона: «Ты уверен?» На что Обромпальский так же ответил: «Не беспокойся!»

– Ну, раз так, может, обсудим дела наши? – предложил он.

– Обсудим! – ответил Хованский, энергично жуя. – Дело простое: вам большая выгода, мне процент.

– Откуда возьмется выгода? – сухо спросил Гренцталь. Новый знакомый не вызвал у него ничего, кроме неприязни. – Акции не дорожают по нашему желанию.

Хованский налил еще и подмигнул.

– Увидите, как взлетят…

– Молодой человек… – Гренцталь удержал порыв. – Вам знакомы механизмы, которые управляют биржевой торговлей?

– Ага, – ответил Хованский с набитым ртом. – Проще некуда: покупай и продавай. Только момент знать надо.

– И вы угадаете? – вскрикнул Гренцталь, обратив на себя внимание. Обромпальский попросил его говорить потише.

Хованский тщательно вытер салфеткой рот и отбросил ее, попав в мясную нарезку.

– Мне не надо угадывать, – сказал он, ковыряя в зубах. – Ваши акции будут хватать как горячие пирожки. Цена вырастет многократно. Причем когда захотите.

– То есть вы сможете управлять торгами? – Интонация Гренцталя не предвещала ничего хорошего.

Обромпальский понял, что пора вмешаться.

– Не горячись, Яков… Дай Михаилу Павловичу изложить…

Оттолкнувшись на стуле, Гренцталь демонстративно сложил руки на груди.

– Извольте, готов слушать…

– Ну, объясните как есть. Яков нервничает, простите его, – примирительно сказал Обромпальский.

– Это можно, – сразу согласился Хованский. Легкий нрав – это счастье. – Чтобы какие-то акции начали расти, их должны начать скупать несколько биржевиков, на которых всегда ориентируются. А дальше лавина покатится, только подставляй карман. Не так ли?

– Возможно, – ответил Обромпальский. – Почему они будут покупать наши акции?

Хованский улыбнулся.

– Они захотят.

– Вот так просто?

– Проще некуда, господин Обромпальский.

– Что же вам для этого понадобится?

– Соберите всех нужных биржевиков в одном укромном месте… Да хоть в отдельном зале «Донона». У них там довольно мило. Предлог сами найдите – дружеский обед или что-то такое… Полагаю, достаточно пять-шесть биржевиков…

– И что же дальше?

– После обеда у них явится желание скупать ваши акции.

– Каким образом?

– А уж это мое дело! – Хованский поднял бокал. – За наш общий успех.

Никто с ним не чокнулся. Обромпальский обратился к компаньону:

– Что скажешь, Яков?

Гренцталь пребывал в раздумьях. Развязный господин ему не нравился, не вызывал доверия, но желание сразу сорвать большой куш было сильнее.

– Пригласить нужных людей на обед в «Дононе» – невелика хитрость и расход небольшой, – проговорил он. – Только где гарантия, что дело выгорит?

– Мое слово, – ответил Хованский с исключительной важностью.

– Почему мы должны вам верить?

– Потому что я хочу получить с роста ваших акций десять процентов…

Компаньоны переглянулись.

– Не слишком ли жирный кусок, Михаил Павлович? – спросил Обромпальский.

– В самый раз. Можете отказаться, не получите ничего…

Аргумент был слишком веский. Сделка была скреплена рукопожатием. Гренцталь брезгливо поморщился, когда пожимал ладонь Хованскому. Тот ничего не замечал в радушном настрое.

– Когда приглашать на обед, Михаил Павлович?

– Через два дня устроит, господин Обромпальский?

Срок был приемлемый.

– Ну, господа, раз обо всем договорились, предлагаю заняться завтраком…

Хованский многозначительно поднял палец.

– Один момент, господин Обромпальский… Для подтверждения серьезности ваших намерений прошу аванс вперед…

– Какой аванс, Михаил Павлович?

– Небольшой. Тысяча рублей меня устроит. – Хованский сиял дружелюбием. – Всего лишь малая часть той выгоды, что вы получите. Не так ли?