Подобный же характер носит на себе литературная деятельность боснийских францисканцев (в XVII и XVIII веках) и духовных книжников в Славонии (с начала XVIII века). Некоторое пробуждение и дух жизни виден лишь в сатирических опытах Рельковича и народных идиллиях знаменитого учоного Катанчича.
Прежде чем перейти от этих чуть еще мерцающих проблесков пробуждающейся на славянском юге духовной деятельности к более Дрин фактам литературного и политического рождения сербо-хорватского народа, мы остановился здесь на некоторых обнаружениях влияния России на сербо-хорватскую письменность этого среднего её периода. Между духовною деятельностию православных славян разных стран всегда поддерживалась тесная связь и взаимодействие. Литературная собственность болгар была с тем вместе полным достоянием Руси и Сербии и на оборот. Так было по крайней мере с их церковной письменностию. По счастливому стечению случайностей, или по действию более строгих исторических законов ослабление духовной деятельности в одной из этих народностей сопровождалось соответственным её усилением в другой, так-что, при взаимной поддержке духовная жажда каждой народности находила себе удовлетворение более или менее равномерное и непрерывное. В первый период Болгария делилась избытком своих книжных произведений с Русью и Сербиею. В XI веке Болгария падает, но за-то укрепляется и развивается новопросвещенная Русь. Когда же она в XIII веке подверглась монгольскому игу, то духовное представительство православного славянства перешло к Сербии. В конце XIV века сербское поражение на равнине Косовской отчасти вознаграждено было современной и соразмерной русской победой на ноле Куликовом: с XV века Россия должна была в другой раз спасать дело славянства и православия – и она его вынесла на своих плечах. Хотя сербская церковь не разделила судьбы сербского государства и пережила его падение, однако и она истощилась бы наконец в своих духовных силах и средствах, если б не получала нравственной и материальной поддержки от далекой Москвы, снабжавшей Сербию церковными книгами, утварью и т. д. На западе распространилось даже убеждение, что русская редакция славянских богослужебных текстов и есть нормальная древне-славянская. Этот предразсудок был разделяем между прочим и римской курией. Когда в начале XVII века папа для противодействия протестантизму должен был прибегнуть к снабжению своей славянской паствы богослужебными книгами, то в самом Риме стали печататься глаголические служебники, евангелия и т. д. исправленные Левановичем (по совету Терлецкого) по русским изводам. Точно также в XVIII веке издавал глаголические книги известный Караман. Этим положено начало искусственному образованию так называемого славяно-сербского языка, который господствовал в сербской литературе еще в начале нашего века. Быть-может в некоторой связи с этими ранними попытками литературного объединения русских и сербов стоит опыт образования искусственного хорвато-русского языка, предложенный в половине XVI века знаменитым хорватом Юрием Крижаничем (автором очень замечательной русской грамматики, сочинения о русском государстве и др.). Обаяние русского имени и влияние русского языка на славянском юге усилились в начале XVIII века, под впечатлением славных подвигов Петра Великого. В сербские провинции южной Австрии выписано было тогда из Киева много учителей, которые принесли с собой Смотрицкого, Могилу и другие русские учебные книги. Как утвердилось тогда в умах сербского образованного общества, особенно же духовенства, убеждение в полной пригодности для сербской науки и литературы этого под русским влияньем сложившагося тяжолого и неуклюжого славяно-сербского языка, видно из той жаркой оппозиции, какую встретили первые попытки ввести в сербскую литературу народный разговорный язык, сделанные знаменитым в сербской словесности Досифеем Обрадовичем (1739–1811). Он действительно является вестником уже нового времени и новых идей; но главная его заслуга заключается не в том, что он заговорил на письме народным языком – мы видели это и в Дубровнике – а в том, к кому и о чем он завел свою речь. Подобно своему единственному предшественнику на этом пути, Качичу, он обратил свою речь в народным массам, говоря языком для них доступным и о предметах для всякого интересных и полезных. В «Советах здравого смысла», и в своей «Жизни и приключениях» он имел целию передать народу те сведения и ту практическую мудрость, которую нажил собственным тяжолым опытом, своей скитальческой жизнию, полною тревог и приключений. Досифей был также небезучастным свидетелем завязавшейся в начале нашего века борьбы за освобождение и был первым устроителем школьного дела в возрожденной Сербии. Не бесследною для народного развития осталась также учоно-литературная деятельность протоиерея Раича, первого историографа сербского народа. Ново своему взгляду на литературный язык и способу изложения он принадлежит еще XVIII веку, переходному в сербской истории. Истинным же представителем и главным двигателем литературного возрождения сербского народа должен быть назван Бук Стефанович Караджич. Его пятидесяти-летняя литературная деятельность (1814–1864) произвела глубокий и благодетельный переворот не только в народном самосознании сербов, но и во взглядах науки на их язык, историю, этнографию. В произведениях народного творчества сербов, он открыл для изучения целый мир новых образов и звуков, понятий и идеалов, верований и преданий, неизсякаемый источник открытий для этнографа и вдохновений для художника. Сербская народная словесность, по ясности, широте и самобытности выражающагося в ней миросозерцания, несравненно выше всего, что создало до сих пор личное творчество сербских художников, и потому долго еще сравнительное достоинство последних будет измеряться по мере их приближения либо отдаления от этой неподвижной и возвышенной нормы. Этот взгляд определяет направление, господствующее в новой школе сербских поэтов и писателей. Вот почему издание произведений сербского народного творчества Буком составило эпоху в истории сербской словесности. Но этим не ограничиваются его заслуги: он первый собрал и рассмотрел в достаточной полноте состав и строй сербского народного языка, в разных его разветвлениях; своей теорией, примером и влиянием он более всех других содействовал установлению определенной нормы сербского литературного языка. В этом случае он оказал справедливое предпочтение звуковым и грамматическим особенностях так называемого штокавского говора, господствующего в южных, наиболее чистых этнографически и песенных местностях сербской площади и бывшего уже раз литературным органом дубровницкой поэзии. Вот почему эта реформа без значительного сопротивления была принята не только адриатическими чакавцами, но и загребскими кайкавцахи. Более споров и возражений вызвало другое нововведение Вука, хотя касающееся предмета более второстепенного, именно – правописания. До Вука у православных сербов, как и у русских, господствовало унаследованное от древности историческое или этимологическое правописание; Вук счел полезным заменить его фонетическим или звуковым, издавна господствующим в большей или меньшей мере у всех славян неправославных (даже у босняков). Но при этом он вдался быть-может в крайность, совершенно пренебрегши в правописании не только историею, но и этимологиею языка. Подобный метод пригоден конечно для фонетической транскрипции народных песен и сказок, имеющих значение не только для литературы, но и для диалектологии; но он едва ли удовлетворителен в приложении в языку литературному, который должен привести к некоторому, хотя и отвлеченному, единству неуловимое и бесконечное разнообразие местных говоров и поднаречий. Вот почему, быть-может, не совсем беспричинною была сильная и продолжительная оппозиция, с которою встретился на этом пути Вук. Вождем её был довольно известный в 30-х и 40-х годах сербский публицист, поэт и политик Иван Хаджич (Светич). Вук одержал однако победу, благодаря особенно безтактному образу действий оппозиции, которая уронила свое дело, поставивши его под эгиду самого непопулярного в Сербии правительства Александра Карагеоргиевича. Молодое поколение стало за преследуемую вуковицу и она окончательно утвердилась в сербской литературе, когда в 1859 году и в княжестве снято было с неё запрещение, наложенное в 1849 году.