– Ладно, ладно, – Анна Дмитриевна потерла лицо, чтобы мальчишка не увидел её улыбку. – Всё равно пропадет. Я уж думала выбрасывать.
Она открыла сумку на тележке, надела на одну руку целлофановую перчатку и принялась доставать со дна пирожки.
– С луком и яйцами остались? – с надеждой спросил полицейский.
– Ох, милый, ты видел, сколько яйца стоят? – страдальчески поморщилась Анна Дмитриевна. – Мне, таким макаром, скоро будет дешевле пирожки с икрой печь.
– Эх, – она махнула рукой и протянула ему кулек с пирожками. – Держи. Ты сам-то хоть поешь. Небось, всё друзьям раздаёшь, а то я всё кормлю тебя, кормлю, а ты всё такой же худой.
– Спасибо, бабушка, – просиял полицейский, принимая подношение, и, очевидно, пропуская её слова мимо ушей.
– Иди уж, охламон, – громко проворчала Анна Дмитриевна, отворачиваясь и пряча улыбку под поднятый воротник и повязанные вокруг шеи концы серого, шерстяного, мокрого от растаявшего снега платка.
Она вышла из здания, и осторожно, медленной старческой походкой двинулась по заснеженной улице. Снег лип на колеса, и ей временами приходилось останавливаться и выдирать тележку из сугробов. Она думала о том, что с каждым годом эти пятьсот метров до дома даются ей всё сложнее и сложнее, а снегопад и вовсе превращал их в полосу препятствий.
«Ничего, ничего, – думала она – Ещё один шаг, ещё один рывок, а за ним еще один шаг, остаётся только идти вперед. Как это трудно. Вот уже и разливайка, а это значит, что пройдено полпути, а вот и лавочка микрозаймов, осталось совсем немного».
Наконец, она свернула в подворотню, прошла мимо гниющих наваленных досок и разбитой машины. Она не помнила, что из этого появилось раньше. В её памяти доски и машина были всегда.