Шушерин брезгливо отер перст о подол рясы:
– Паскудство одно, – молвил он, возвращаясь на свое место за столом. – Тяжко с вами, кукуями за дело говорить. Никак в толк не возьмете, что здесь – Русь, а не неметчина, прости Господи. Здесь наша сторона и законы наши, и мы сами ведаем как по ним судить да рядить. Так, что, Филипка, не будет тебе посла, а буду я да вот этот молодец, – дьяк кивнул головой в сторону мрачно лыбящегося палача Тараску.
– Уяснил?
Де Маниак молчал. Уцелевший его глаз был мутен и быстро вращался внутри глазницы.
– Ну-ка, Тарас, приведи гостя в чувство, – сказал Шушерин и, повернулся к старшему подьячему. – Вишь, Устин Гордеич, каково тако трудно нам в наших заботах. Каждое слово с превеликим усердием вырываем, а Святейший торопит, отчета ждет… Так и передай Дементий Миничу.
– Дементий Минич ведает ваши труды, – ответил Устин Гордеич и кашлянул – видно в горле перехватило от удушливого воздуха. – А что Патриарх самолично не пришел?
– Нам холопам о том знать не положено. Придет, на то его святейшая воля, не придет, на то она же… Ну, что там, Тараска, готово ли? – Шушерин обернулся к палачу.
Тот возился у раскрытой печи, гремя вставленными в горнило железными прутами. Выбрав один, он вытащил его из полымя и пошлепал к обезмолвимшему от боли фрязину. Прут был раскаленный, ярко-красный, но Тараска нес его голой рукой, нимало не кривясь от жара.
– От чертяга, – одобрительно сказал Шушерин. – Все нипочем. Даже не знаю како его самого пытать буду коль придется.
– А ты меня сразу пореши, – осклабился палач. – Пошто меня пытать. Рази я што ведаю?
– Подерзи мне еще! – грозно сдвинул брови дьяк. – Давай фрязина буди…
Тараска поднес раскаленный прут к лицу Де Маниака и ткнул им в месиво, образовавшееся в правой глазнице. Там зашипело и пытошная тут же наполнилась вонью горелого мяса. Устин Гордеичу сразу нечем стало дышать, и он зашелся в кашле.
Пленник дёргался на лавке и кричал от боли.
– Нутко, нутко, не дури… ништо загноится, – сказал палач, вертя прутом внутри глазницы.
В это время за закрытой дверью послышались редкие, глухие удары. Дьяк Шушерин, учуяв их, переменился в лице и засуетился.
– Што там, Тараска? Может фрязин говорить?
Тот пожал плечами:
– Не ведаю наверно.
Дьяк покачал головой:
– Худо. Патриарх идет. Накаркал ты, паря, – укоризненно бросил согнувшемуся в кашле подьячему.
***
Когда Он впервые пришел ко мне в той монастырской келье, куда меня заточили за отказ нести до могилы моих мучителей, я стоял у забранного решеткой окна и плакал. Мне было стыдно и больно.
Больно от того, что меня жестоко высекли по спине, и она мучительно горела. А стыдно из-за того, что я на какое-то время вообразивший себя вершителем чужих судеб, и в гордыне своей уже уровнявший себя с самим Господом, был низринут и унижен этой поркой.
– Не плачь, – сказал Он тогда. – Боль иллюзорна. Она здесь, – Он указал на мою голову. – Если ты уверуешь, что ее нет, то ее не станет. Равно как и стыда. Все, что вы люди имеете, идет из вашей головы. Выброси из нее все, что мешает и станет легче.
Я выбросил. И мне действительно стало легче. С той поры, я всегда знал, что надо сделать, чтобы меня не терзали ни боль телесная, ни боль душевная.
Даже тогда, когда Он открыл мне, что придется свершить во исполнение просьбы Великого гетмана Литовского Януша Радзивилла.
Остановить войско русского царя можно было лишь одним способом – умертвить его семью. Но Он, в своей великой мудрости пошел дальше. Он подсказал мне наслать смерть не только на семью царя, но и на все русское царство. Ту смерть, которую в Европе зовут Черной Смертью, и которую почти совсем не знают в Московии.
В Руане я раскопал гроб человека, некогда умершего от моровой язвы. Я взял его кости, смочил их кровью убитых мной руанцев, и этим раствором наполнил малую склянку, который надежно спрятал в седельной сумке.
С этим раствором я прибыл в Москву.
От Него я знал, что мало распространить болезнь. Необходимо приспособить ее к местным жителям и паче того – к местным холодам. Ведь благодаря им московитам была неведома Черная Смерть, беспрепятственно гулявшая по всей Ойкумене, но обходившая стороной сию проклятую землю. Эту то проблему мне и предстояло решить первым делом.
__________
В снятой мною лавке был подвал, состоявший из двух комнат, соединенных промеж себя недлинным проходом. Обнаружив его, я удивился – для какой цели могло понадобиться прежнему владельцу эта вырытая в земле нора? Возможно для контрабанды, мне же этот подвал пригодится для обустройства в нем лаборатории, где я сделаю посев.
С человеческим материалом проблем тоже не возникло – в Москве полно голодранцев, готовых за малый посул идти с незнакомцем куда угодно.
Уже через неделю в моей лаборатории находилось достаточное количество подопытного материала.
Я постарался собрать представителей всех возрастных групп: детей, начиная от трех лет до десяти, мужчин и женщин от тридцати до пятидесяти и пару древних стариков, которые меня в общем-то мало интересовали, но, для чистоты эксперимента я добавил и их.
Кроме того, у меня была своя мадонна – совсем молодая девушка с младенцем – ее я заманил, пообещав цветастый платок для нее самой, да пряник для ее малыша. Какие же они тут все наивные, доведенные до отчаяния нечеловеческими условиями, в которых вынуждены прозябать всю свою жизнь. В каком-то смысле я даже всем им делал благо: перед тем как сделать первый посев, я досыта всех кормил-поил, спали они, пусть в клетках, но в тепле, на мягких бумажных тюфяках. Я думаю, что о такой жизни, раньше они только могли мечтать. Но неблагодарные твари, постоянно скулили, прося выпустить их обратно. А молодые мужчины, даже пытали на моих клетках свою силу. Пришлось их утихомиривать, подмешивая в пойло, которое московиты зовут kvas, маковый отвар.
Примерно через две недели все было готово к экспериментам. Вначале, я посадил семена смерти в самых старых московитов и первые признаки болезни проявились тут же.
Старуха испустила дух прежде старика, почернев и вздувшись уже через шесть часов после посева. Старик продержался на два часа дольше.
После стариков я приступил к детям. Все они, начиная от младенца, которого я напоил зараженным молоком, до десятилетки, показали тот же результат, что и старики. Увлеченный научной работой, смотрел я как дети начинали кашлять, после у них поднималась температура, переходящая в жар, на их телах высыпали мелкие прыщи, перерождавшиеся затем в гноящиеся раны, кожа их чернела, а тела раздувались. После чего они умирали.
Для того, чтобы мои подопытные не перезаражали друг друга раньше времени, мне пришлось их изолировать, укутав каждую из клеток толстым слоем шелка.
Далее, я начал по одному заражать молодых мужчин и женщин, постепенно опуская температуру в помещении. Подвал был вырыт на глубине примерно шести -десяти футов и, хотя в нем и так было достаточно холодно, я стал вносить в него купленный у местных, заготовленный еще с зимы лед, продолжая наблюдать, как реагирует на это посев.
Все шло хорошо. Я думаю, что еще две-три недели и я смог бы вырастить устойчивые к московским холодам семена. Но черт бы побрал этих московитов! Кто-то доложил властям о том, что я ворую людей.
Первый офицер пришел ко мне неожиданно. Когда он начал задавать свои вопросы, я растерялся. Работая без перерыва две недели подряд, я устал и потерял бдительность. Надо было сразу самому обезвредить мерзавца, но вместо этого, я кликнул молодцев, тех самых воинов хорунжия Романовского, которые прибыли со мной в Москву под видом приказчиков. Те кинулись на офицера, чтобы скрутить, но подлец оказался ловчее – успел достать саблю и ранить одного из моих воинов, после чего, воспользовавшись замешательством, выскользнул из лавки.
Тут я снова дал маху. Вместо того, чтобы бросить все и бежать, я понадеялся на медлительность московитов, которые обычно всегда все решают неспешно. Однако, на сей раз я ошибся.
Уже через пару часов в дверь моей лавки застучали. Я выглянул в окно и увидел, что улица полна красными камзолами streltsov. Выбора у меня не было. Сдаваться на милость московитов я не желал. Созвав всех своих воинов, я приказал им открыть огонь прямо через окна и двери. Отразив первый натиск, мы отступили, укрывшись в лаборатории. Несколько часов мы оборонялись, но я понимал, что это конец и моя работа в Москве закончена. Процесс, конечно, уже начался, и он необратим – все те, кто сейчас со мной в лаборатории, я сам (поскольку был без изолирующей органы дыхания повязки) а также те, кто войдет сюда – обречены. Взращенные мною семена уже жили своей жизнью, размножаясь везде, где были для этого благодатные условия. В принципе, работу можно считать выполненной, и не важно, что эта работа стала последней для меня, ведь даже если бы не Черная Смерть, уже поселившаяся внутри моего тела, то ждать пощады от московских streltsov было глупо.
Особенно от этого бородача в красном камзоле, который, ворвавшись в лабораторию, увидел подопытных и, взревев, кинулся на меня. Он и сейчас сидит, и смотрит волком, наблюдая за моей пыткой. Думаю, что он многое бы отдал, чтобы оказаться на месте палача, который жжет остатки моего глаза раскаленным железом…
… ах, он кашляет…
Ну, что же, вот и до него добрались пророщенные мной семена. Добро пожаловать в царство смерти, дружок…
И ты, мой мучитель, выколовший мне глаз. Кровь моя, оставшаяся на пальце твоем и одежде твоей полна семенами Его и скоро ты, сам того не подозревая, понесешь их по этому гадкому, грязному городу… И хорошо, что все началось именно здесь, в Кремле, как я, нет… как Он того хотел…