У моста, ведшего к бывшим Фроловским, ныне Спасским вратам соскочил Устин Гордеич наземь. Никому, окромя государя, не дозволено въезжать в Кремль верхами.
Под круглой аркой подьячий стянул с головы шапку и перекрестился на темный лик Спасителя, молча взирающего на него своим проникновенным взглядом.
К высокой избе Стрелецкого приказа подошел, ведя коня в поводу. Привязав поводья к коновязи, обернулся на колокольню Ивана Великого и снова осенил себя крестным знамением. Взбежал по ступеням, толкнул тяжелую дверь, вошел.
__________
Дьяк «в государевом имени» Дементий Минич Башмаков в объяровом опашне сидел за высоким столом и длинным, гусиным пером быстро писал в толстой книге.
Дьякова келья была безоконной, но светлой. Несколько толстых свечей стояли по трем углам, погруженные в заплывшие воском шандалы. В четвертом углу теплилась лампадка, освещая Нерукотворного Спаса.
Почуяв шаги, дьяк поднял голову и взглянул на вошедшего. Был он уже не молод, почти сорок годов. Коротко остриженные волосы серебрились сединой, борода и усы, напротив – были чернее смолы. Этой зимой схоронил он умершую от горячки жену, очень по ней тосковал, да чтобы забыть свое горе, домой почти не ходил, все больше в приказе сиживал.
– Устин? Ну здравствуй, отчего так рано явился? – спросил Дементий Минич.
– Здравствуй, дьяче, – поклонился Устин Гордеич и перекрестился на Спаса. – Ведомо ль тебе, что патриархов дьяк забрал из нашего поруба колдуна Филиппа?
Государев дьяк коротко кивнул:
– Ведомо. Я сам приказал его отдать.
Устин Гордеич удивился:
– Но пошто? Людишки наши полегли, а заслуга патриаршему приказу достанет?
– Ты, Устин, вчера домой ушел, а ко мне из Иноземского приказа ярыжка прибежал с грамотой. Требовал того фрязина отпустить. Шибко они боятся с фрязским королем поругаться. Государь ноне под Смоленском стоит, гонца до него слать долго. А Святейший Патриарх – тут на Москве, да вместо царя им же самим блюсти державу ставлен. И хотя нелюб мне Никон, но решил я меж двух зол наименьшее выбрать.
– Умно, дьяче. Верно, Патриарх Фильку не выдаст…
– Не выдаст, – уверенно сказал государев дьяк. – Иван, забирая фрязина поведал, что Святейший велел немедля судилище устроить. Радеет, чтобы Иноземский приказ государю нажаловаться не успел бы. А государь ноне на одной войне, и во избежание другой может помаслить фрязскому королю, да колдуна отпустить. Так, что ныне будет над тем фрязином суд.
– Добро, – произнес Устин Гордеич. – Дозволишь, дьяче, и мне на судилище быть?
– На что тебе?
– Желаю посмотреть, как сучий сын страдать будет.
Дементий Минич усмехнулся.
– Ладно. Начертаю для дьяка Ивана, чтоб допустил тебя до суда. Только смотри зорче, да чуй острее, после мне перескажешь, уразумел?
– Уразумел. Спасибо, дьяче, – Устин Гордеич снова поклонился.
***
Ну вот и все, в Руане мне больше нечего было делать. То, зачем я приехал, лежало в притороченной к седлу дорожной сумке. Теперь можно двигаться дальше.
А дальше, я намеривался направиться в столицу Московии, чтобы приступить к основному этапу своей работы. Но до этого, мне пришлось заехать в Вильно, где меня ожидал шляхтич Романовский, с небольшим обозом в несколько груженых разнообразным товаром телег и десятком, переодетых слугами, воинов. В Московию я намеривался въехать под видом французского купца, чтобы, не вызывая подозрений у тамошнего начальства, устроиться как можно ближе к самому сердцу страны восточных варваров – к Кремлю, где стоит царский дворец.
На всю дорогу ушел месяц, и вот, в начале июня мой обоз въехал в грязный, несуразно организованный город, населенный преимущественно оборванцами и вооруженными примитивным оружием солдатами-streltsami.
Впервые проезжая по тесным, изредка мощеным досками улочкам столицы русского царства, я удивлялся тому, как все здесь не похоже на привычную мне Европу.
Москва, с ее разбросанными во все стороны петляющими как им вздумается улицами, скорее походила на большой азиатский город, отличаясь от них лишь тем, что здесь все было деревянным и серым. Исключения составляли церкви, которые русские строили либо из белого камня, либо из красного кирпича и которых здесь было невообразимо много.
«Это хорошо», подумал я. Если московиты так религиозны, значит у них не развита научная мысль, как когда-то было и у нас в Европе, когда костры инквизиции не давали развиваться светским наукам, и прежде всего медицине, полагая ее колдовством».
И действительно – пока ехал по Москве, не встретил ни одной лекарской лавки, что вселяло в меня надежду на успех моего дела.
Записавшись в Торговой палате французским купцом Филлипом де Маниаком, я узнал у местного чиновника, где можно снять помещение поближе к Кремлю, объяснив свое желание тем, что мой товар дорогой, по карману лишь очень обеспеченным покупателям. Мне предложили несколько вариантов из которых я выбрал тот, который больше всего подходил для моих целей – в Kitay Gorod’е, на перекрестке, рядом с торговыми рядами. Прямо из окон снятой мной лавки была видна зубчатая стена кремлевской крепости.
Вот теперь все было готово для того, что приступить к последнему этапу моей работы.
***
В пытошной комнате Судного приказа, которая находилась в глубоком подвале патриарших палат, было темно, душно, пахло затухшей кровью, кислой блевотиной и опрахтелым человечьим навозом – всем тем, из чего слеплен, созданный по образу и подобию Божию человек.
Поймав себя на этой мысли, Устин Гордеич тут же недовольно покачал головой, укорив себя за богохульство. Нет, не только из мяса и крови сделан человек, но и из духа святого, что живет в каждом из нас. А дух этот и есть – подобие Божие.
Отерев взмокший от испарины лоб рукавом кафтана, он взглянул на сидящего за столом тощего человека в черной скуфье на безволосой голове, и такой же черной, поношенной рясе. Это и был главный доверенный патриарху дьяк Иван Корнильевич Шушерин.
Кроме них двоих в комнате был толмач, да готовил дыбу кат Тараска в расстегнутой бордовой рубахе и засученными до локтей рукавами. Шлепая босыми ногами по гниющим лужам, он суетился подле подвешенного к матице колеса.
– Живее, Тараска, живее, – скрипучим голосом подгонял его дьяк Иван. – Скоро уж баальника доставят, а ты воно все возишься.
– Я, отец дьяче, не вожусь. Я ремень ужо сменил, сейчас маслом капну и готово. Баальника как милаго потяну, все исскажет…
Палач поднес к колесу бутыль и тонкой струйкой принялся лить темную жидкость на колесо.
За дверью раздались шаги.
– Ведут, – молвил дьяк. – Готово, Тараска?
– Усе, – кат заткнул бутыль и отставил ее в угол.
Тяжелую дверь толкнули и на пороге показались двое дюжих стрельцов, держащих в руках завернутый в рогожу куль. Протащив куль по полу к свисающей с потолка веревке, они взметнули его вверх, а подскочивший Тараска быстрым движением набросил на торчавшие из-под рогожи заломленные руки, петлю.
– Бросай! – крикнул палач. Стрельцы отпустили куль и тот под своей тяжестью рухнул вниз, однако до пола не достал, рванулся и задергался, издавая смешанный со сдавленным мычанием хруст вырываемых суставов.
– Бойко! – одобрил дьяк, почесав пером за ухом. – Сыми рогожу.
Палач дернул за край тряпки, и та сползла, показав подвешенного за руки тщедушного человека с заткнутым куском тряпки ртом. Дьяк указал кончиком пера на кляп.
– Вынь, – приказал он. Тараска исполнил.
Виселец сразу же принялся хвать ртом спертый воздух пытошной, пытаясь осмотреться выпученными от боли глазами.
– Ну, что, Филипп дэ Маниак, фрязский купец, сознаешь себя в колдовстве да чернокнижии? – Дьяк Иван Шушерин, не моргая, уставился на пленника.
Толмач, споро подбирая слова, перевел.
Подвешенный к потолку человек не ответил. Он уже не стонал, лишь громко скрипел зубами.
Дьяк чуток обождал, после махнул рукой, продолжай, мол. Палач привязал к ногам пленника другую веревку, шедшую к вделанному в стену кресту. Крутнул его раз, другой, тело висельца вытянулось, снова послышался хруст и одновременно с ним крик боли.
– Повторю вопрос, – проскрипел дьяк. – Признаешь себя в колдовстве, сучий сын, Филип Де Маниак?
Толмач снова перевел на фрязский.
На сей раз пленник закивал головой. Дьяк приказал ослабить веревки. Фрязина опустили на пол, после чего стрельцы подняли расслабленное тело и усадили его на стоявшую у стены лавку.
– Будешь говорить? – спросил дьяк.
– Да, – не дождавшись перевода, просипел пленник. – Не надо толматч, я так все понимать.
– Вот как? – удивился дьяк. – Споро ты по-нашему разуметь выучился. Добро сие. Знать быстрее договоримся. Ведь договоримся?
– Да, – снова кивнул фрязин. – Но сначала я требую французский посол.
Шушерин хмыкнул и поскреб ногтями высокий лоб.
– Посла требуешь? Что ж, я не против. Посла так посла… – он нехотя поднялся со стула и подошел к сидящему фрязину.
– А ведь мы с тобой одних лет, – проговорил он, всматриваясь в лицо Де Маниака. – Тебе сколько? Пять десятков годков поди есть?
– Шестьдесят семь, – пробормотал фрязин.
– Ишь ты, шестьдесят семь. Нет, брат, ты много старше меня будешь. Пожил, небось видел многое, знаешь поболе мово… – Дьяк вздохнул. – Да только одного ты не ведаешь, Филипп к стулу прилип, – Шушерин улыбнулся, обнажив два ряда мелких, желтых зубов. – Ежели попал в мой приказ, то будь уверен, здесь я и посол, и судья, и палач, и царь, и бог…
В следующий миг, дьяк неожиданно выбросил вперед руку с вытянутым перстом и с силой ткнул им в глаз фрязина. Тот охнул и откинулся назад, ударившись затылком о кирпичную стену. По его правой щеке потек темный ручеек. А в глазнице теперь темнело мокрое, блестящее.