Сломав печать, я развернул письмо и быстро пробежал глазами по мелко написанным строкам и усмехнулся. Все как обычно. Ничего нового. Одним людям надо срочно убить других людей.
– Что прикажете передать Великому гетману? – спросил шляхтич, принимая от меня свиток, и тут же поднося его к пламени свечи.
– Мне нужно время подумать, – ответил я, глядя как огонь с готовностью схватил предложенную ему пищу.
Хорунжий согласился и сказал, что будет ждать ответа. Хотя, ответ у меня уже был готов, однако прежде я должен был кое с кем посоветоваться.
__________
Как благодарен я судьбе, что она дала мне возможность обрести друга, которого боятся все люди без исключения. Правда, некоторые утверждают, что не боятся, но я им не верю – смерть боятся все. И если кто-то в ожидании ее скорого прихода внешне остается спокоен, то уж внутри у него точно все трепещет и дрожит.
Для меня же Смерть – друг. Не подруга, а друг, старый, суровый и загадочный. Я давно понял, что смерть – существо не женского рода, а мужского. Вот ее противоположность Жизнь – женского рода. А смерть со своими карающими дланями, со своей неизмеримой силой, со своей всеобъемлющей властью может быть только мужчиной. И подчинены Ему все: и нищие, и цари, и сильные, и слабые, и герои, и трусы. Поэтому, когда я говорю о смерти, я говорю – Он.
Впервые я повстречался с Ним в совсем юном возрасте. Мне не было и десяти лет, когда я понял: если хочешь сохранить себе жизнь, подружись со смертью. И в тот же день, я убил тех, кто, пользуясь моей телесной слабостью, издевался надо мной.
Их было трое – здоровенные парни, воспитывавшиеся в том же приюте монастыря Святого Августина, что и я. У всех нас не было родителей, но у меня, кроме того, не было еще и такого здоровья как у них, с рождения мое тело было хилым и слабым. А постоянное недоедание и тяжелая работа, на которую монахи частенько посылали малолетних воспитанников, истощали и без того ограниченные мои силы.
Те трое привыкли безнаказанно издеваться над более слабыми воспитанниками, в числе которых был и я. Жаловаться на них было бессмысленно. Да и некому – монахам было выгодно избавление от лишних ртов. Поэтому мы молча сносили все издевательства, которым нас подвергали наши мучители.
Однажды один из моих товарищей по несчастью разбил себе голову о камни двора, куда он слетел с высокой лестницы, споткнувшись о подставленную ногу одного из громил. Когда я узнал об этом, то понял – необходимо что-то делать. Иначе следующим лежать на холодных камнях с размозжённым черепом, в луже крови и собственных мозгов буду уже я сам.
Я помню, как стоял над телом мертвого товарища и глядя на его голову, превратившуюся в месиво, с замешанными в него осколками костей и слипшимися волосами, придумал, чем я смогу помочь себе и своим друзьям.
В тот же вечер я украл в погребе пустую стеклянную бутыль, спрятался в кустах за стеной монастырского склада, и, взяв в руку большой, плоский камень, разбил эту бутыль на множество мелких осколков. После чего, каждый из осколков я старательно растер в порошок. Достав из кармана кусок овсяного хлеба, припасенного мною с обеда, я расковырял мякиш и принялся вмешивать в него получившийся порошок. Пальцы мои, усеянные крупинками стекла, зудели, но я не обращал на это внимания. Заткнув мякишем дыру, я, с бьющимся от волнения сердцем, вышел во двор. В руке у меня был зажат кусок хлеба, и я подносил его ко рту, делая вид, что откусываю. Все трое моих обидчиков сидели под навесом в дальнем конце двора и играли в кости. Заметив меня, они радостно закричали и, вскочив, кинулись в мою сторону. Я развернулся, сделав вид, что убегаю, но нарочно споткнулся и растянулся под веселый хохот преследователей. Парни окружили меня. Один из них увидел кусок хлеба в моей руке и, обрадовавшись добыче, выхватил его. Как я и предполагал, двое других накинулись на него (мы всегда жили впроголодь) и тому пришлось поделиться. Жуя мой хлеб, они несильно попинали меня, и снова пошли под свой навес, отплевываясь и костеря пекаря, пекущего хлеб из всякой дряни. Я же перевернулся на спину, удовлетворенно глядя им вслед.
Назавтра всех троих вынесли на тот же двор, где накануне лежал убитый ими мальчик. Всю ночь они блевали кровью, ходили под себя кровавым поносом, стонали от боли в животе и умоляли, чтобы им помогли. Затихли лишь под утро.
Настоятель монастыря, отец Фабиан, прочел речь о неблагодарных обжорах, которые воруя еду, занимаются тайным чревоугодием, за что непременно бывают наказаны всевидящим Господом. Остальные мальчики хмуро смотрели на измученные страданиями лица мертвецов, некоторые, особенно впечатлительные плакали. И лишь я один знал, ЧТО произошло в действительности. Что не Бог покарал этих троих, а я, своими собственными руками. И, что впредь никто и никогда больше не сможет безнаказанно меня обидеть.
И вот тогда, Он впервые пришел ко мне.
__________
После того как шляхтич Романовский ушел, я спустился в подвал. Там, в небольшой келье я закрыл за собой дверь и оказался в полнейшем мраке.
– Ты здесь? – шепотом вопросил я, вглядываясь во тьму. За прожитые мной годы я встречался с Ним довольно часто, но всякий раз на свидании меня охватывает благоговейный трепет.
– Да -, раздался тихий голос.
В тот же миг, темнота рассеялась, и я увидел хорошо знакомые мне очертания. Последний раз мы встречались пять или шесть лет назад, перед тем как я отправился в Альбион, чтобы помочь «железнобоким» в их победе над «кавалерами». Хорошее было время, я угостил Его изысканным блюдом в виде одного из Стюартов – старейшей королевской династии Европы. А на деньги благодарного мне Кромвеля, я построил этот превосходный дом в столице Саксонии.
– Давно ты меня не звал… я полагаю, тебе снова нужна помощь? – высокая фигура, с головы до ног скрытая под черной мантией слегка качнулась, и я вспомнил как закричал, впервые увидев Его во мраке монастырской кельи, куда меня посадили в наказание за то, что я отказался помогать донести моих обидчиков до их могил.
Он и сейчас на добрые два фута выше меня, тогда же Он показался мне и вовсе гигантом, шагнувшим из черной бездны огромным сгустком тьмы.
Почтительно, поклонившись, я поведал Ему о том, что прочел в свитке гетмана Радзивилла. Слушая, Он беззвучно приблизился ко мне и, подняв широкую длань, провел по моим волосам.
– А ты постарел… В последний раз, когда мы встречались, у тебя еще не было этой плеши.
– Что поделаешь. Время неумолимо, – ответил я, ощущая от Его прикосновения пробежавший по спине холодок: болезненно обжигающий и в то же время приятный.
– Как сказать… не для всех его ход одинаков.
Мне стало неуютно. Я снова ощутил пропасть, разделяющую меня и Его.
– Так, что мне делать? – спросил я, поежившись.
Он быстро отдернул руку и вихрем пронесся вокруг меня, обдав ледяным ветром.
– Ты лучший из моих учеников, – произнес Он. – Самый безжалостный и самый беспринципный. Я научу тебя как наилучшим образом выполнить просьбу гетмана. Если ты все сделаешь правильно, то услуга, которую ты окажешь мне будет оценена, когда придет твое время встретиться со мной… по иному поводу.
Он засмеялся, а я задрожал. Все-таки и я тоже боялся Его.
– Успокойся, – сказал Он. – В моих планах пока нет забирать тебя. И поэтому, слушай…
***
Не спится Устин Гордеичу. Вроде и перина мягка, и подушка взбита, а не идет сон. Настасья Федоровна рядом лежит, вежды сомкнуты, шелковые волосы по подушке разметаны, длинные ресницы – что пушинки одуванчика – любушка ненаглядная. В изножье кот Васька устроился, тяжелый, почуял, что хозяин шевельнулся, на всю ложницу замуркал. Хорошо, уютно. Но не спится и все тут. Не идут из головы виденные днем мертвяки.
Осторожно, откинул Устин Гордеич стеганное одеяло, спустил ноги с высокой кровати, встал, потянул члены затекшие. Тихонько, стараясь не шумнуть, вышел в переход-коридор. Скрипнул соседней дверцей, вошел в горницу. Тут у стены стояла кадка с ключевой водой. Снял Устин Гордеич ковш со стены, зачерпнул из кадки и почал пить. Вода по усам-бороде течет, сорочку замочила. Выпил до дна, не напился. Снова закинул ковш в кадку, но услышал вдруг как ударился тот обо что-то твердое. Заглянул – да в темноте не разобрать. Взял в переходе свечу. Снова в кадку глянул. В воде вроде кукла детячья плавает. Опустил Устин Гордеич руку, куклу ухватил, потащил вон, а за куклой из кадки вервие длинное тянется, мокрое, скользкое. Да и сама кукла ладонь леденит, слизь с нее на пол капает. Поднес ее Устин Гордеич к лицу – Господи Иисусе! Младенец мертвый, новорожденный. Утопила его в кадке какая-то паскуда. Как щенка безродного утопила!
Страшно закричал Устин Гордеич, утопца отбросил, да прочь из горницы ринулся. В спальне тихонько к кровати подошел, да с опаскою смотрит на Настасью Федоровну – не проснулась ли. А та и правда очи открыла, посмотрела на мужа и молвила:
– Ты прости уж меня, Устин Гордеич. Родила я тайком сына нашего, да ко Господу сразу отправила, чтоб не жил, не мучился. Не кручинься, мой сокол ясный, ведь и нам с тобой недолго печалиться, скоро встретимся мы с нашей кровиночкой.
– Ах ты, курва! – Устин Гордеич сдернул одеяло и в ужасе уставился на растекшееся под женой темное пятно.
– Бей меня, бей, Устинушка! – улыбалась Настасья Федоровна. – А не убьешь так и ладно. Я и так совсем уже мертвая…
И прекрасный лик ее почернел вдруг да пошел пузырями кровавыми. Пузыри те, начали лопаться, из них гноище желтое потекло, да по спаленке пошел дух залежалой мертвечины.