Собрание произведений. Т. III. Переводы и комментарии

Так что если бы я сделала что-то нехорошее и до того, как понесла бы ущерб, я могла бы все поправить, прежде чем кто-то что-нибудь заметил бы, и с моей стороны это считалось бы здравым смыслом. Ведь ждать, пока поправить станет невозможно, значит каяться с запозданием. Дама может много потерять, даже если у ней столько глаз, сколько на Павлиньем хвосте, и видит она столь же ясно каждым глазом, как целой сотней, буде она обнаруживает невнимательность по слышанному мною примеру Аргуса. Вы же говорили мне, что у него была сотня глаз, а его обманули и убили. И я нисколько не сомневаюсь, что, обладай даже этот Аргус мудростью Ласточки, которая умеет восстановить зрение у своих похищенных птенцов, если кто-нибудь их ослепит, все равно он был бы убит из-за своей беспечности. Он ведь ясно видел, как Меркурий закрывает его глаза, пару за парой, и должен был бы догадаться, что тот заставит спать всю их сотню.

По этой причине зрение бессильно без чего-то еще. Во имя Божие, так оно и есть. Но что же это? По правде говоря, не знаю, может быть, осмотрительность, то есть способность смотреть и пользоваться, чем нужно, во время нужды. Господи, а что такое нужда? Ей-Богу, нужда – это когда нужно спастись от смерти, а смерть – это когда теряют честь. А кто мертв, у того мало надежд на выздоровление. Ведь не у каждого в родителях Горностай или Пеликан. Я слышала, что эти двое умеют воскрешать свою убитую молодь. Потому-то мне кажется, что нехорошо полагаться на зрение, если нет осмотрительности.

Боже истинный! Какая прекрасная это вещь – полное предвидение, и как много нужно уметь, чтобы овладеть им полностью! Ведь нет живой твари, какой бы мудрой и предусмотрительной она ни была, которая бы чувствовала себя в безопасности от наводящих ужас несчастий. Я же поняла, что когда кто-то сделал нечто в силу своих способностей и не думает об опасениях, всегда может явиться злодей и привести его в беспокойство, погрузить в бездну отчаянья – прежде чем в конце концов он обретет желанный покой, как, слыхала я, бывает с Дятлом, строящим гнездо в дупле, куда никакая чужая птица не может проникнуть. А потом является какой-то дурень ему мешать и затыкает дупло. Но Дятел, не желая терять уже им устроенный дом, ищет траву, свойства которой ему от природы известны, находит ее, прикладывает к затычке, и пробка вылетает. Будь я проклята, о господин мой и повелитель, если такую птичку не следует ценить высоко – ведь она разумом распознает траву, а еще сильней проклята, если не буду я дорожить мудростью человека, который умеет спастись, когда случится что-то неподобающее.

А еще я слышала от Вас, что есть люди, у которых природа Ласточки. Ведь, по Вашим словам, Ласточка все делает на лету. И, Боже правый, насколько это верно, что есть много людей такой породы. Если они куда-то собираются, то поступают таким образом, чтобы никогда туда не прийти. Они хотят все знать, обо всем осведомляются, но у них нельзя узнать ничего. Если спросить их, они никогда не говорят правды, а высказываются противоположным путем. И они всё ходят взад-вперед, час туда – час назад. А когда кто-то думает, что пришпилил их с какой-нибудь правдой, все это сказки и они быстро найдут себе другую точку. Во имя Божие, о господин и повелитель, я таких видала, и хорошо бы их остерегаться, если такое возможно. Ведь они забирают то, что принадлежит другим, а их самих другим не забрать, как Ласточку, которую не поймать ни одной хищной птице, разве исподтишка. Но нет ничего, чего нельзя было бы схватить тому, кто хочет воспользоваться бедой и применить клевету.

Вы еще говорили мне о Еже, таком щетинистом, что он тыкает во все стороны, а его можно взять только за иглы. Боже, конечно, так оно и есть, я хорошо знаю, что иных нельзя схватить иначе как за иголки. Но если уж их поймали и как-то держат, пусть тискают без пощады, чтоб колючки и иглы пронзили их же, и они погибли бы раз и навсегда.

И я совершенно уверена, что мужчина может говорить в изобилии приятные слова, но оказаться жестоким и вредным, получив чего добивается, вроде Кота, который делает милую мордочку и мех у него гладкий и мягкий, но дерни его за хвост, так он покажет когти на всех четырех лапах и расцарапает руки, если его тут же не отпустишь. Боже, конечно, человек тоже может вести себя благородно и говорить разное, чтобы завоевать доверие и проложить свой ход, но он же способен вести себя много хуже, чем Кот, получив преимущества – даже если не все, а только часть. Хорошо бы знать таких людей заранее.

Разумеется, подобно тому, как ни Ласточка, ни ежик не могут всегда предохраняться, чтобы их каким-то путем не изловили, так же и я весьма опасаюсь, что меня поймают, какими бы предосторожностями я ни пользовалась. Ибо я очень боюсь этого Кокатрикса, о котором слыхала, как Вы рассуждаете. Дорогой мой господин и повелитель, хоть Вы и говорили, что когда он найдет и съест человека, то потом плачет и печалится о нем, это не может сильно помочь переваренному или же просто мертвому! Ведь после смерти надежд на спасение мало. Почему я и говорю, что должна опасаться этого Кокатрикса. Ибо обмани меня человек, ради которого я рассталась бы с честью, чьи-либо причитания мало мне помогут. Ведь я знаю, что ко мне тогда будут чувствовать мало почтения, и уж верно тот, кто сейчас кланяется и меня уважает, будет только посмеиваться. И тогда мое сердце расстанется со мною, и я умру скорее, чем тот Кокатрикс, когда его проведет Издра, как Вы рассказывали. Ведь правда, что человека в отчаяньи обмануть куда проще, чем у кого рассудок в порядке. И ввиду того, что я от Вас слышала, я верно знаю: будь что-то, из-за чего меня можно было бы подчинить, и появись человек с планами на мой счет, и он стал бы меня надувать, пока не получил бы чего желал, впоследствии он будет относиться ко мне с глубоким пренебрежением, о чем мне и сейчас хорошо известно. Боже милостивый, спаси меня от этого Кокатрикса, ибо в душе моей я ощущаю такой страх перед ним, что никогда не успокоюсь. Ведь, во имя Божие, нет у меня свойств Издры, о которой я слыхала, что когда у нее голова отрезана, на ее месте вырастают две новые. Со мной такого не произойдет, говорю с уверенностью. Если меня лишат чести, то уж назад никогда не вернут.

Скорее, мне придется поступать как Пила. Ведь я знаю, как она идет за судном по дальним морям и пробует испытать себя, в чем в конце концов не преуспевает. Также и я, твердо знающая, что, если меня возьмут, как уже бывало со многими, мне придется поступать, словно ничего унизительного не случалось. Я захочу все скрыть, и чем меньше будет обо мне известно, тем лучше стану я всех обманывать, как делают женщины, испытавшие подобное несчастье. Именно! Но в конце-то правда выйдет наружу. И мне придется сложить фальшивые крылья, не способные в дальнем пробеге противостоять правде, словно ветер, который не может заставить судно пойти назад, если стоит вода. Во имя Божие, человек хочет так и сделать и – это я говорю – не может. Жизнь людскую и гордость нужно понять, хороша она или дурна. Почему я и говорю, что если не могу скрыть собственную глупость и неразумные затеи, то должна поступить как Пила и погрузиться на дно морское.

Увы мне! Что же тогда со мной станет? Боже, Боже, могу сказать, что придется мне вести себя как несчастная Голубка, которая потеряла супруга и не хочет быть с другим. Никогда уж ей не порезвиться на травке! И ей-Богу, так же и я точно знаю, что, приключись со мной подобное несчастье, никогда я уже не испытаю радости, и никому до того не будет дела. Более того, попробуй что-то против этого предпринять, люди скажут: «Смотрите, эта дура-баба сама собой торгует, только покупателя не найти!»

Помоги мне, Боже мой, помоги мне! Неужто и вправду быть мне такой женщиной? Клянусь Святым Распятием, этого со мной произойти не может! Я буду умна и уберегусь от ошибки. Потому не буду я ленива как Куропатка, которая яйца отложит, а другая Куропатка их возьмет и высидит. Но это следствие укорененного порока. Может, Куропатке было трудно высиживать, или она знает, что цыплята так или иначе к ней вернутся. Но даже если это по таким или по другим причинам, все равно нет оправданья, если она не высиживает, ибо не будет она их нежно любить, когда сама не поможет им вылупиться. Итак, я еще скажу о себе, что, если я не буду стараться следить за собой и пресекать известные намерения и желания, в которых не содержится ничего хорошего, мои яйца – или добрые слова некоторых зверюшек, обучающих меня охранять то, что я должна охранять, – могут быть украдены. И жалобы тогда мне ничем не послужат, ведь поправить дело будет невозможно, а не так, как у Куропатки.

Конечно, Куропатка не столь глупа, сколь, как я понимаю, Страус. Ничего такого нет в Страусе, чтобы заслужить хороший отзыв. Я слыхала, что когда Страус отложит яйцо, он потом на него даже не глянет. Может быть, будь я проклята, я вовсе ничего не смыслю, но что же это как не хамство со стороны Страуса и благородство со стороны солнышка, когда оно теплом спасает яйцо и высиживает. Ах, милый мой господин, как крепко я верю, что, если положусь на Вас как Страус на солнышко, Вы меня мерзким образом предадите! Проклят будь всякий, кто Вам доверится, как бы искренне Вы себя ни держали.

Я не очень-то вежлива, конечно, когда так изобильно с Вами говорю, вовсе не будучи к тому обязана. Ибо мне кажется, не много есть вещей столь глупых, сколь глупые речи. Так же как слыхала я и об Аистихе, что она заботится о своих птенцах, пока не вырастут, а когда станет стара и летать не сможет, дети выщипают все перья у нее из крыльев, и линять самой, как другие птицы, ей уже не придется, так они в свою очередь будут ее кормить столько же времени, сколько она их кормила, или больше, если все это правда, о повелитель и господин, и если бы я с Вами так поступала, могли бы Вы при нужде делать то же со мною? «Да», – Вы говорите. Но, ради всех святых, меня же пока еще не унизили до того, чтобы я чувствовала себя за это обязанной, и буду ли когда-нибудь – не знаю, ведь глупо посулить, а потом отречься.

Ведь я по-прежнему ужас как страшусь кое-чего, без чего обходятся лишь немногие, а именно гордости, которую Вы сравнили с клювом Орла. Разумеется, я считаю гордость хорошим свойством, пока она охраняет должное быть охраняемым. Но многие приписывают гордыне то, что честь сообщает человеческой природе, и это часто становится для нас очевидным. Я правду говорю: когда кто-то вокруг меня притворяется очарованным ради известного достижения или если, будучи со мною, он будто бы приобретает некое усовершенствование, которого сам добивается, разум мне подсказывает, что я посредством такого общения вовсе не усовершенствуюсь, скорее испорчусь, если не воздвигну между нами ледяной бастион бессердечия, который иные назовут гордыней. Без сомнения, именно поэтому я не заявляю, что гордыни у меня в избытке, больше, чем мне нужно. И когда Кокодрил жует, двигая верхней челюстью, я просто не знаю, что тут неразумного. Видимо, это не так, ибо такова его природа.

Так вот, я с уверенностью говорю, случилось оно, что я бы на самом деле кого-то полюбила сообразно натуре Волка, я бы это самым пылким путем высказала мужчине, желающему со мной сблизиться, будь в том нужда, но только если меня невозможно было бы уловить, как оно бывает с Макакой. Я-то хорошо знаю, что, будь у меня тайна, которой не следовало бы знать миру, мне в пользу было бы говорить о ней только по собственному выбору. А также я думаю, что даже стань она известной, такое дело принесет мне больше пользы, чем вреда. Так что тут не приходится говорить про неверные речи. Но если из-за этого мужчина воспользуется и обретет надо мною власть, тогда, конечно, произойдет и злоупотребление словами. Истинная любовь обнаруживается с полной ясностью, поэтому слова и всякие откровенности между дамой и кавалером и обратно, меж мужчиной и женщиной, – это и есть злоупотребление речами. Я не говорю, что женщина не может сказать влюбленному: «Я счастлива, что все благо и честь, Вами добытые, совершаются ради моего имени» – а он, со своей стороны, не должен произнести: «Госпожа, я всегда готов Вам служить». Но сказать: «О возлюбленная моя, я гибну из-за Вас. Если Вы меня не спасете, я предан и скоро умру» – вот такие слова, по-моему, означают «неверно жевать». Никогда тому не поверю, кто так откровенничает, и, сообразно природе Обутой Макаки, доверия у меня к такому влюбленному нет.

Сама я более расположена к человеку, у которого нет возможности сказать, что он хочет. Мне ведь правда кажется, что тот, кто разыгрывает на словах известное представление, принадлежит к сословию Драконов, и это название правильное. Они же знают, как извиваться языками и обманывать бедных глупых женщин, подчиняя их своим крученьем. Ах, Боже истинный, какое это злодейство, как нужно опасаться такого Дракона и как я хотела бы, чтобы никто ему не вверялся, пока не приведут его к тому самому концу.

Ради всего святого, пусть женщины будут скромны как Слониха. Ибо я ясно поняла, что она очень боится того Дракона, и когда подойдет у ней срок, то размещается, где много воды вокруг островка, и там рожает из-за страха перед Драконом. Я же знаю, что натура Дракона жгучая и не выносит большого количества воды, точно как пламя. Поэтому, опасаясь Дракона, Слониха помещается в воде, но она все же не чувствует уверенности, пока ее Слон не окажется здесь же, на берегу, чтобы задержать Дракона, если также и тот явится и захочет войти в воду. Я действительно желаю, чтобы все женщины береглись, словно Слонихи, дабы, когда пришедший мужчина будет вести себя непристойным образом, ему было бы сказано такое, что заставило бы его действовать с крайней осторожностью и из чего проистек бы наименьший вред. А когда он так будет поступать, выйдет, что сделал он как надо. Но мир не таков, и есть дамы, которые верят, чему слышат, и молчат, о чем видят.

Также и Голубь обозначает это ясно для нас, клянусь верой моей, насколько я поняла. И мне кажется, что в целом мире эта птица больше всех боится, что ее поймают. А потому, насколько я смыслю, она удивительно умна и изобретательна. Ибо, опасаясь обманщиков и поимщиков, я полагаю, сидит она охотно на поверхности воды из-за того, наверное, что вода имеет свойство зеркала и Голубь может в ней видеть хотя бы хищную птицу – Сокола или Ястреба, когда те хотят ему вредить. Так он видит на расстоянии их отражение в воде и улетает в укрытие. А потому нет в этом мире ничего ценнее предвидения, и вода, нас о таких вещах предостерегающая, поистине замечательна. Голубь учит нас садиться на воду, если мы чего-либо опасаемся, как и Слон, который боится этого чертова Дракона. И клянусь душой моею, оба животных совершенно правы, и обеих вещей нужно остерегаться. Но первая из них – это Дракон с его ядовитым языком, который убивает всех животных прикосновением.

Ах, господин мой, а нет ли и среди нас таких же Драконов? Я верю и знаю – они есть, и еще я знаю: они хуже тех Драконов. И я скажу Вам, кто они и каким образом они хуже, как уже раньше говорила о тех, кто страдает от любви, пока не умирает. Их, конечно, жаль. Но, душою клянусь, мужчина может говорить, что умирает от любви, даже понятия о ней не имея, а вот я, хоть по милости Божьей свободна от всяких чувств, любовь знаю. И я точно говорю, что такие люди хуже, чем вышеупомянутый Дракон. Ибо Дракон отравляет лишь то, к чему прикасается, а этот вероломный обманщик со своим мерзким, ядовитым, истертым языком разливается в надеждах добиться чего-то там с женщиной, им соблазняемой, и неважно ему, какое зло может он ей причинить. Есть ли кто хуже? О да, конечно. Если бы худших не существовало, все было бы в порядке. Но злой Дракон, предатель, подлец, – теперь он хвастает, что добился своего. Не сам ли это и есть злой Дракон? Я утверждаю, что ни один смертный не может отомстить этому Дракону с должной жестокостью. А что выходит из всего такого бахвальства? Кого еще можно обидеть, кроме как бедную, несчастную, обманутую женщину?

Во имя Божие, да, это так. Ибо когда он совершил свою дерзость, женщина приходит в отчаянье и говорит сама себе, что не будет единственной обманутой. Нет, она пойдет к другой женщине и поможет соблазнить ее, а та женщина тоже так поступит с третьей, третья – с четвертой, четвертая – с пятой и так далее. В конце концов останется не много женщин, которые не были бы обмануты – одна при помощи другой. Это ясно из действий охотников за Дикими Птицами. Когда они изловят одну в западню, то ее используют как приманку, а другие Птицы приходят к ней и попадают в ловушку. А все это происходит из-за того чертова Дракона, который и есть причина, что женщин сбивают с пути истинного.

Вторая вещь, которой нужно опасаться, эта чертова Хищная Птица, которая появляется нежданная и хоть кого напугает. Я говорю о попах, разубранных в любезности и приятные слова, так что ни одной даме или девице против них не устоять, а им только того и надо. Я, конечно, хвалю их за сладкоречие. В попы производят из самых приятных людей и из самых коварных. Невинных они берут на испуг. Почему я зову их Хищными Птицами, и хорошо бы иметь от них оборону. О Боже, как же найти защиту от их злых умыслов? Можно обратиться к примеру Аспида, который сторожит бальзам. Я не вижу пока ничего более полезного. Ведь каждый, кто слушает попа, должен зачать через ухо, как вышеупомянутый Горностай. Но такое зачатие хуже любого другого, ибо от него не рожают ртом, но впоследствии погибают, как Дракон, о котором уже говорилось. Каждый, кто хочет так поступать, наверное, доверяет попам словно Киту. Кит – это очень большая рыба, и я понимаю, что те, кто плавает по морям, могут принять ее за островок. Усталые, изнуренные, они бывают обуреваемы желанием покоя и отдыха и, видя Кита, верят невозможному. Они высаживаются и думают, что могут сделать нечто Киту неприемлемое. И Кит ныряет в бездну моря, топя всех, кто ему доверился. Но самого Кита можно убить, ибо до того как ранен, он лежит неподвижно, но потом соленая вода проникает ему в мясо и заставляет выплыть к берегу, где его в этом случае и ловят. Я могу сказать то же самое о женщинах, которые думают, что некоторые скромные в своих обычаях попы, по-видимому, заслуживают полного доверия. А потому эти дамы полагаются на их слово и наслаждаются, пока обоих не застанут и не опозорят совершенно. Ибо поп в нашей Святой Церкви теряет источник дохода, а та девушка могла ведь найти благородного рыцаря, который принес бы ей побольше чести и счастья, чем поп, не обладающий сколько-нибудь завидным состоянием. Что же, мой милый повелитель, Вы посоветуете мне положиться на Сокола, который устремляется к намеченной жертве с расстояния в полверсты и наносит смертельный удар, а та ничего не подозревает?..

Ах, Лисанька, как же язык-то ты высунула! Не без веской причины, я думаю. Я уверена, не будь Лиса голодна, ее язык не висел бы наружу, как мне о том пришлось слыхать. Ей-Богу, мой повелитель, я думаю, и Вы не сказали бы всех Ваших слов, не будь на то причины. По-видимому, Ваш голод должен быть удовлетворен – или мною, или какой-то другой дамой. Но верх низости изображать болезнь или смерть всего лишь по причине озноба. И, конечно, нельзя поверить, что тут что-то еще, а не простой озноб.

Я гляжу на Стервятника, который, довелось мне слышать, находит труп на расстоянии в день лёту, хоть он и не голоден. Так вот, я думаю, у Вас та же природа, что и у Стервятника. Ведь Вы общаетесь со многими, а они – с Вами, и Вы слышали, как обо мне толковали в разговорах, а я разговоры люблю, равно и образованную публику. Потому Вы, я уверена, пришли ко мне сперва, дабы выяснить, что я такое и можно ли получить от меня удовольствие.

И я не думаю, как уже говорила вначале, что лишь из любезности Бог не хотел создать нас из низшего вещества в сравнении с мужчинами, но Он сотворил нас прямо из тела мужа, так как желает, чтобы мужчины нас любили, а мы, в свою очередь, им служили. Так вот, мой повелитель, действительно я верю, что Вы увидели во мне кое-какую благосклонность, и Вам приятно было говорить то, что я слышала. А причина, по которой, я полагаю, Вы всё это говорили, заключается в том, что Вы хотите, чтобы я оборонялась от дурных людей. Поскольку же я слыхала от Вас, что нельзя заранее знать, кто хорош – кто плох, необходимо быть против всех на страже. Так я и буду поступать, пока, согласно разуму, милосердие не сядет на свое седалище. По-моему, если кто-то чего-нибудь не хочет, можно найти много поводов для отказа. Удовлетворимся этим ради взаимного понимания.