Дама, Сердце, Цветы и Ягоды. Из романа «Франсуа и Мальвази»

Их-то как раз тоже приметил Мачете и вел раздавшуюся во флангах конную массу людей, не желавшую пересекать островок зарослей вдоль, а объехать, тем более что сразу за кустами начиналась редко поросшая ими горка… Из заросли выпрямившись встал с корточек как кузнечик подвижный зелененький человечек и первые секунды замерев во взгляде: как бы еще ожидая что определиться точно ли на него едут? Определив что точно, повернулся задом и дал стрекача напролом через траву и кусты, а так же и через попавшуюся на пути горку, выбрав самое неудачное на ней место, где пришлось цепляться за травы и камни, и лезть! Взобравшись на гребне он оглянулся, обтекающая масса конного отряда надвигалась прямо на его горку, уже взбираясь по круче.

Виттили бросился наутек ещё выше!

Французских кавалеристов очень забавляло все то, что делает разбойничья душа Мачете и они не преминули взять сложное препятствие в очень неудобных условиях – даже вдвоем на коне, но первыми же забрались те, кто сидел на коне в одиночку. Спуск далее представлялся не крутой, но его-то как раз недооценил по-видимому, бегущий с испуганным рёвом типчик в зеленом, мелко и быстро передвигая ногами и хромая на одну, а так же и опускал руки, чтоб помогаючи себе приложиться к перемещению дальше, от чего казался еще ниже и вычурней, и в своем расхлябавшемся берейторском костюмчике, создававшим впечатление как великовато сшитого, раздувшегося по крайней мере.

С гиканьем и хохотом французы пустились на небольшом скаку за ним в направлении подошвы холма, которая в том месте, куда забегал бегущий со всех ног преследуемый, казалось как слившаяся со склона лава, толстый вязкий поток, который четко выделялся порогом над остальной землей. На него-то с усталого разбега и забежал с поднимаемым облаком пыли о жухлую траву насмерть испуганный берейтор, теряющий больше сил на само чувство страха. Скованный им, не чуя ни сердца, ни ног, Виттили вяло лез по склону с нервным испуганным рыданием, как услышал за собой ко всему прочему и выстрелы. Сердце его ёкнуло, он в бессилии что-либо поделать, решил сдаваться! Поворачиваясь, почувствовал беспомощность незнания того как это сделать для примирения или вообще вступить в дружбу? Дыхание сперло настолько, что тяжко было даже дышать, не то что кричать. Сердчишко так же прыгало в теле, когда при виде преследователей у него вдруг нашлись силы и он продолжил взбираться на кручу не жалея ни рук, ни ног.

Когда же Мачете увидел, что Виттили на вершине высокого холма снова оглянулся, надолго остановившись, чтобы осмотреться и отдышаться, то не давая отдышаться погнал своего коня за ним. Французы с интересом наблюдали, что будет дальше: Мачете продолжал брать на испуг гоном, все ближе подгоняя коня к подошве, а тем временем Виттили наверху не поверилось в это и он стал подниматься ещё выше, чтобы с удобного и ещё более удалённого места убедиться в том. Но к своему ужасу заметил как уже высоко забрался Мачете, не слезая с коня. Тот достиг середины холма, проявляя образцы высокого мастерства, удерживаясь казалось на отвесно расположенной конской спине; как Виттили считавший себя спасенным взвыл, и явно с психу схватил первый попавшийся в руку камень и метнул. Наблюдавшие, крикнуть никто не успел, как Мачете увидел и при рывке коня точно выстрелил в разлетевшийся после этого известняк.

Среди восторженного смеха больше всего рассмеялся шевалье д’Обюссон:

– Горячие здесь люди!…Ты меня гонял, а вот на тебе, исдохни!

Меж тем на холме стало видно одного Мачете, который и сам чувствовалось испугался того, куда заехал и сейчас осторожно спускался, но с седла не слазил. Подъехал как ни в чем не бывало, увлекая за собой вперед. То была его жизнь и вертеться так приходилось постоянно.

Немного погодя они услышали далеко за собой долгий и протяжный срывающийся голос, которым до этого долго выли и рыдали, а потому не обидный.

– Ко-зел!

– Это кто? – спросил д’Обюссон.

– Это я! – ответил Мачете.

Тогда д’Обюссон потрудился взглянуть назад на вершину холма, на которой вновь находился тот психованный типчик, спускавший вослед «козлов» с особой злостью за разодранный испорченный костюм, за побитые подранные колени и руки, и за само вероломное действо, совершенное по отношению к его особе.

– Это дурачок Виттили, – рассеянно протянул Мачете, – молочный братец княжны… Не понимаю что он только делал возле дороги, обосрался что-ли?

Потянулись долгие мили затяжных скачек с короткими подъемами, вследствие удачного выбора пути проводящим, который казалось мог на своем сильном всепролазном коне черной масти, перескакать все преграды и препятствия вдоль. Мачете не знал устали и ничего удивительного в том не было, и то была сила привычки, то был образ жизни и он неплохо приспособился к той среде, в которой обитал. Всех же непривычных ко всему тому новичков это сильно выматывало.

Французы снова разбились в колонну, но теперь для большего удобства разбились по одному, так что получилась длинная растянувшаяся цепь, лентой вившаяся по долинам, и подошвам холмов, промеж них. Попадались участки когда ноги коней постоянно натыкались на камни, спотыкались. Это значило рядом или кругом холмы с оголенными от гладкой устилки каменными основами, где только у вершин. Камни-известняки попадались всюду, там где им казалось бы нельзя было быть на всхолмленной, но приятно гладкой местности, используемой под пастбища, или же где редко возделываемой.

Постоянно попадались кактусы и их лепестковые силуэты с иголками создавали резкую контрастность и отличительную колоритность сицилийских дебрей, представленными ещё характерными колоритными запоминающимися гигантскими алоэ, словно хвощи – папоротники. Ковылевая трава всегда сохлого цвета, выше можжевельник, вытягивающийся словно свеча, и ели. Но основная зелень: поросшие рощами дуба, клена холмы, а ниже большие и небольшие сады тех же пастухов, отличающиеся сочной темной зеленью цитрусовых, и еще пальмы. Хватало глазу привычной, но позеленевшей с весной сери: заросли камыша по ложбинам, кустарника и кустарникового деревца. Грязные, мутные потоки речушек и ручьев, великолепные кроны пиний, голубые горы из-за дали кажущиеся такими. Опять: высокие алоэ с кисточками, кактусы, ковыль жухлой сухостойной травы, кустарник, заросли можжевельника, стада пасущихся овец; опять мутные ручьи, камыш, камыш в ложбинках, папоротники, камни, массивные необъятные тела холмов со склонами гладко подстриженными безводьем и лесом на широко раздавшемся верху, все эти поочередно мелькавшие виды порядком надоели, да и очень беспокоил желудок, когда Мачете подняв палец сказал: «Скоро!»

Они объезжали расплывчатый, но с обозначившейся шапкообразной макушкой зеленый холм с сердцами, преисполненными горячей отваги и нутром, желавшим поживы… за разрушающейся пологой стороной – сразу за которой находилось скопище вытянутых ввысь перистых скал как скелет, обветрившийся от песчаника, по песчаным рыхлым остаткам от которого в объезд каменного нагромождения, скакали их кони, глубоко проваливаясь копытами в мягкий желтый слой.

Мачете видя что французы на ходу приготавливают оружие к стрельбе в пару скачков своего коня вырвался значительно вперед и завернул, останавливаясь и останавливая весь отряд. Как-будто собираясь объяснить диспозицию, о которой его неудобно было спрашивать.

Из-за резко вычерченного края остроконечного каменного столба, торчавшего из песчаной почвы с наклоном от плотного скопища таких же и подобных скал был виден краешек высокой коричневой серости замковой стены… Мачете отбросил в сторону пистолет взял в левую руку кнут, тут же им щелкнув.

– Всыпать им по паре горячих – каждому!

И с этим призывом он погнал за край скалы влево по истоптанной конскими копытами дороге, туазов через тридцать достигающей параллельной ей стены замка и пролегая у самого фундамента, заходила наперед к воротам, которые не были видны. Но была видна верхняя часть высокой четырехгранной зубчатой башни, подпирающей эти ворота и возвышающейся над открытой крышей ближайшей к ним задней части Шандадского замка, имевшей дымовые трубы с заостренными колпаками и ближе к карнизу крыши – окна.

Все это шевалье д’Обюссон успел заметить при одном только внимательном взгляде, сразу как из-за края скалы перед ним предстала окружно замкнутая угловатая громада Шандади. Стремительно проносясь по дороге вдоль стены кони Мачете и Франсуа вырвались вперед, круто завернувшись у угла… ворота раскрыты настежь, стена башни; конные когорты французов одна за другой вносились за край воротного щита, все более заполоняя внутренний двор и вначале не видя кроме своих никого больше, но по всему в поднявшейся пыли ощущая присутствие чьё-то.

Перед тремя этажами окон фасада расположилась крытая хворостовыми ветками пристройка в которой за длинными столами пировало множество наемников-мафиози, еще не отошедших от гогота, как Мачете размахивая свистящей плеткой и хлеща попадающихся под руку, направил коня к ним с криком:

– Готовьте задницы, драные псы!

Неудержимый испанец залетел с седла через барьер вовнутрь пристройки, пинком навернув от себя стол и съезжая на пол вместе с сидящими на скамейке по эту сторону стола. Но он-то в отличие от этих грузных, набравшихся мешков подскочил отпружиненный той исключительной силой и ловкостью, которая заключалась в его теле… разя на лево и направо рукоятью, поочередно раздавая стеговые звонко хлещущие удары хлыстом, кидаясь в самую гущу.

Во внутрь пристройки заскочили и д’Обюссон с д’Олоном навернув пинком еще один стол на кушающих за ним, вконец завершая обстановку фарсом погрома. Из-за дощатых перил наружу начали один за другим вылетать, а кому вовремя дошло что сейчас будут сильно бить и чем попало, сам выпрыгивал через барьер, пока он еще не был проломлен от ударов д’Обюссона по морде. Д’Олон же хватал и выкидывал выше.

В хаосе суматохи шевалье на миг заметил того типа, к которому почти дорвался яростный Мачете, но которого оттаскивала пьяная толпа спасая, впрочем замеченно безрезультатно пытались оттащить визжавшие и ругавшиеся самыми последними словами две растрепанные девицы. Но спасаемый ими в пьяном угаре примечательный типаж с харей, наверное много раз допрашивавшейся кирпича вот также, казалось безнадежно увяз задом у стены, беспомощно пытаясь ухватиться протянутыми руками из-за прижатия столом. Его неимоверно длинные худые как палки ноги полусогнутыми коленями нависали перед мордой, еще более усложняя потуги подняться. И не могучи выбраться / Длинный / орал… орал сухим хрипящим басом букву «а», так как будто его резали, или же ребром перевернутого стола прищемили кончики пальцев ступни, предварительно навалившись на сам стол и может ещё что?

Шум-гам и гвалт возле него поднялся такой, что выразительное лицо Длинного, своей продолговатой открытостью, глянцево красное от загара, с выделяющимся длинным носом и большим раскрытым лошадно зубным ртом, казалось беззвучно застыло в этой гримасе.

Еще Франсуа что видел – пожилого плешивого толстяка продолжавшего еще сидеть в добром здравии за кувшином вина и пытавшегося попасть бумажным пыжом в дуло пистолета, и он конечно же не преминул расквасить ему обмякшие от усердия щеки. Последнее что д’Обюссон заметил, как бивший наотмашь и выкидывавший каждого попавшегося граф д’Олон звонко получил казанком по голове. Но отправить обратно не успел, в это время раздираемый на части Мачете вцепившимися в него, решил смерить свой пыл и перестал тягаться с толпой в старании перетянуть, резко подался в ее сторону от чего завалился вместе с ней посредством какого-то человеческого барана, давно уже валявшегося под ногами. Но то было лишь временное послабление, которое бандит-одиночка себе позволил чтобы дотянуться ногой до тонкого столба подпиравшего кровлю и сильным ударом ноги сбить его в сторону! Не сначала, но несколько позже, когда граф д’Олон определял кто ему устроил такую пакость, хворостовая настилка рухнула вниз вся как есть вместе с поддерживающими ее жердями, поднимая такой туман пыли и делая невозможным любое мало-мальски свободное продвижение. Но только лишь такой рассвирепевший черт, как он, смог вырваться из той каши-малаши из поослабших в охвате рук и продраться сквозь плетеные пласты поверх, и разглядеть засыпавшегося в ветках Длинного, разгребая искомое.

– О! Мама мия! Урри не надо! – кричал засыпанный раскапывающийся, но тот был неумолим, схватив за волосы одним рывком поднял с опрокинутого кресла.

– Урри! Ты не посмеешь это сделать!

От сильного пинка Длинный выскочил на землю вместе с ветками и вынесенными им перилами, и тут же его за шкирку ухватила железная рука Мачете, да за неимением более плетки стегнул хворостиной.

– Ты не посмеешь, Урри! Дядю родного!

Но Урри посмел! А выбравшийся наружу д’Обюссон некоторое время наблюдал за тем как Мачете гонит долговязого на длинных тонких ногах, словно бы нарочно обтянутым трико, стегая его по жидкому заду, на что тот подставляя руки сиплым басом беспрерывно кричал длинную же могущую быть в его исполнении букву «а-а».

К этому времени обваленный флигель почти покинули все, гонимые ударами плетьми под дулами ружей далее. Из дверей внутренней части замка выгоняли уже не иначе как пленных, другого слова не скажешь, потому что Рамадан и другие с ним держали под прицелом прибывающих. Наконец в дверях и на крыльце появился сам граф де Гассе с сопровождавшими французами, что значило замок пуст. От бандитья-мафиози вычищена каждая комната, коридор, закуток.

– Вышвыриваем! Чтоб духу их здесь не было! – махнул д’Олон графу де Гассе относительно них.

И толпа стронувшись пошла, сталкиваясь с не меньшей массой людей, и коней. Образовавшуюся давку и свалку, а так же завязавшиеся кое-где драки в ответ на удары хлыста, разогнали шумом ружейных выстрелов. Под свист плетей и ржание метущихся коней, возле которых, под которыми выносились, выбирались позорно гонимые наемники сего Дуримаро. Наконец в створ ворот попали последние балдые, но и на этом гон не кончился. Двор освободился так же и от части французов, которые не отставали в преследовании дальше.

Шевалье Франсуа почти сразу же вернулся назад, как только оказался за воротами, вспомнив что на длинном трехступенчатом крыльце завязывался интересовавший его разговор.

– Сколько их! Сотни полторы точно было! – сказал он подходя.

– В любом случае нас относительно их не надули, – проговорил граф де Гассе, смеясь вместе со всеми, смотря на двор, который постепенно опустевал от разнузданных коней, вводимых тут же в конюшню, находящуюся по левую сторону супротив башенке. Фернандо участвовавший в разведении усталых животных по стойлам, выходя из воротец крикнул оттуда:

– Сто коней!

Сотня коней и неприступный крепостной замок, особенно неприступный в руках таких французов и ореольцев, кои сейчас спокойно возвращались во двор усталые, после славного дельца. От чувства массивного и громоздкого, которое ощущалось от светло-коричневых стен с высокими зубцами и нависшим фасадом позади, граф де Гассе пришел в восторг.

– Господа! Шандади наш новый «Ореол»! Защита и опора.

В дверях к ним присоединился доктор д'Оровилл, кончивший осмотр внутренностей и вышедший из темного коридора к ним на свет, что и привело де Феррана ко мнению.

– Это снаружи так, а что внутри? Бандитское логово.

– Ну не скажите, – отозвался де Гассе, – На верхнем этаже покои не покои, мебе-лировка – шик, апартаменты! Меня туда с трудом пропу… Я туда с трудом пробился; просто удивительно что в этом бандитском гнезде как в Версале! – с жаром проговорив сразу же догадался сам почему там так, но д’Олон его успел опередить веселым тоном.

– Объяснение этому нужно искать в женщинах! Вы там их не нашли?!…Значит Спорада со своими дружками возит их сюда с собой!

– Наконец-то после стольких дней и ночей мы выспимся спокойно как люди! Все осталось позади. / Де Гассе /

– Правильно! – поддержал д’Олон начатую тему, – Я предлагаю всем остаться здесь на недельку-другую, как следует отдохнуть и там в путь. А все это бандитье и близко здесь больше не покажется. А за капитана де Фретте Спорада должен еще нам ответить!…Франсуа д’Обюссон подумал о том, что если бы д’Олон знал…, то решил бы всем оставаться, пока тот не будет вздернут на виселице; с этим он отвлекся от своих мыслей собираясь сказать:

– Господа! Взываю к вашему благоразумию! Легкая победа вскружила вам голову. Уверяю вас что за этими стенами мы отнюдь не у бога за пазухой! В общем никаких недель, я сейчас же отправляюсь нанимать судно! Где Мачете?

– Постойте же шевалье! – остановил его д’Оровилл вместе со всеми и главным образом с несогласным д’Олоном, – Как можно?! Вы не собираетесь отпраздновать с нами благополучное сошествие на землю? Ведь это же конец наших мытарств! Это непременно нужно отметить на нашем сухопутном «Ореоле». А вам снова в море; я признаться после него на земле еще не могу твердо стоять… А вы подумайте только как здесь нам можно гульнуть, на такую-то дармовщинку как Шандади. Его амбары, погреба, кладовые обыкновенно ломятся от всяческой контрабандной снеди, все дары востока и запада и какие я видел вина!… – говорил д’Оровилл с неприсущим ему пафосом, но под конец сбился, прейдя на частность в вожделенном тоне. Чувствовалось старикашка успел уже полазить и порыться. – Идемте лучше смотреть на трофеи.

– Тем более что Мачете убежал драть своего дядю родного! – с басовитым гоготом высказался д’Олон, подняв смех и в рядах кавалеристов, направившихся наверх вслед за ними.

Белые приветливые двери в конце узкого коридора были конечно же подпорчены вероломным вторжением графа де Гассе, которого заинтересовала стража разместившаяся по стенам коридорчика, поэтому в приоткрытые двери публика прошла беспрепятственно, оказавшись в такой шикарной огромной зале, где всё, начиная от пола до самого потолка представлялось роскошным и даже излишне, но то, что не могло уже поместиться на стены, на мебель или же устланный коврами пол, то было упорядоченно наложено в объемные ящики. Изобилие этих роскошеств достигало таких размеров, что переваливало через край ящиков и устилало собою пол. Видимое напоминало что-то из сказок о сокровищах, склад того. Только разве что не было сундуков с золотом и каменьем. Но шелков было ещё больше!

Франсуа д’Обюссон поднял один такой сверток прозрачного ценнейшего по выделке сукна, легко продев его в маленькое колечко ножниц. Развернули, отходивший ушел на восемь туазов!

– Ну, бабы! – услышали они за собой от вошедшего Мачете, продолжая тем не менее лазить в самую нутрь ящиков, где находились изящные предметы домашней утвари и вообще доселе невиданное. На редкость удивляло то, какая контрабандная снедь доставляется сюда с востока и французы не стеснялись показаться в восторженном свете, вслух восхищались вещицами, так и сяк разглядывая и вертя… вызвали у Мачете впечатление мародеров и свиней в апельсинах. Д’Обюссон переводил вслух безэмоционально, почти задумчиво занимаясь своим делом и не будь его посредничества, кто знает как бы они отнеслись, как бы отнесся к этим эпитетам д’Олон, не слыша их от шевалье Франсуа, спокойно выговаривавшего это же самое и о себе.

– А там что? – спросили у Мачете показывая на семь или восемь закрытых на замок одностворчатых дверей в глубоких пролетах. Освещалась длинная зала со стороны двора от окон, забранных снаружи решетками.

– Это кладовые комнаты, там тоже самое с той лишь разницей что всем этим барахлом забито до потолка. —ответил Франсуа после бойкого баритона, повторяя довольно фальшиво, – Только не ломайте, есть ключи… Они в комнате главаря заперты в секретере… ключ от секретера у главаря висел на шее.

– …А теперь он у меня! – отвечал Мачете со скрипящим фальцетом на каждый вопрос ровно на столько, на сколько он затрагивал неясности, и на последний с показом оного.

– Так отдай его нам!

– Так, а жрать вы собираетесь?! Ворота закрывать нужно?! Уже вечер!! …Чем копаться в барахле, идемте смотреть на то что касается вас, вина, окорока, пленниц! – орал на них Мачете, последним вызвавший у серьезно внимавшего д’Олона визгливую усмешку одобрения, породившую затем хохот. Они пошли в комнату главаря, чем-то отхватившую от великолепного убранства залы.

– А кто этот Длинный? – спросил д’Обюссон, когда Мачете открывал выпуклую чугунную дверцу.

– Дуримаро. – указывая на длинную вытянутую постель в этой комнате выпалил тот, – следующие две комнаты у него приемные; там жили его девочки и мальчики.

Всем скопом французы спустились в глубокие подвалы, представлявшие собой запертые смежные площади, заваленные съестным на любой вкус и в таком количестве, что для прохода оставались только маленькие дорожки, еще же и промежающиеся крышками от погребов под ними! Вина, пряности, мука, мешки с орехами, белым зерном риса; здесь уже взрослых людей превратило в голодных детей… залезли в мед, и чтобы не портить у всех аппетита Мачете вывел их в тюремный коридор к заложницам… Правда никаких наложниц в камерах не оказалось, но оказался раздавшийся вокруг себя жирный дядюшка, грузную тушу которого с трудом протиснули в створ дверей.

– Папаша Бонанно!…из Калатафими. С вас хотели взять двести унций,⁶ но вы решили лучше поголодовать и потерять двести унций собственного жиру! – объяснил Мачете ажиотажным голосом, вызывая хохот. Более с ним разбираться было нечего, Мачете всунул ему в зубы прихваченную с собой обрезную ножку окорока, и пошли наверх.

Бертон с Экстером при поддержке аббата Витербо организовывали уже поотставших стаскивать на кухню необходимое. Ворота были уже закрыты, пристройку расчищали, началась подготовка к предстоящему празднику, и чтобы времяпрепровождение не тянулось без задних мыслей основная часть «французов» разошлась по коридорам и комнатам готовить ночлег. Впрочем это продолжалось недолго, стоило только занять свою постель, коих в светлых выбеленных комнатках было куда больше чем требовалось. Поднялась морока с перестиланием подозрительных лежбищ, коими пользовалось прежнее отребье. Когда из кладовых комнат залы перетаскивали контрабандное добро в одну, пришла мысль застилать постели темно-пестрой тканью парчи, которой было так много что она замучила. Мачете моментально предложил: «Шелком!» – протягивая оный в блестках.

Наконец когда все было готово и приготовлено, господа-французы с Менорки расселись за длинные столы, расставленные по двору, пока еще не начало темнеть. И весь вечер с заходом на ночь при кострах подсвечиваемо и обогреваемо был проведен ими в самом наиприятнейшем духе.