Девственная любовница

Покидаю Вас. Меня ждут к чаю. Au revoir ¹⁴ . Миллион поцелуев.

Лили

Мадам Арвель – Джеки

Отель "Жоли-Сит", Монако

1-е февраля 1898

Дорогой г-н С…

Я признательна Вам за Вашу доброту, однако, видит Бог, предлагая Вам навещать в мое отсутствие моих собачек, я просто шутила и никогда бы не стала причинять Вам столько неудобств на сомом деле. Как бы то ни было, я очень рада, поскольку теперь совершенно успокоилась на их счет. Вовсе необязательно быть в Париже, чтобы подхватить грипп, как сказала Вам моя мать. Я тоже им переболела в довольно тяжелой форме, хотя и нахожусь в стране солнца.

Мы намерены остаться здесь ещё на три недели; нам хотелось перебраться в Ниццу, однако скоро начнется Карнавал, а г-н Арвель не выносит шума.

Рада слышать, что мой пудинг пользуется таким успехом; если бы я знала заранее, то послала бы Вам порцию посолиднее, да уж видно придется подождать до будущего года.

Г-н Арвель просит поблагодарить Вас за очень интересные газеты, что Вы ему прислали.

Лилиан весьма порадовало известие о том, что Вы навестили Блэкамура и нашли его в порядке. Она просит меня рассыпаться за неё в благодарностях и говорит, что Вы должны от её имени приласкать Смайка, Салли Брасс и всех остальных.

У нас тут стоит великолепная погода, и все же мне не терпится снова оказаться дома; еда в гостинице никуда не годится.

Мы надеемся, что после нашего возвращения в Сони Вы будете радовать нас своими частыми посещениями, а до тех пор прошу принять мои заверения в самых искренних и дружеских к Вам чувствах.

Адель Арвель

Я отчетливо помню, как ездил в Сони, осматривал собак, беседовал с бабушкой, с которой до тех пор не был знаком, давал слуге на чай, выслушивал историю заболевания мадам Арвель гриппом, и как по возвращении в Париж писал в Ниццу.

Писал я и Лилиан, давая ей понять, что не являюсь любовником в общепринятом смысле. Я не ревновал, не чинил препятствий её свободе и никоим образом не подвергал критике её поведение. Я желал ей наслаждаться жизнью, флиртовать и делать все, что она хочет. Я же хотел только её любви, до тех пор, пока она выбирала меня в качестве объекта. Кажется, я говорил о том, что расстроен её долгим молчанием и что вовсе не требую каких-то длинных посланий, одной строчки будет достаточно, чтобы дать мне понять, что я ещё не забыт.

Теперь я должен объяснить её намеки на свою собственную откровенность и простодушие.

Ещё до того, что я отваживаюсь назвать первым обладанием телом Лили, я как-то поинтересовался, кто же это научил её так мило целоваться. Она честно призналась мне в том, что в бытность ученицей у Мирьё участвовала в исключительно платонического характера интрижке с одним юношей, изучавшим юриспруденцию; звали этого молодого человека Гастон или, более фамильярно, Бэби. Обычно он поджидал её по вечерам, когда она выходила из рабочей комнаты, и отправлялся с ней поездом в Сони, откуда потом возвращался в Париж один. По словам Лили, он ограничивался тем, что целовал её в губы. Она добавила, что он очень любил говорить непристойности и постоянно рассказывал о том, как бы хотел с ней поступить, окажись она в его власти – "ну точно как вы", прибавила она.

Как-то вечером, уже в вагоне, он неожиданно схватил оба её запястья и, задрав до самой талии юбки, попытался изнасиловать. Она вырвалась; тогда он ударился в слезы и стал просить прощения.

Он все время писал ей, и мне довелось видеть одно из его писем. Иногда он выражался весьма свободно. Особенно мне запомнилась одна довольно длинная история, в которой его семейство предпринимает попытку женить его на некой богатой даме, а он стремится развестись и вернуться к Лили. Однажды ночью он приезжает в Сони и пробирается в сад, намереваясь подобраться к её окну, но тут является папа с ружьем, и бедный воздыхатель перепрыгивает через ограду и спасается бегством.

Все это выглядело весьма странно и довольно бессвязно, однако подвергать девушку перекрестному допросу я не стал. Кажется, она ещё упоминала о том, что Бэби присылал свою сестру для обсуждения возможности супружества, но Лили отвергла предателя после визита к г-ну Арвелю, который честно признался в том, что он не в состоянии дать Лилиан ни единого пенни и что будущий муж обязан взять её во что бы то ни стало "по-английски".

Не знаю, сколько в этой истории вымысла, а сколько – правды, однако мне хочется сразу же сделать признание, которое покажет читателю, какой развратной личностью я был в то время.

Я обожал слушать Лили, когда она рассказывала мне о своем платоническом любовнике Гастоне. Случай с попыткой изнасилования действовал на мои чувства не хуже афродизиака, и я часто просил её повторить эту историю.

Я хотел знать все подробности. Меня интересовало, видел ли он её киску или только панталоны и настолько высоко была задрана юбка.

Я чувствовал, что получил бы удовольствие, увидев её в объятиях постороннего мужчины, и грезил о том, чтобы какая-нибудь женщина бесстыдно обнажила и изнасиловала её в моем присутствии.

Мысль о том, что любовник её матери изнывает по ней, а в последнем я был совершенно уверен, переполняла меня похотью, и я имел обыкновение пристально наблюдать за ними. Я любил подмечать, как он возится с ней, шлепает поверх одежды по попке и, просовывая руку под нижнюю юбку, щиплет за икры.

Она всегда говорила, что ни за что не оставит своего папа, и я, когда это происходило у него на глазах, обычно с ней соглашался и замечал, что она будет умницей, если станет слепо любить его и слушаться.

Я знал, что при правильной настройке из неё может получиться изумительный инструмент наслаждения. Я пришел к выводу о том, что с самого раннего детства её ласкали, опекали и всячески баловали и папа, и Гастон, не считая слуг и служанок, о которых мне ничего не известно, и что именно поэтому она с такой легкостью воспринимала все мои идеи и не удивилась, когда я спасовал перед твердыней её девственности.

Хотя она разжигала во мне чувственную тоску до самого что ни на есть предела, я все же испытывал по отношению к ней невыразимую нежность. Я принимал в ней участие, видя, как глупа и нелепа её мать и что г-н Арвель из одному ему известных побуждений не дает ей подобающего совета. Я хотел наслаждаться её искусственной любовью, которая была для меня все равно что освежающая новизна, и вместе с тем преподать ей урок честности, всё время думая исключительно о её интересах и будущем.

Многого для неё я сделать не мог, но мне хотелось, чтобы она нашла себе достойного мужа и предстала перед ним девственницей. Так я ей и сказал. Я дал ей понять, что в день свадьбы я исчезну из её жизни, и каких бы чувств я к ней ни испытывал, они останутся при мне. Она всегда отвечала, что я буду её любовником. Я сказал ей, кроме того, что поскольку мы не состоим в браке, она в любой момент может честно признаться в том, что наша связь сделалась для неё утомительной, и я оставлю её без единого слова упрека. Я старался делать так, чтобы она не чувствовала себя стесненной, а самое главное – не пичкал её ложными обещаниями и сказками.

Лили – Джеки

Воскресный вечер

(Без даты. Получено 8-го февраля 1898)

Мой ненаглядный,

Вот Вам словечко, накарябанное жутким пером, в спешке, на этом мятом листке, обнаруженном мной совершенно случайно. Вы сами просили, Вам же хуже!

У меня нет времени даже дух перевести.

Видите, мне уже пора покидать Вас. Меня зовут!

Целую Вас всего… безумно!

Лили

Я был очень занят и болен. Острый приступ гриппа, перенесенного мной, которым я заразился от моей Лили, по-прежнему отвратительно себя чувствовавшей, оставил меня в обессиленном и подавленном состоянии; все суставы мои ныли, как никогда прежде.

Возлюбленная моя была смертельно, опасно больна. Я делил с ней ложе страданий. Состояние её требовало, чтобы в комнате поддерживалась температура 70° F. Мерзкая зима подходила к своему долгожданному концу. Я часто вставал по ночам, выполнял её пожелания и спешил в другие комнаты, где термометр должен был показывать точку замерзания.

Я покончил с "Азбукой" и отослал рукопись моему доброму другу Фандерпунку.

Мое новое химическое изобретение оказалось на рынке 9-го февраля. Я едва мог держаться на ногах, и меня хватило лишь на то, чтобы закутаться в шубу и добрести до постели моей Лили.

После мучительной ночи, когда я несколько раз вставал и выполнял свои обязанности сиделки, с ноющими членами, залитыми и моим собственным потом и потом моей страдающей подруги, я урвал все же несколько коротких часов сна, однако, намереваясь покинуть постель в восемь утра, я обнаружил, что все члены мои скованы; суставы затрещали, и я взвыл от боли. Спешу напомнить, что до того момента я не знал, что такое физическое страдание.

В бессильной ярости, сходя с ума от сжигающего жара ревматизма, я потерял все то мужское, что во мне ещё было, и забылся настолько, что стал горестно укорять мою несчастную больную Лили:

– Я принес себя тебе в жертву. Тебе была отдана лучшая часть моей жизни. Я никогда не отказывал тебе ни в чём, что мог дать, а теперь ты отняла у меня единственное богатство – мое здоровье! Я буду калекой, и что от меня останется? Пока я был крепок и полон сил, мне и в голову не приходило жаловаться. Я проводил возле тебя ужасные ночи без сна и покоя, глядя, как ты мечешься в жару; я пытался заснуть, мокрый от твоего пота, и внезапно кидался в вонючий холод, чтобы принести тебе лекарства, разжечь камин и ухаживать за тобой как за ребенком. Каждую ночь ты с регулярностью маятника могла видеться меня у своего ложа. А теперь я живая развалина! По твоей вине меня покинули силы и здоровье! Ты забрала всё, даже его! Одному Богу известно, как я выберусь из этой адской нужды! И именно в тот момент, когда я хотел, чтобы ко мне вернулись мои жизненные силы!

Мне стыдно продолжать описывать весь этот бред. Я сошел с ума. Я проклинал себя, проклинал весь свет, проклинал нашу постель и плевал на матрас и смятые простыни, хранившие запах моего пота.

Бедная Лили потрясенно зажалась в угол, глаза её расширились от ужаса, а судорожные всхлипывания сотрясали ослабленное тело.

Когда-нибудь я попрошу у неё прощения за эти бессвязные богохульствования. Она меня простит, поскольку всегда любила и будет любить. Она доказала свою любовь. Она обладала всеми теми качествами, которые мы хотим найти в женщине – нежностью, преданностью и искренностью.

Может быть, я уже попросил у неё прощения? Кто знает?

Как я натягивал на себя одежду, как выползал на улицу, не помню, но мне удалось забраться в кеб и доехать до домика моей пожилой матери, обитавшей на окраине Парижа.

Там я висел на перилах до тех пор, пока меня не отнесли в постель; беспомощное, стонущее бревно утром 10-го февраля 1898 года.

Я прошел через все муки мышечного и суставного ревматизма. Я отлично знал свой недуг, поскольку видел, как с ним борется моя возлюбленная.

Руки начали причинять мне боль и заставили второпях начиркать несколько строк карандашом прямо в постели, чтобы сообщить Лилиан Арвель в Монте-Карло о том, как худо я себя чувствую.

Наутро 20-го февраля я получил нижеследующее письмо без даты.

Обе мои руки были уже скованы приступом и лежали бесформенными снопами ваты. Тем не менее, мне удалось расположить письмо Лилиан на подушке и дождаться, пока я не останусь один. Превозмогая боль, я зажал его между двумя моими обрубками. Зубами разорвав конверт, я прочел следующее:

Лилиан – Джеки

Пятница. (Без указания даты и места)

Если моему папочке захочется доставить удовольствие своей несмышленой дочке, он должен переправить ей обратной почтой двести франков. Представьте себе, с того самого момента, как мы приехали сюда, я только и делаю, что проигрываю, так что сейчас у меня нет и полпенни.

Разумеется, дальше так продолжаться не может, и я сразу же подумала о Вас, прекрасно зная, что Вы будете рады оказать мне эту маленькую услугу и таким образом доказать, что любите меня так же сильно, как об этом говорите.

Последние два дня я очень плохо себя чувствовала, и теперь от всего сердца жалею Вас, побывав в постели и испытав те же муки, что и Вы недавно. Если бы я только могла оказаться рядом с Вами, как бы я была счастлива всячески заботиться о Вас и ласкать, доказывая тем самым, как горячо Вас люблю.

Мне не терпится вернуться в Париж. Здесь ужасная скука. Я похожа на тех селянок, которых раздражает один вид шпиля деревенской церкви. Вдали от моего дорогого Парижа я ощущаю себя совершенно потерянной.

Да, я флиртую, но исключительно из чувства патриотизма; так что у Вас нет необходимости ревновать, ибо любовь моя принадлежит Вам одному.

Если Вы спросите, как мне удается флиртовать "патриотично", отвечу:

В нашей гостинице живет один молоденький немецкий офицерик, который просто без ума от меня. Я подыгрываю ему, а когда он уверяется в мысли, будто я дала наконец-то себя соблазнить, смеюсь. Это повергает его в состояние такой меланхолии, что я не берусь её описать.

Вот видите, дорогой мой папочка, какая безнравственная у Вас дочь!

Ну да хватит сплетен, не буду больше надоедать Вам моими побасенками. Покидаю Вас с уверениями в том, что с нетерпением жду следующего месяца. Догадываетесь почему?

Лили

Голова моя так и упала на подушку. Я закрыл глаза и застонал от смешенной физической и душевной боли.

3

Telle que la voila

Sous les rideaux honteux de ce hideux repaire,

Dans cet infame lit, elle donne a sa mere,

En rentrant au logis, ce qu'elle a ange la.

(Альфред де Мюссе)¹⁵

БЕЛЬ: … Ложиться в одну постель с мужчиной, как это, должно быть, странно!

ЛЕДИ БРЮТ: Что ж, поначалу и в самом деле довольно необычно, но очень скоро привыкаешь.

(Сэр Джон Ванбруг)

На следующий день пришла почтовая открытка, на которой был изображён замок Монте-Карло, а подпись гласила: "Souvenir de Мonaco"¹⁶.

Своей рукой Лили написала: "Лучшее и нежное напоминание". Надо ли говорить, что на это послание я не ответил. Я был слишком болен и слишком измучен во всех отношениях.

Эрик Арвель – Джеки

Париж, 10, Рю Виссо, 4-е марта 1898

Дорогой Джеки,

Вы должны простить меня за то, что я не написал Вам раньше и не поблагодарил за все те приятные часы, что Вы подарили мне во время моего пребывания в Монте-Карло, где я, как мне кажется, почти получил квалификацию больничной сиделки, благодаря гриппу, который рядил нашу компанию за ужином, но зато заполнял все мое свободное время.

У меня есть для Вас новости от полковника Б…, который приезжал в Монте-Карло, вынужден заметить, не только затем, чтобы "поднабраться".

Надеюсь, домашние Ваши в порядке. Передавайте от меня привет всей семье.

Я все ещё читаю некоторые из присланных Вами книг. Когда у Вас будет время и "envie" ¹⁷ , не забудьте, что повар виллы "Лилиан" ещё не умер, а сама она почти доделана и готова к процветанию в веках.

Примите наилучшие пожелания, к которым присоединяются обе мои дамы. Надеюсь, думая о Лилиан, что с "Морд Эмли" все будет в порядке и не получится, как с "Пэлл Мэлл Трибьют".

Остаюсь искренне Ваш,

Эрик Арвель

"Морд Эмли" было названием истории с многочисленными продолжениями, в которых живописались приключения некой лондонской простолюдинки и которыми полнились страницы одного еженедельного журнала, регулярно высылаемого мной г-ну Арвелю. Намек на добродетель героини романа, который как раз читали г-н и г-жа Арвель, потряс меня своей вопиющей бестактностью.

Недуг все ещё мучил меня, и я пережил несколько рецидивов. Возлюбленная моя тоже была очень больна.

Эрик Арвель – Джеки

Сони-сюр-Марн, 11-е марта 1898

Дорогой Джеки,

С огромным огорчением узнал из Вашего письма о том, что Вас постигло. Болезнь – штука грустная. Очень надеюсь, что второе выздоровление будет гораздо успешнее первого и что когда я обращусь к Вам на следующей неделе, Вы снова будете в полном порядке.

Пожалуйста, не утруждайте себя пересылкой мне каких бы то ни было книг или журналов. Подождите, пока я сам о них не напомню и не навещу Вас лично.

В прошлую субботу я видел на Бирже Дж…, а вчера встретил Вашего брата П…; в ответ на мои расспросы они оба ответили, что все живы и здоровы.

В такую сырую и скверную погоду Вам лучше подольше побыть дома. Подождите, пока все не переменится, и тогда Вы, вероятно, сможете выбраться к нам на недельку с Вашими собаками, отведать кушаний нашего шеф-повара и прекрасно расположиться в одной из верхних спален, которая будет обустроена по Вашему желанию.

Поклонитесь от меня всем домочадцам. Примите самые искренние пожелания скорейшего и полного выздоровления от мадам, мадемуазель и от меня самого. Надеюсь, Вы воспримете приглашение погостить у нас не как любезность, а в той истинной форме, в какой оно подразумевалось.

Всегда Ваш,

Эрик Арвель

Как было объявлено, папа навестил меня, и мне представилась возможность сердечно поблагодарить его за радушное приглашение, которое я не мог принять, поскольку, хотя я каждый день проводил несколько часов на ногах, мне удавалось разве что проковылять от постели до окна. Доктор пока запрещал мне покидать спальню, где меня заботливо окружали ширмы; мне даже не позволяли ходить по остальной части дома.

Г-н Арвель пришел, чтобы поболтать. Говорил все время только он один, за что я был ему весьма признателен, поскольку не чувствовал себя в состоянии поддерживать беседу. Помню, что речь шла о процессе над Золя, и я обнаружил, что мой друг является заклятым врагом Дрейфуса. Он не хотел слушать никаких возражений против людей, облаченных в форму французской армии. Как это часто с ним случалось, скоро я понял, что он не имеет ни малейшего представления об обсуждаемом предмете.

Незадолго до его ухода мы остались с ним на несколько минут наедине, и я попросил передать мои приветы мадам и мадмуазель Лилиан.

К моему удивлению, он воспринял эту просьбу сдержанно и мрачно. Он нахмурился, и лицо его стало терять былую выразительность.

Не буду строить из себя умника. Это изменение в лице, случившееся, когда я заговорил о его дочери, поразило меня тогда своей странностью, однако в тот момент я не придал этому случаю такого значения, с каким воспринимаю его сейчас. В сущности, я просто уверен в том, что на протяжении всего 1898 года былая проницательность изменяла мне. Думаю, что остроту ума мне значительно притупила болезнь. Иначе никогда в жизни я не проявил бы такого терпения, как в отношениях с мисс Арвель, и никогда не стал бы продолжать этот мой liaison.

Сейчас у меня нет ни малейшего сомнения в том, что я был ослеплен страстью к ней и что присущую мне силу рационализма в значительной степени поколебало перенесенное мною тяжкое испытание.

Я изголодался по этой девушке, несмотря на всю корыстность её побуждений, и воображал, будто она испытывает ко мне некую любовь. Смею предполагать, что я ощущал некоторую притягательной в её эгоистичной душе.

Лили – Джеки

Вторник

(Без указания даты и места, получено 26-го апреля 1898)

Мой дорогой папочка,

На два письма я не получила от Вас никакого ответа. Я перестаю что-либо понимать. То, что Вы не ответили на мое последнее из Монако, я ещё могу принять, но что случилось со вторым? Вы были больны, и для того, чтобы доказать Вам, что мое маленькое сердце нежнее Вашего, я шлю эту весточку, однако обещаю, что она будет последней, если останется такой же безуспешной, как и предыдущие. Тогда я пойму, что вы желаете забыть конец 1897 года.

Меня укусил Блэкамур, когда я пыталась помешать ему убить другую собаку. Из-за повреждения правой руки, я теперь вынуждена пользоваться пишущей машинкой.

Я тревожусь о Вашем здоровье, о котором узнаю крайне мало от папа, который в свою очередь черпает информацию от Ваших людей на Бирже.

Потому прошу Вас ответить мне незамедлительно, если ещё хотите, чтобы я забыла Вашу преступную грубость.

Полагаю, Вы скоро почтите нас своим присутствием. Или я требую слишком многого?

Рассчитываю непременно получить весточку и как можно скорее.

Лилиан

Джеки – Лили

Среда, 27-е апреля 1898

Дорогая моя девочка,

Я был рад получать новости о том, как ты жива-здорова, моя милая. Я уже давно и постоянно думаю о тебе. Мысленно я представляю тебя как бы в двух ипостасях. Сначала ты – соблазнительная маленькая женщина с волнующим ртом, а потом превращаешься в милую и скромную молодую леди. Я задаюсь вопросом, какая же из двух станет моим будущим?

Вижу, что ты не забыла конец ноября. Помню его и я.

Двумя последними весточками, полученными мною от тебя из Монако, были письмо, отправленное 20-го февраля и почтовая открытка от 21-го. С тех пор я получил два письма от г-на Арвеля. И это все. Может быть, ты выслала мне ещё какое-то письмо, которое я до сего дня не получил? Это, право, странно.

Да, признаюсь, я был рассержен, когда пришло твое последнее письмо из Монако. Больной, вконец измученный болью, я чиркнул тебе несколько строк карандашом прямо в постели. Ты ответила мне довольно холодно, ни словом не обмолвившись обо мне и моем здоровье. Я буквально вышел из себя и больше тебе не писал. Об этом я подробнее расскажу при встрече.

С 10-го февраля вплоть до страстной пятницы я лежал в постели, потом был ограничен стенами моей комнаты, переживая улучшения и ухудшения самочувствия – главным образом, последние, – а теперь я даже выхожу на улицу, правда, только днем. Думаю, все позади.

Надеюсь, твой укус не смертельный. При случае я покажу тебе, как разнимать двух дерущихся псов. Я строю из себя искусного профессора, однако и меня в сентябре покусала здоровенная псина, когда я оттаскивал от неё Смайка. Я никому об этом не говорил, хотя знать не знал этой чужой шавки. Тем не менее, я не боюсь бешенства. Быть может, я уже сошел с ума, кто знает?

Моя бедная Салли Брасс, мать твоей Лили, сдохла в прошлую субботу под вечер. От переохлаждения. Произошел застой в легких. В пятницу ей поставили горчичник, в субботу вечером второй, и она околела. Предугадать это было невозможно. У меня было предостаточно бессловесных животных. Теперь с меня хватит. Смайк в полном порядке. Две мои маленькие сучки тоже, за исключением дочки Салли. Она страдает. По-прежнему ищет маму.

Заключительная фраза в твоем письме "почтить нас своим присутствием – или я требую слишком многого" является примером милой дерзости, которой я явно не заслужил. По-моему, наши мелкие ссоры не имеют ни малейшего отношения к Сони. Разве я не всегда вел себя корректно? Тебя нужно будет как следует наказать. Если хочешь подвергнуться экзекуции, приезжай скорее в Париж, как-нибудь вечером, когда сможешь, ладно?

Ну как, малышка Лили, чувствуешь себя гадкой и порочной девочкой? Ответь мне скорее и назначь день приезда, все равно когда. Я буду тебя ждать, как в прошлый раз, чтобы исцеловать тебя с головы до пят и доставить столько удовольствия, сколько смогу. Будет очень приятно. Приезжай! Я хочу тебя – всю.

Видишь, не такой уж я и плохой, а моя злость – кратковременна, особенно если это касается тебя, моя драгоценная дочка. Припадаю к твоим губкам,

Твой папа

Теперь, записывая эти строки, я понимаю, что то ли в силу моей болезни как таковой, то ли, возможно, за счет огромного количества салицилата соли, мною поглощенного, я видел происходящее не настолько отчетливо, как следовало бы.

К примеру, я поставил Лилиан на вид тот факт, что она не упомянула о моем недуге в письме, в котором обратилась ко мне с просьбой о двухстах франках. С моей стороны это было ошибкой, что читатель сам увидит чуть позже.

Вместе с тем, мне бы следовало уделить больше внимания её истории о затерявшемся неизвестно где письме. В Париже, по самым различным адресам я получал тогда сотни писем, деловых уведомлений и любовных посланий, они приходили и ко мне домой, куда угодно, даже на адрес почтового отделения, чего требовали мои многочисленные интрижки, но я не помню, чтобы хоть одно письмо потерялось.

У меня нет ни малейшего сомнения в том, что Лилиан солгала мне. Она никогда не посылала мне никаких ответов с Юга. Если бы это было не так, она бы выразила обеспокоенность по поводу окончательной судьбы своего послания и наверняка стала бы переживать о том, как бы оно не угодило в руки кого-нибудь из моих родственников, каждодневно находившихся у моего ложа, или не украл ли его кто-нибудь из слуг. Позже в своем повествовании я ещё вернусь к мании "исчезнувшего письма". Когда же я сообщаю ей, что до сих пор не получил упоминаемое ею послание, она воспринимает это как пустяк, в чем читатель может убедиться сам из прилагаемого перевода:

Лилиан – Джеки

Без указания времени и места

(Получено 28-го апреля 1898)

Обожаемый папочка,

Ваша записка пролила бальзам на мое сердце, хотя и вынудила пролить две большие слезы. Да, не могу не признать, что известие о смерти Салли Брасс заставило меня разрыдаться, тем более, когда я думаю о том, что во время Вашей болезни она оставалась без внимания! Если бы я могла о ней позаботиться, ничего бы этого не случилось. Я счастлива, что мой дружище Смайк в порядке, но уж тогда Вы сами за ним присматривайте.

Упрек относительно моего последнего письма из Монако я нахожу незаслуженным. Если бы Вы как следует вчитались, то, напротив, обнаружили бы в нем множество намеков на Ваше здоровье. Единственным, что могло задеть Ваши чувства, была моя просьба, поскольку Вы, естественно, отнесли меня к разряду корыстных женщин.

И все же, если бы Вы меня знали достаточно хорошо, то никогда даже не подумали бы ни о чем подобном. Я была в затруднительном положении и очень расстроена. Я предположила, что могу поведать Вам о своей проблеме и даже попросить о помощи. Теперь я вижу, что ошиблась; давайте больше вообще не будем об этом говорить!

Одно из моих писем затерялось. Я написала Вам сразу же по приезде домой.

Мое здоровье в порядке. Сейчас я чувствую себя не очень хорошо, но это ерунда.

Рассчитываю вскорости с Вами свидеться. В Париже у меня не осталось ни одного клиента. Поэтому мне нужно будет придумать подходящий повод. Но в своем ожидании Вы ничего не потеряете.

Шлю Вам нежнейшие ласки, ворчливый мой папочка!

Лили

Это письмо было для меня полезным, поскольку, упоминая о легком недомогании Лилиан, что я понял как её менструальное расстройство, оно тем самым устанавливало определенные месячные даты.

Сейчас я не в состоянии вспомнить содержание моего ответа, так как копии не сохранилось, однако он, должно быть, пришелся ей не совсем по душе, поскольку следующим на связь со мной вышел её отчим, причем почти месяц спустя.

Эрик Арвель – Джеки

Сони-сюр-Марн, 23-е мая 1898

Дорогой Джеки,

После Вашего последнего визита у нас почти не было времени. Нас успешно выпроваживали из всех комнат подряд, и даже сейчас мы вытеснены на кухню. Нам бы хотелось Вас повидать и показать все, что до сих пор было сделано, однако, признаться честно, мы по-прежнему ютимся на кухне, воскрешая былые времена, а все верхние комнаты забиты барахлом, которое так любит коллекционировать хозяйка.

Как Вы посмотрите на то, чтобы отведать все, чем мы богаты, на кухне в следующую среду? У меня будет свободный день, и мы сможем выйти в сад без деревянный ботинок, если только не пойдет дождь; однако на всякий случай прихватите с собой самые прочные охотничьи сапоги, не то промочите ноги. Если у Вас есть более интересное занятие, чем сидеть на кухне, дайте мне знать. Надеюсь увидеть Вас в добром здравии и с аппетитом в сорок лошадиных сил. Дамы передают Вам наилучшие пожелания и тоже выражают надежду на встречу.

Сердечный привет всему семейству.

Остаюсь искренне Вашим,

Эрик Арвель

25-е мая 1898

По-моему, я представлял собой весьма жалкое зрелище, когда тащил свои ноющие члены вверх по посыпанной гравием дорожке, что вела через восхитительный сад к вилле "Лилиан", где моя ненаглядная и её мать тепло встретили меня, поблагодарили за то, что я принес им обычную искупительную жертву, и помогли почувствовать себя непринужденно, в то время как отец, пребывавший в наилучшем расположении духа, делал все, чтобы мне было удобно. Говоря об их гостеприимстве, я должен раз и навсегда отдать им должное, сказав, что нигде меня не встречали с такой сердечностью и добротой, как в Сони-сюр-Марн. Как только меня ни обхаживали! Моего совета спрашивали по любому поводу.

Я ощущал, что все эти люди испытывают по отношению к мне своего рода уважение. Я говорил спокойно, без суеты, однако полагаю, что в тот момент они все в самом деле любили и почитали меня.

Дом подвергся значительным усовершенствованиям. Сад расширился в два раза по сравнению с прежним размером за счет приобретения соседней собственности, а в самой непосредственной близости от них продавался ещё один маленьких дом с садиком. Г-н Арвель предложил мне купить его, однако это было невозможно по очевидным причинам, хотя Лилиан сопроводила предложение отчима многозначительными взглядами.

Темный проход рядом с кухней, где я впервые вкусил поцелуй Лилиан, исчез, а на его месте возникла новенькая гостиная, до сих пор ещё не обставленная, почему стол и накрывался на кухне. Я отведал ланч, после чего меня упросили остаться на ужин. Кажется, в тот день я первый раз провел у них весь день. С начала болезни я ни разу ещё не засиживался затемно.

Хитрюга Лилиан попросила меня помочь ей расстелить скатерть для ланча, и мы остались одни. Поймут ли мои читатели, что, оказавшись рядом с своей любовью, я сразу же так возликовал, что позабыл про все упреки относительно её безразличия ко мне с ноября месяца, относительно её денежного запроса и пропажи (!) письма? Насколько я помню, идя на поправку и перекипая через край страстью к Лилиан, я вообще ничего ей не сказал. Я был на седьмом небе от счастья. Стоило ей только дотронуться до меня, умышленно или случайно, чувственность моя возгоралась сама собой. Её воздействие на мои половые органы не ослабевало все то время, пока я её знал, вплоть до одного случая, речь о котором пойдет в должном месте.

На протяжении всего дня она была сама приятность, и ничто не могло сравниться с грацией и девичьей непринужденностью её манер. Ласки её следовали одна за другой. Стоило нам очутиться за дверью или на лестнице, неважно где, как её губы приникали к моим, и она дрожала от восторга, в то время как мои руки обшаривали, не встречая преград, весь её гибкий стан.

Я изнывал от сознания того, что виделся с девушкой недостаточно часто. Я был уверен в том, что после нескольких лишних встреч мог был делать с ней буквально все и наверняка подчинил бы её своей воле.

Я не хвастун и не мню о себе ничего особенного – если бы это было не так, зачем бы я стал писать это циничное признание? – однако я видел, что стоит мне с ней заговорить, как она отдается мне всей душой, что, оказываясь со мной наедине, чувствуя мою близость, она испытывает самое сильное наслаждение, на какое только способна женщина.