Первые леди Рима

Глава вторая
Первое императорское семейство

Женщины Октавиана Августа

Есть хоть кто-нибудь в Риме, с кем не переспала бы моя дочь?!

Август в «Я, Клавдий», эпизод 2

«Ожидание за кулисами», Би-би-си, 1976 год^{119}.

Политическая программа первого римского императора началась, литературно выражаясь, дома. Решив доказать своим подданным, что он действительно «первый среди равных» – человек из народа, обычный парень, как все они, Август отклонил возможность переехать в богатый дворец в восточном стиле, как у Клеопатры. Он предпочел остаться с семьей жить в своем старом доме на элитном, но плотно заселенном Палатинском холме, где народ мог гулять прямо перед его входной дверью – древнеримский эквивалент современного хода медийного политика, оставляющего свою фамилию в общем телефонном справочнике^{120}.

Лавровые деревья обрамляли входную дверь императорского дома – вероятно, они были выращены из веток, срезанных в поместье Ливии, Прима-Порта. Кроме них лишь дубовый венок, врученный Августу благодарным государством, выделял снаружи его дом среди соседских. Внешнее подобие остальным домам повторялось и внутри. Каменно-серым минималистским интерьером и простой мебелью дом, где жило первое римское семейство, поражал скромностью – по сравнению с грандиозными резиденциями более поздних императоров. По крайней мере, так заметил один из посетителей:

«Новый дворец [Августа] не выделялся ни размером, ни элегантностью; двор с навесом, поддерживаемым квадратными каменными колоннами из вулканического туфа; жилые комнаты без мраморных или тщательно уложенных мозаичных полов… Как просто был обставлен дворец Августа, можно заключить, осмотрев все еще стоящие тут ложа и столы, многие из которых вряд ли считались бы подходящими даже для рядового горожанина»^{121}.

Светоний, автор этого описания, посетил дом только несколько десятилетий спустя после того, как его занимали Ливия и Август. Его оценка относительного отсутствия роскоши подтверждается раскопками на Палатинском холме, осуществленными между 1861 и 1870 годами Пьетро Роса, итальянским архитектором и топографом, который работал по поручению Наполеона III – который сам был отпрыском имперской династии и был захвачен идеей найти дворцы Цезарей^{122}. Открытие Росой в 1869 году части дома Августа, которую посчитали личными покоями Ливии благодаря находке свинцовой водопроводной трубы, подписанной ее именем, доказало, что дом действительно был выложен черно-белой мозаикой, а не более дорогим привозным мрамором. Бережливое использование местного камня красноречиво показывало римской публике скромные вкусы новой имперской семьи^{123}.

По общему признанию, старое имение, конфискованное у Гортензия, расширилось за предыдущее десятилетие. Через два года после женитьбы на Ливии Август приобрел соседнее хозяйство – виллу, принадлежавшую ранее римскому сенатору Катуллу, когда-то самому богатому человеку в Риме. Покупка сделала Августа самым крупным землевладельцем на Палатине, и теперь объединенные здания не только вмещали аппарат имперского правительства, но обеспечивали жилые апартаменты для всей семьи. На великолепных стенных росписях, изображавших мифологических существ и сельские пейзажи, преобладали дорогая красная киноварь и желтая краска, демонстрируя важность семейства и его выдающееся социальное положение, – но таким образом, чтобы чувствовалась четкая грань между демонстрацией хорошего вкуса и оскорбительным выставлением напоказ богатства. Став принцепсом, Август также добавил к дому пристройку в форме храма, посвященного своему покровителю Аполлону, которая занимала пространство размером в половину футбольного поля. Со священным покровителем, живущим за соседней дверью, Август начал демонстрировать эстетику трезвости, заставляя всю семью делать то же самое.

При этом личные привычки Августа к воздержанию от роскоши действительно расширялись: вне зависимости от сезона он спал в одной и той же спальне на низкой кровати с простыми простынями, питался в основном рационом из сухого хлеба, рыбы, сыра и фиговых плодов, отказался от шелков и тонкого льна, которые носили аристократы, – новая императрица Ливия тоже делала вид, что у нее мало времени, чтобы заниматься своей внешностью, и, как говорили, следовала примеру мужа, одеваясь в неброском стиле и избегая украшений^{124}. Такое поведение было подражанием поведению чтимой в народе Корнелии, которая когда-то замечательно возразила собеседнице, хваставшейся своими драгоценными украшениями, что ей не нужна такая роскошь: «Мои украшения – это мои дети»^{125}. Даже рецепт, который Ливия демонстративно использовала для зубной пасты, был широко распространенным: сушеная садовая крапива (особый сорт, выбираемый за его абразивные свойства), вымоченная в морской воде и запеченная с каменной солью до обугливания – неаппетитный на вид состав, правда, в данном случае еще и сбрызнутый экзотическим привозным нардовым маслом^{{126} [4]}.

Еще одним популистским жестом с Палатина был указ, чтобы все простые шерстяные плащи императора изготавливались лично Ливией, Октавией, Юлией, а в конце жизни – еще одной из его внучек. Работа с шерстью считалась идеальным времяпрепровождением для римской матроны, что отразилось в римских легендах о добродетельных женщинах, занятых ткацким станком и спицами. В обычае было прикреплять нечесаную шерсть к дверному проему, когда невеста впервые переступала порог дома мужа^{127}. Август заставлял жену, сестру и дочь заниматься шерстью, чтобы создать образ классического римского дома, демонстрируя верность традициям. Ткацкие станки обычно устанавливались в атриуме – самом людном месте в доме; в богатых домах здесь вдобавок было самое лучшее освещение для работы, а рабы могли трудиться под присмотром своих хозяек. Посетители и любопытные прохожие на запруженных улицах у дома императора, заглядывая в широкие двойные двери, сознательно постоянно державшиеся открытыми, таким образом могли наблюдать за императрицей и ее женской прислугой, занятой домашними делами в большом прохладном помещении^{128}.

Усилия Августа показать своих родных женщин в виде сельских дам у ткацкого станка трудно сопоставляются с тем фактом, что домашнее хозяйство на Палатинском холме велось сотнями людей, некоторые из них были заняты исключительно изготовлением императорской одежды. Мы можем даже назвать имя как минимум одного такого работника. В 1726 году на римской Аппиевой дороге был раскопан необычный похоронный склеп или columbarium, построенный к концу правления Августа; его открытие позволило реконструировать и почти с медицинской точностью определить персонал – как оказалось, состоявший в основном из мужчин, – который выполнял ежедневную домашнюю работу семьи Августа.

Похоронный склеп, или Monumentum Liviae, содержал кремированные останки более тысячи римских рабов и свободных граждан, их пепел был уложен ряд за рядом в ollae (похоронные урны), установленные в крохотные ниши вокруг склепа, как в норки голубей, – отсюда и название таких помещений columbarium, что означает «голубятня». Большинство погребенных тут работали на императорский дом, и благодаря расшифровке надписей на мраморных пластинах под каждой нишей мы теперь знаем, что примерно девяносто человек, пепел которых найден тут, работали на Ливию. Парикмахеры, массажисты, привратники, переписчики и секретари, бухгалтеры, лакеи, весовщики шерсти, мойщики окон, сапожники, строители, водопроводчики, полировщики мебели, ювелиры по золоту и серебру, пекари, поставщики провизии, медики, кормилицы, даже человек для ухода за ее жемчугом, – вот люди, выполнявшие для Ливии перечисленные выше функции. Среди записанных имен мы нашли свободного человека по имени Окт, занятием которого было взвешивать и раздавать шерсть рабыням императорского дома для работы на ткацких станках^{129}.

Останки в Monumentum Liviae являются лишь образцом «штатного расписания» слуг в римском аристократическом доме и не включают тех, кто работал в других владениях Ливии, таких как вилла Прима-Порта. Только самые богатые римские семьи могли позволить себе содержать столь многочисленных слуг, а высокая специализация занятий указывает на богатство и престиж их хозяина. Гардероб Ливии был столь забюрократизирован, что она держала двух слуг, следивших за ее церемониальной одеждой, еще одного – чтобы убирать ее одежду, и одного, по имени Пармено, – чтобы ухаживал за ее пурпурными одеяниями. Локиз, sarcinatrix, следил за починкой одежды, Менофил, сапожник (calciator), содержал в порядке обувь императрицы, массу сандалий и ботинок на пробковой подошве, которые обычно носили римские женщины; а профессия Эвтакта, называемая capsarium, предположительно заключалась в том, чтобы следить за какой-то коробкой, или сундуком для хранения одежды Ливии, или, может быть, за каким-то более портативным хранилищем, которое служило императрице в качестве ручной клади^{130}.

Мы, вероятно, увидели бы Ливию и Октавию, сидящих на виду у проходящего мимо римского плебса, либо Августу, старательно ткущую тоги, – это имело тот же смысл, что и соревнование по приготовлению пищи, проводимое каждые четыре года между супругами потенциальных американских кандидатов в президенты^{131}. С талантом Августа к рекламе нетрудно вообразить, что картина ткущих жены и сестры имела целью сохранить поддержку народа и показать ему, что первая семья империи живет так же, как живет любой римлянин – хотя римский плебс наверняка принимал этот образ за символ. Но во всей этой тщательной постановке главной была прозрачность. Реальная обеспокоенность Августа по этому поводу была столь глубокой, что он и в старости повторял все то же, запрещая единственной дочери Юлии и своим внучкам «говорить или делать что-либо плохое или то, о чем нельзя было бы сообщить в ежедневных хрониках» – издававшемся для народа бюллетене ежедневных новостей с Палатина^{132}.

В случае Юлии это оказалось пустыми предупреждениями.

Мы в последний раз видели Юлию, когда она была вопящим новорожденным младенцем, только что попавшим в руки акушерок от ее матери Скрибонии накануне отъезда Августа к Ливии. Ко времени, когда ее отец стал правителем Римской империи, девочке исполнилось десять лет, и ее приняли в счастливую семью, которую так старательно создавал Антоний. На Палатине ее окружал дом, полный кузин и кузенов, очень близких ей по возрасту. Здесь были ее сводные братья Тиберий и Друз, а также кузина Антония Младшая – самая младшая из четырех дочерей Октавии, а также сын Октавии Марцелл, на три года старше Юлии^{133}.

Хотя древние римские биографы зачастую с мельчайшими подробностями описывали детские дни будущих императоров, они, как правило, совершенно не интересовались годами взросления их сестер и кузин. Основываясь на рассказах о воспитании других римских девочек ее круга, мы знаем, что детство для девочек, подобных Юлии, заканчивалось слишком быстро. Иллюстрацией резкого перехода от детства к взрослости, минуя подростковый период, может служить такой обычай: если девочка умирала до достижения возраста замужества – который был законно установлен отцом Юлии с двенадцати лет, – ее любимые игрушки могли быть похоронены вместе с ней; игрушки, которые служили в первую очередь для обучения, обозначавшие цели, к которым ей следовало стремиться во взрослой жизни. В гробах юных римских девочек находили кукол, обычных – и собранных из деталей слоновой кости. У кукол были взрослые пропорции и широкие бедра, демонстрировавшие готовность к деторождению, – полная противоположность, скажем, современной Барби. Прически кукол соответствовали последней моде в среде женщин элиты того времени^{134}.

Ребенком Юлия имела более простую прическу, чем носили взрослые женщины ее круга. Волосы завязывались сзади шерстяной лентой (vittae), пока они не стали достаточно длинными, чтобы заколоть их в тугой нодус, так любимый ее мачехой и тетей, – это произошло как раз, когда она приблизилась к возрасту замужества. Длинная, простая туника с рукавами, окаймленная пурпурной полосой, была стандартной формой одежды для рожденных свободными мальчиков и девочек в Риме. Защитная шейная цепочка, называвшаяся bulla в случае мальчиков, а у девочек именовавшаяся lunula и имевшая форму луны (луна была символом Дианы, римской богини целомудрия), была их единственным предметом украшения. Несмотря на любовь римлян к объемистым женским бедрам, под туникой девочки также носили нагрудную ленту, или strophium, целью которой было стягивать растущую грудь в попытке сделать ее маленькой, соответствующей римскому идеалу женского тела^{135}.

До замужества система воспитания девочек широко варьировалась от дома к дому, в зависимости от богатства и намерений ее семьи. Чтению и письму учили большинство девочек высшего класса, но некоторых, демонстрировавших склонность к более глубокому образованию, обучали также риторике и философии – тем же дисциплинам, каким в этих домах учили мальчиков после десяти-одиннадцати лет. Но женщинам императорской семьи, как подчеркивали собственные рекомендации Августа касательно образования, главное внимание следовало уделять домашним умениям, полезным в замужестве. Рабыне, рожденной в доме своей хозяйки, вроде парикмахерши Ливии, Доркас, тоже могли дать образование – но лишь в рамках ее профессии^{136}.

Образование женщин в ранний имперский период было весьма дискуссионной темой. Некоторые философы доказывали, что девочки должны получать образование наравне с мальчиками – но более активная и традиционалистски настроенная публика критиковала это мнение и предсказывала, что женщины, которым будет дано слишком большое образование, станут или возомнившими о себе пустозвонками, или аморальными потаскушками^{137}. Однако некоторые элитные семьи, особенно те, что гордились своими интеллектуальными традициями, такие, как семьи Квинта Гортензия и Цицерона, подталкивали своих дочерей, как и сыновей, к соперничеству и в области образования. Старый враг Августа, Гортензия, которая с блеском добилась триумфа, выступив с трибуны в 42 году до н. э., была, возможно, единственной женщиной, добившейся славы как публичный оратор, – но учителя грамматики все-таки нанимались для некоторых женщин, таких как Цицилия, дочь Аттика, друга Цицерона, а великая Корнелия писала письма, которые были опубликованы и стали одобренными образцами стиля.

Уроки музыки, на которые когда-то смотрели неодобрительно, понемногу вползали в домах в традиционный курс обучения, некоторых девочек учили также читать и писать по-гречески. Однако введение столь широкого образования было мотивировано не прогрессивной педагогической философией, а весьма традиционным желанием быть уверенным, что девочки, которым предстояло быть женами публичных политиков, смогут стать для своих мужей не только хозяйками дома, но и помощницами в карьере, а также хорошими наставницами для своих сыновей, выбирающих политическую карьеру.

Есть свидетельства, что частными учителями, нанимаемыми для привилегированных девочек, были такие личности, как Цицилия; Юлия, по всей видимости, набиралась знаний, обучаясь у Марка Веррия Флакка, известного грамматика, которого Август привлек в свой дом огромным ежегодным заработком в 100000 сестерций – в первую очередь для обучения юной мужской поросли императорского дома на Палатине. Хотя, конечно, какое-то время девочка проводила, обучаясь простым домашним занятиям, которыми, как был твердо уверен ее отец, обязаны владеть все женщины его семьи^{138}. Мы знаем, что по крайней мере одна из дочерей Юлии получила литературное образование.

Когда рассматриваешь привилегированную ситуацию Юлии – жизнь в доме, который ежедневно посещали самые великие деятели культуры тех дней, включая Горация и Вергилия, доступ к только что отстроенной имперской библиотеке на Палатине, – не удивляешься, что много веков позднее ее помнили как «любительницу писем и хранилище значительных знаний – которые нетрудно было получить в ее доме»^{139}.

Но оговорки, до какой степени может распространяться образование женщины, не исчезли. Слишком часто описание девушки как docta, или «умная», было эвфемизмом для чего-то гораздо менее респектабельного. В случае Юлии это обернулось неприятной правдой.

Первую половину правления Августа женщины императорского дома оставались в стороне от литературных новостей. Для огромного большинства жителей империи публичные портреты были единственным видимым знаком связи с императором и его семьей. Официальные типовые скульптуры императорской семьи заказывались и создавались в Риме, а затем распространялись в провинции, где служили моделями для местных скульпторов и для копирования на монетных штампах. В результате могли появляться вариации, когда отдельные художники или монетные дворы позволяли себе свободу творчества, но базовый портретный тип оставался тем же самым^{140}. Однажды выставленные публично на городском форуме, на крыльце храма или даже в богатых частных домах, эти молчаливые портреты служили напоминанием женскому населению империи о моделях, на которые им следует равняться для подражания. Портреты Юлии, вошедшей в возраст, показывают ее с волосами, убранными в такой же тугой нодус, любимый ее мачехой и тетей, под контролем которых она воспитывалась^{141}.

Однако даже находясь под наблюдением и несмотря на необходимость соответствовать образцу домашней матроны для публичного портрета, Ливия настойчиво и незаметно создавала свое собственное имя. В период между 27 и 19 годами до н. э. Август большую часть времени провел за границей, объезжая свои владения сначала в Галлии и Испании, а позднее на востоке. И хотя люди консервативных убеждений неодобрительно фыркали при мысли о возможности для женщин сопровождать мужей в зарубежных поездках, Ливия сопровождала императора, демонстрируя важность миссии, которую Август возложил на нее, и заодно создавая свой образ за границей. Хотя большинство историков времен правления Августа мало что сообщают о ее присутствии, немым доказательством его служат множество объектов, на открытии которых она играла важную роль. Предполагается, что она исполняла различные церемониальные обязанности, примерно соответствующие разрезанию ленточки, участие в которой сейчас ожидается от жены приехавшего с визитом главы государства^{142}.

До некоторой степени Ливия была лишь объектом взглядов толпы, которая собирались поглазеть на огромные, с балдахином, увитые шелками имперские носилки, когда они лениво проползали по двадцать миль в день по маршруту, включающему знаменитые туристические места, такие как оракул в Дельфах. Римские императоры любили путешествовать со вкусом, и носилки Августа сопровождал огромный обоз, который тащили мулы, с рабами, обслуживавшими всех участников, включая поваров, служанок, докторов и парикмахеров. Один наследник Августа имел даже установленную в его экипаже игральную доску; другой оборудовал свои носилки вращающимися сиденьями^{143}.

Несмотря на табу, существовавшее в Риме относительно путешествий женщин, громадная свита Августа включала фрейлин, служивших свитой его жены. Еще более пышная женская компания предоставлялась противной стороной на зависимых территориях империи – это были такие фигуры, как Саломея, жена короля Иудеи Герода, которая стала подругой Ливии на всю жизнь и ее постоянной корреспонденткой. Некоторые остановки походили даже на возвращение домой. Во время одного из путешествий Августа в Грецию в конце 20-х годов до н. э. он нанес визит вежливости в Спарту, посетив обряд публичного жертвоприношения: возможно, в память об их помощи Ливии, когда она смогла укрыться там с Тиберием Нероном, – по иронии судьбы, прячась именно от Августа^{144}.

И все-таки роль Ливии в этих путешествиях значила гораздо больше, чем просто демонстрация, как говорит письмо, написанное Августом грекам с острова Самос и найденное нацарапанным на мраморе стены архива в 1967 году во время раскопок древнего турецкого города Афродисиаса. Через некоторое время после начала правления Августа островитяне Самоса написали ему, прося независимости от контроля империи. В представленном ответе Август с извинениями объясняет островитянам, почему он должен отказать, несмотря на данную ему привилегию, именно людям Афродисиаса. Он принял решение неохотно, говорит он жителям Самоса, несмотря на энергичные уговоры Ливии в их пользу: «Я хорошо отношусь к вам и хотел бы сделать уступку своей жене, которая активно выступает в вашу пользу, – но не до такой степени, чтобы нарушать свои привычки»^{145}.

В этом случае Ливия проиграла с первой попытки. Но очевидно, что она могла быть настойчивым посредником. После того как свита Августа провела две зимы на Самосе между 19 и 21 годами до н. э., он наконец дал им их независимость. Островитяне Самоса, очевидно, признали в этом заслугу императрицы, так как на острове были найдены посвящения Ливии^{146}.

В том, что женщина могла служить привратником, контролирующим доступ к своему мужу, в некотором смысле не было ничего нового для римской политики. Во время Республики несколько женщин из элиты точно так же выполняли роль заступниц и посредниц между своими мужьями и внешними социальными группами. Цицерон, например, обращался к Муции Терции, когда искал союза с ее мужем Помпеем, и даже, как говорят, Клеопатра после мыса Акций пыталась перетянуть Ливию и Октавию на свою сторону, предлагая им в подарок ювелирные украшения и выражая надежду, что они будут сочувствовать ей^{147}. Но такие мероприятия проводились за закрытыми дверями, и женщины вроде Муции Терции никогда не имели в виду добиться публичного признания их усилий с присвоением им государственного статуса или другими официальными почестями.

Ливия же теперь играла вне рамок традиционной женской роли в общественном политическом контексте, приобретая за это славу и известность. Ей и тем женщинам, кто повторял ее путь, были розданы роли послов доброй воли с задачей продвигать моральные ценности нового режима, служа образцом традиционного женского поведения и одновременно приобретая беспрецедентную публичность в роли посредниц между императором и его подданными. Хотя первым ответом Августа на просьбу Самоса о независимости был отказ, публично сообщив им о стараниях Ливии в их пользу, он надеялся подсластить пилюлю и сохранить свою популярность среди островитян.

Это очевидное желание показать роль жены в его делах свидетельствует о намерении Августа политизировать личную жизнь. Согласно его древним биографам, это навязчивое стремление распространялось даже на записи его личных бесед в одном из дневников о себе, который он вел по привычке, включая туда все более или менее серьезные разговоры, – до такой степени он сознавал, что его частная жизнь может отражаться на нем как на общественной личности. В одном таком записанном разговоре, который позднее был широко распубликован, Ливия предложила измученному бессонницей и стрессом Августу развернутый совет, как поступить с заговором Корнелия Цинны, правнука Помпея Великого. Она уговаривала его отказаться от наказания смертью, чтобы избежать обвинения в деспотизме, – этому совету Август в должный момент последовал:

«Я могу дать тебе совет – но только если ты хочешь получить его и не осудишь меня за то, что я, хоть и женщина, осмеливаюсь тебе предложить то, чего никто больше, даже твои самые близкие друзья, не осмелятся предложить… Я равно разделяю твои удачи и твои неудачи, и до тех пор, пока ты в безопасности, я также имею свою долю во власти – но если с тобой случится беда (не дай этого боги), я погибну с тобой… [Я] делюсь с тобой своим мнением, что тебе не следует налагать смертный приговор [на этих людей] … Меч, безусловно, не может решить все твои проблемы… так как люди не начинают больше любить того, кто дышит местью, которую, как они видят, этот он выплескивает на других; наоборот, они становятся более враждебными из-за страха… Поэтому выслушай меня, дорогой, и выбери свой курс… Мужчина не может вести такой огромный город от демократии к автократии и осуществлять перемены без кровопролития – но если ты продолжишь свою старую политику, будут считать, что ты делал эти неприятные вещи обдуманно»^{148}.

Быть может, намеренное сохранение ее речи имело целью сделать Ливию голосом женского сострадания, заступничества, продемонстрировать путь к мирному выходу из потенциального тупика, как делали это римские героини прошлого^{149}. Но это также дает нам четкий портрет женщины с проницательным политическим разумом, умудренной жизнью и понимающей, что лучше всего подействует на аудиторию ее мужа.

Учитывая, что ее изображали столь важной фигурой в жизни Августа, реальные личные отношения Ливии с мужем, естественно, интересуют историков. Но только с учетом крайне противоречивых свидетельств биографов императора их нелегко понять. Как мы видели, брак в высшем римском обществе организовывался по типично прагматическим, а не по романтическим мотивам. Тем не менее любовь в браке проявлялась в похоронных эпитафиях и, что более убедительно, в опубликованных письмах, где, несмотря на все риторические формальности, видны проблески привязанности, близких, даже страстных отношений между парами и глубокого горя после смерти одного из супругов^{150}.

Брак Августа и Ливии, каковы бы ни были его истоки, стал одним из самых продолжительных из всех, зафиксированных в римской истории, – он длился более пятидесяти лет. Понятно, что он рекламировался в публичном искусстве и льстивой литературе того времени как модель супружеского согласия. Однако некоторые литературные источники предполагают, что Август пользовался своими заморскими поездками в качестве прикрытия для свиданий с женой своего друга и советника Мецената, маскируя эту связь нападками на Антония и упрекая своего врага в лицемерии за его связь с Клеопатрой.

Один римский историк пишет об Августе, что Ливия была «женщиной, которую он действительно любил до самой смерти», но далее сообщает, что к старости сама Ливия поощряла мужа к адюльтеру, поставляя ему девственниц, к лишению девственности которых он имел страсть^{151}. Эта мерзкая сплетня вдохновила выход в 1787 году порнографического справочника, составленного светским авантюристом с псевдонимом барон д’Ханкарвилль^[5] – «Monumens du culte secret des dames romaines», в котором среди прочих была изображена римская камея с голой Ливией во время сексуального акта с Августом, с надписью: «Услуги этой дамы мужу были незаурядными. Не удовлетворяясь поиском повсюду прекрасных девушек, чтобы развлечь его, она также не отказывалась использовать свою прекрасную ручку для удовлетворения и умасливания императора»^{152}.

Говорят, что к концу жизни Ливия так ответила человеку, спросившему, как она приобрела такое влияние на Октавиана: «…тем, что была скрупулезно чистой сама, радостно исполняя что угодно, лишь бы угодить ему, не вмешиваясь ни в какие его дела и, в особенности, делая вид, что не слышу и не замечаю фавориток, которые становились объектами его страсти»^{153}. Можем ли мы верить этим словам или же ее длинным поучениям, как поступить с заговором Корнелия Цинны, якобы напрямую сошедшим с ее губ, останется вопросами без ответов. Но для образца деловой жены политика, каковой она определенно была, это заявление выглядит абсолютно реальным и уместным. Оно завоевало ей аплодисменты подданных, которые назвали ее достойной наследницей женщин римского «золотого века», и породило рассказ, будто однажды она вмешалась, чтобы спасти жизни нескольким мужчинам, которых должны были казнить за то, что случайно попались ей на глаза в голом виде; как объяснила она, для столь чистой женщины, как она, голые мужчины ничем не отличаются от статуй^{154}.

Но, похоже, не все обожали Ливию в роли супруги и наперсницы императора. «У меня есть своя доля во власти», – предположительно заявила она в разговоре с Августом о заговоре Цинны. Это было весьма подстрекательское мнение^{155}.

Как минимум один источник информации о сложностях в браке Ливии и Августа нельзя замаскировать никаким количеством тумана. Хотя оба они имели детей от предыдущих супругов, сам союз Ливии и Августа остался бездетным, несмотря на «заветнейшее желание» императора, как писал Светоний, – причем желание это было взаимным. Их ребенок, родившийся недоношенным, не выжил; повторяя Плиния Старшего, их союз был одним из тех редких браков, который имел «определенную физическую несовместимость», позволяя им производить детей с другими, но не друг с другом^{156}. Бездетность пары была несчастьем, над которым насмехалась Клеопатра во время войны слов перед мысом Акций, и, хотя это может звучать несправедливым уколом, бездетность Ливии и Августа имела серьезные и далеко идущие последствия и для династии Юлиев-Клавдиев, и для принципов будущего имперского наследования^{157}.

Любой династии нужны наследники. Хотя судьба дала Октавиану возможность прожить до глубокой старости, слабое здоровье часто приводило его в постель первые десять лет его правления, вызывая особую озабоченность проблемой – кто из его родственников в итоге заменит его? Женское первородство оставалось вне рассмотрения, исключая единственного биологического ребенка Августа – Юлию. Оставалось два основных кандидата: Тиберий, старший сын Ливии от ее брака с Тиберием Нероном, и Марцелл, старший сын сестры императора Октавии.

Октавия не была забыта в планах Августа на наследование. Наоборот. Теперь, в свои сорок лет, после расторжения брака с Антонием, она жила с братом и золовкой на Палатине, где приняла на себя обязанности по воспитанию девяти детей – не только своего сына и четырех дочерей от браков с Клавдием Марцеллом и Антонием, но также четырех выживших детей Антония от Фульвии и Клеопатры^{158}. Словом, она представляла собой образцовый пример материнства, Корнелия, мать двенадцати детей, являлась образцом, который Август искренне поддерживал.

Одним из самых важных итогов 41 года правления Августа стало физическое изменение римской городской линии горизонта. Он с удовольствием хвастался, что принял Рим городом кирпича, а оставил его городом мрамора, и Октавия активно участвовала в этом процессе^{159}. В этот период узкие улочки Рима и многоквартирные дома почти постоянно задыхались в пыли и грохоте строительных работ вокруг таких проектов, как новый мавзолей семьи Юлиев-Клавдиев на берегу Тибра – огромная круглая усыпальница из белого травертина^[6], которая должна была стать местом вечного упокоения праха императора и его наследников. Однако самовозвеличивающее рвение Августа в строительстве уравновешивалось осуществляемой им моральной революцией: роскошные виллы и здания, что выросли в эру Республики, когда патриции соревновались между собой в богатстве, постепенно заменялись на более скромные или передавались под места общественного пользования. Одним таким строительным проектом, начатым вскоре после 27 года, был портик Октавии – общественная колоннада, названная в честь сестры императора и построенная на ступенях предыдущего строения, созданного больше века тому назад богатым сановником Цецилием Метеллом. Посетив портик теперь, вы найдете только слабую тень его прошлого великолепия. Ныне это место превратилось в печальные и заброшенные античные развалины. Со Средневековья и до конца девятнадцатого века здесь находился рыбный рынок, а сегодня его разбитый фронтон служит местом гнездования голубей и грачей. Но когда-то эти невзрачные руины были элегантным двором с каскадами фонтанов и садом, который вел гостей в галерею ценных картин и скульптур^{160}.