Мама очень переживала, она не могла заплакать. Её боль не имела выхода. Спустя время мы стали выбирать фото на памятник. Впервые за свою сознательную жизнь я наблюдала мамины сомнения.
– Он везде улыбается. Нет ни одной серьезной фотографии, – вздыхала она.
– Зато похож на себя, – не видела проблемы я.
Мама 40 дней жгла свечи и читала молитвы. Мама. Не бабушка. Моя мама светский человек. Временами посматривает Невзорова и прочих «антихристей», а тут она мне что-то рассказывает про упокоение души. Меня это слегка пугало:
– Пойди в церковь и закажи сорокоуст. Так надо. Тетя Вера так сказала.
– Ага..
Я поплелась в сторону церкви в районе старого автовокзала, говорят, раньше здесь был кинотеатр, а сейчас красовался небольшой храм Святого Пантелеймона.
– Фамилия и имя усопшего? – спросила у меня женщина неопределённого возраста.
– Дирацуян Владимир, – без энтузиазма ответила я.
– Нет, вам в армянскую церковь надо.
– В смысле? Я не могу здесь заказать молебен? – возмущение смешивалось с намёком на моё интересное положение и, как следствие, с надеждой, что эта вершительница судеб избавит меня от рейда по церквям Ростова.
– Ну он же армянин? Крестили ж, наверное, в армянской церкви, значит, всё надо делать там.
– Не крестили его в армянской церкви. В православной крестили, – на голубом глазу заявила я. Все формальности были соблюдены.
Я шла вдоль Шолохова и мне хотелось плеваться. Возможно, мой папа был последним праведником в этом городе. Человеком, для которого святость морали не определялась страхом перед Божьим судом. Да и почему за кого следует помолиться определяет какая-то блаженная тётка? Надо ли говорить, что в церкви после я была только в качестве ценителя архитектуры и живописи? Не утруждайте себя попытками наставить меня на путь истинный. Для этого есть отмеренное мне время и личное понимание духовности. Воздержитесь.
Шли месяцы, которые не смогли смирить нас с утратой. Приближался Новый год. И мои роды. Последние я всячески старалась ускорить, не желая встречать праздник не дома, а в кругу соседок по палате. 25го декабря мы с мамой весь день бродили по городу, а вечером мальчики отвезли меня в роддом на площади Карла Маркса, реставрированный моей бабушкой по материнской линии в конце 50х, и уже через несколько часов я держала на руках свою голубоглазую девочку. После первой бессонной ночи, я устало глядела в окно. Напротив продавали промокшие под дождём новогодние ели. Южный декабрьский пейзаж. На минуту отвела взгляд. Снова посмотрела сквозь стекло.. Возле елок стояла черная машина. Соната. Как у папы. Водителя не было. Все три дня машина не двигалась с места. Человек внутри не появлялся. 29го декабря утром я собиралась на выписку. По пустой сонате стекали капли. По моему окну тоже. В папиной машине всегда было удивительно чисто, магнитола пела голосом Шевчука или Асмолова. Я вышла на улицу после трёх дней заточения среди кричащих малышей и скрюченных женщин. Машины не было. Не было. Я убеждаю себя, что это не мираж. Знак..? «Я с тобой.»
Мне жаль, что ты так и не узнаешь еще двоих своих внуков, что мы с тобой не разделили всей радости ЧМ 2018 в нашем городе, что у тебя не будет фоток с безумными мексиканцами, которые ты бы непременно отправил своим друзьям. Мне жаль, что мы с тобой вместе не удивлялись тому, что капитан «95го Квартала» стал президентом и не горевали о смерти Марадоны. Что ты не знаешь, что дочь твоя нынче гоняет на «большой» машине, а внук играет в футбольной команде. Ты не знаешь в какого забавного деда превратился Юрич, а я могу представить сколько шуток ты бы придумал на эту тему. Но я рада, что не видел ужасов Арцаха и последствий затянувшейся пандемии. Какие бы новости я не читала – я смотрю на них твоими глазами. Я бесконечно счастлива, что ты был той «звездой, что сорвалась и падает» именно на моём жизненном пути.