– Рассказывай, что за тайны у вас тут.
– Валя беременна, – глухо сказал отчим, прислонившись спиной к стене. Мать спрятала лицо в руках. Михаил похлопал себя по карманам пиджака в поисках сигарет:
– Понял. Кто отец?
– Она не говорит. Сказала, сама разберется. А как она разберется, Миш? – мать умоляюще смотрела на него. Она всегда терялась, когда речь шла о воспитании детей.
– Что она вообще сказала? – он закурил.
– Пришла вчера вечером мрачнее тучи. Я ее спросила, мол, в чем дело. Все в порядке ответила. Потом, позже, отозвала в сторону, чтоб отец не услышал, и говорит: «Мама, я беременна, но разберусь со всем сама».
– Дальше что было?
– Дальше мы с Макарычем твою маму откачивали.
– Ты на нее даже не накричала? – впервые за разговор удивился Михаил.
– Накричала, конечно. Сказала, что безотцовщина нам не нужна. Я обоих детей в браке рожала.
– И теперь ты хочешь, чтобы с ней поговорил я?
– Миша, сделай что-нибудь, – мать смотрела на него совершенно беспомощным потерянным взглядом. Терентьев пожал плечами.
– Ничего. Если ты вчера ее не слишком сильно напугала – а она с тобой давно знакома и к твоей манере общения привыкла – то скоро Валя вернется из института, и я с ней поговорю.
«Знать бы еще о чем говорить. В подобных ситуациях я обычно уговаривал девушек делать аборт».
– Какой позор, – мать потянулась к успокоительным каплям. Отчим молча закурил, всем своим видом, однако, выражая полное согласие. Михаил хотел сказать, что дочь важнее репутации, но передумал, потому что в какой-то степени был с матерью солидарен.
Валя вернулась ближе к вечеру. Затравленно оглянув родных, сидевших в комнате Терентьевых-старших, она поспешила сбежать некогда их с братом общую, а теперь ее, комнату. Михаил последовал за ней, все еще перебирая в голове варианты развития диалога. Валя не дала ему начать разговор:
– Выходит, теперь они решили тебя натравить? Я думала, что хотя бы ты будешь на моей стороне.
– Я еще ничего не успел сказать. Их сторона, твоя сторона, моя сторона – нет тут никаких сторон. Что случилось, то случилось, теперь нужно всем вместе думать, как действовать дальше.
– Я смогу во всем разобраться сама.
– Нет, не сможешь. Где отец ребенка? Кто будет сидеть с малышом, когда у тебя закончится академ? На что ты его вообще будешь содержать?
– Тогда брошу институт и устроюсь на работу, – пожала плечами Валя. – А ребенка отдам в ясли.
– Кем устроишься? Швеей-мотористкой? Склад охранять? Найди ее еще, эту работу. Скажи нормально, кто отец?
– Это не важно. Он на мне не женится все равно.
– Откуда ты знаешь? Ты с ним уже говорила?
– Нет. И не смогу. Он… не местный.
– Насколько не местный?
– Другой континент.
– Африка?
– Да.
Михаил тяжело опустился на кровать и застонал. Не зря мать боялась скандала.
– Чем ты только думала?
– Я же не думала, что все так выйдет, – сестра села рядом с ним. Давно ли после этой фразы она протягивала ему нечаянно порвавшегося бумажного змея и просила склеить? Куда что делось.
За окном каркали вороны. Где-то протяжно мяукал истосковавшийся по кошке кот.
– Миш, – позвала сестра, прислонившись к нему, – мне страшно.
«А спать черт знает с кем было не страшно?» – захотелось спросить ему. Вместо этого он сказал:
– Ничего. Какой у тебя срок?
– Примерно семь недель.
– Что-нибудь придумаем. Ты с родителями нормально поговори. Они, может, вспыльчивые, но они тебя любят. Вместе все решим. А сейчас прости, мне домой пора. Я же Надьку не предупреждал, что надолго задержусь.
Валя осталась сидеть в своей комнате, не вышла его провожать. Терентьев приехал домой, рассказал все Наде, почитал на ночь сыну, безуспешно посидел над черновиками и лег спать. О том, что происходило в это время в родительском доме он узнал с утра от матери, разбудившей их ранним звонком.
Валя дождалась, пока Терентьевы-старшие лягут спать. Потом пошла на кухню, вскипятила кастрюлю воды, оттащила в ванную. Затем тихо отворила дверь в комнату Макарыча. Старик не спал, читал какую-то книгу сидя на кровати.
– Валек, ты чего колобродишь в ночи? – удивился он. Девушка волком посмотрела на него, схватила из-под стола бутылку водки и вихрем умчалась в ванную. Макарыч отбросил книгу, схватился за костыли, но ему ее было не догнать. По дороге он пнул дверь Терентьевых и проревел:
– Просыпайтесь, родители, пока ваша дочь бед не наворотила.
Дверь в ванную, разумеется, была заперта. Крик «Валька, дура, открой» не помог. В коридор выползли бледные, полусонные и плохо соображающие родители.
– Тащи лом, в старой комнате Кирьяченко валялся, – мрачно велел Беляев отчиму Михаила.
– Что вы будете делать, Андрей Макарович? – спросила мать, пока отчим побежал в комнаты.
– Сбивать петли, какие тут варианты.
Из ванной раздался пронзительный, жуткий вопль. Терентьева схватилась за сердце. Макарыч выхватил у державшего трясущимися руками лом Терентьева-старшего и несколькими точными ударами снес дверь. На полу валялась полупустая бутылка. От ванны валил пар и несло противным запахом. В кипятке и собственной крови лежала корчившаяся от боли Валя. С тяжелыми ожогами ее увезли в Склиф.
– Что же ты натворила, Валька, – непонятно кому сказал Терентьев, сидя днем на кухне. Мать не разрешила ему пока приезжать к сестре в больницу.
Михаил придумал, что добавить в середину книги. Он решил поселить на одну из планет, куда попадают герои, взбалмошную, но очень несчастную волшебницу, сделав ту очень похожей на свою сестру. Новая героиня хорошо вписывалась в общий сюжет книги, ему пришлось лишь немного подправить финал, добавив ее туда. Буквально за полторы недели книга наконец была готова.
Пришел март 1985го года. Десятого марта умер Черненко, одиннадцатого генеральным секретарем стал Михаил Горбачев. Михаил хорошо запомнил тот день. В тот же день вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР, согласно которому орденом Отечественной войны награждались все жившие на тот момент ветераны войны. Макарыч, обычно становившийся все более тихим и незаметным, выпил и бушевал. Валя и Терентьева безуспешно пытались его успокоить. Приехавший Михаил увлек старика в комнату. Макарыч налил.
– Не пойду я получать орден. Пошли все… – он зло пнул одну из пустых бутылок, стоявших под столом. Бутылка упала на бок, жалобно звякнув, и покатилась к стене.
– Почему нет? Орден – не пустая бутылка, чего разбрасываться.
– У меня уже есть орден Отечественной войны, за окопы Сталинграда полученный. А тут что? Всех наградили, даже штабных. И меня, получается, с ними под одну гребенку? Не бывать этому!
Терентьева-старшая в это время успела позвонить дочери Макарыча в Ленинград. Через день та приехала в Москву. Терентьев отметил, что несмотря на высокий рост, под стать любой манекенщице, и красивые медные волосы, она казалась непривлекательной. Одета Беляева была, как ему показалось, не пойми во что, и привыкший хорошо одеваться Михаил с удивлением для себя отметил, что собственный вид не смущал Беляеву. Она скрылась в комнате отца, просидела там около часа, после чего на следующий же день Макарыч пошел получать орден. Что именно сказала ему дочь, он не говорил, впрочем, Терентьев и не спрашивал. Правда, вернулся Макарыч какой-то необыкновенно понурый, заперся в своей комнате и к себе никого не подпускал еще месяц.
А у Терентьева рабочий процесс был в разгаре. В апреле его книга «Прогулки в космосе» была издана тиражом свыше полутора миллионов экземпляров, и уже в конце месяца ему прозрачно намекнули на то, что он может начинать готовиться к переезду на дачу. За суматохой с выписыванием Вали из больницы, записью Никиты в школу и встречами с пионерами незаметно подкрался май. С шестнадцатого мая в СССР началась антиалкогольная компания. В честь этого события Макарыч и его собутыльники отравились самогоном и попали в больницу, куда к Беляеву ездили Терентьевы.
Выписавшись, Макарыч сразу поехал в редакцию закрыть больничный. Вернулся он оттуда быстро и, заметив на себе недоуменный взгляд Вали, сидевшей дома и готовившейся к зачету, вздохнул:
– Все, Валек, теперь я обычный пенсионер. Не готов, понимаешь, наш завредакции мои запои больше терпеть. Прав, наверное. Только ведь никто в нашей редакции, из тех, кто остался, чешского нормально не знает. Жалко.
На исходе июля в опустевшей без уже уехавших на дачу Нади и Никиты раздался звонок.
– Алло, Михаил Сергеевич? Вы?
– Я. А кто, собственно, беспокоит?
– Это Георгий Саакидзе, режиссер. Может, знаете?..
Терентьев знал. Саакидзе успел снять множество фильмов, среди которых было несколько понравившихся Терентьеву комедий «Ботинки Зураба» и «Разрешите познакомиться, Гога». Относительно недавний же его фильм «Сон Анны Карениной» стал призером Московского кинофестиваля.
– Конечно знаю. Чем обязан?
– Знаете, я тут недавно вашу книгу читал, у дочки взял. Как вы смотрите на то, чтобы написать по «Прогулкам в космосе» сценарий?
Терентьев замялся. С одной стороны, возвращаться к завершенному материалу решительно не хотелось. С другой, закрепление его книги в пленке Михаилу льстило.
– Дайте мне хотя бы день подумать.
– День даю. Завтра буду ждать в «Арагви» в пять.
На совместную работу над сценарием Терентьев согласился.
***
Сменяли друг друга месяцы и годы. Распался СССР. Наступили девяностые, для кого-то время свободы и новых возможностей, для кого-то время потери работы и голода. Не будем уделять много времени вопросам политики – слишком мало времени прошло, слишком много трактовок и свидетелей этой неоднозначной эпохи.
К 1993ему году Михаил Терентьев успел обзавестись украшавшей его бородой с легкой проседью и статусом прижизненного классика детской и подростковой литературы. Надя продолжала преподавать в МГУ, и потеря работы ей не грозила, благо всем известно, что из сей организации уходят только посмертно, да и то не всегда. Никита вытянулся в долговязого обаятельного подростка в растянутом свитере и джинсах. Валя вышла замуж и уехала в Америку. Отчима не стало в 1989м. В квартире на Самотечной остались Терентьева-старшая и уже почти не покидавший свою комнату Макарыч.
Терентьев сидел за письменным столом, бездумно уставившись в раскрытую тетрадь. Ему всегда нравилось писать черновики в дешевых тетрадях. Однако сейчас на ум ничего не приходило. Вернее сказать, новых идей не было последние несколько лет, просто до этого он умудрялся перебиваться старыми, раскопанными по записным книжкам и блокнотам пятнадцати-двадцатилетней давности. Теперь же, когда все старое было использовано, нужно вновь было напрягать воображение. Но боже мой, как сложно призывать кого-либо вернуться спустя годы отсутствия, когда вы оба подурнели и постарели, тем более, когда этот кто-либо – фантазия. Можно, разумеется, еще на время отложить новую книгу и взяться за очередную киноадаптацию старой, благо спрос пока что есть, только ведь потом еще сложнее будет. От этих мыслей его отвлекли хлопнувшая в прихожей дверь и такой громкий, какой бывает только в компаниях еще совсем молодых ребят, хохот в прихожей – домой пришел Никита с компанией друзей.
– Здравствуйте, Михалсергеич, – нестройным хором поздоровались ребята, успевшие оккупировать кухню, куда Терентьев выполз через бесцельно проведенных полчаса, чтобы сварить себе кофе.
– Привет, пап.
– Здравствуйте, ребята. Как в школе дела?
– В гимназии, Михаил Петрович, в гимназии. Мы же теперь гимназисты, – максимально пренебрежительно отметил Коля.
«Кажется, это у него дедушка – генерал», – вспомнил Терентьев.
– И какая же у вас гимназия? Классическая или реальная? – полюбопытствовал он, ставя на газ турку.
– С этим пока еще, видимо, не определились. Наверное, ищут, кого бы попросить преподавать древнегреческий – физика или химичку, пока и эти не убежали.
Михаил усмехнулся и загремел посудой, в поисках чистой чашки.
– Михаил Сергеевич, – снова подал голос Коля, – скажите, а вы читали «Египетский крокодил под потолком коммуналки» Кривомазова?
Терентьев поморщился, словно наступил во что-то вонючее и плохо отмывающееся.
– Читал, к сожалению.
– Почему к сожалению?
– Потому что это, простите меня, не литература, а текст ради текста. Лексика нецензурная постоянно, все эти аллюзии на половые органы – это все что, повышает художественную ценность произведения? А это насмешливое отношение к космонавтам? Мы привыкли с почтением к этой теме относится, они герои для нас. Я уже молчу о том, что Кривомазова, судя по всему, очень задевает то, что в Советском Союзе он не печатался – по понятным, на мой взгляд, причинам – и теперь он вовсю изгаляется над некогда советскими писателями.
– Так это же хорошо, что пишут сейчас не так как раньше. А вы писали не так, как в начале века. А они не так, как в девятнадцатом веке. Вопрос же не в том, хорошая литература или плохая – это дело вкуса, ее прелесть в том, что она другая.
– Может все-таки, – он налил кофе, – не стоит читать современную модную литературу только потому, что она современная, модная и «не такая как раньше»? Может лучше прочитать что-то хорошее и старое? Вкус себе не портить и язык заодно.
– Мы сейчас принципиально не будем читать то, что есть, потому что оно неоднозначное, а через двадцать лет следующее поколение вообще не будет знать ничего о существовании современной русской литературе. Если она, конечно, останется.
– Зачем же такие крайности, Коля. Хотите читать что-то современное – читайте. Вот недавно вышла прекрасная книга «Ужас тридцатых» Михаила Полякова. И пишет о том, о чем раньше особо не писали, и делает это хорошим языком.
– Поляков, конечно, хороший писатель, но пишет он тем же языком, что писал раньше, да и темы эти, уж простите, только ленивый не обсудил уже. А Кривомазов – это как глоток свежего воздуха, понимаете?
– Нет, Коля, не понимаю. Не нужно нам такого воздуха. Ладно, ребята, вы тут сидите, развлекайтесь, я у себя работаю, если вдруг понадоблюсь.
Уже поздним вечером, когда школьники разошлись, в его кабинет заглянул Никита. Он выглядел смущенным.
– Я тебя слушаю, – Терентьев посмотрел на сына поверх очков, отчего тот еще сильнее смутился.
– Ты, пожалуйста, не злись на Колю. Он не прав был, что спорить с тобой полез.
– Мне делать больше нечего – злиться на Колю. Он парень неплохой, только слишком сам себе нравится. Это может для него плохо кончиться.
– Коля из всех наших самый умный, на самом деле. Не в плане общения, тут он иногда перегибает, – Никита ковырял пальцем стенку, не спеша уходить.
– Никит, правильно общаться с людьми намного важнее, чем быть академически способным.
– Прогибаться под всех что ли? – поморщился мальчик.
– Нет, зачем же. «Правильное» общение в первую очередь подразумевает воспитанность. Мне казалось, мы с тобой об этом еще в детском садике говорили – здороваться и прощаться со всеми, слова «спасибо» и «пожалуйста» говорить.
– Так Коля же поздоровался, – возмутился Никита.
– Да при чем тут Коля! – Терентьев закурил. – Ладно, раз уж ты про Колю заговорил, то, как, по-твоему, вежливо ли спорить со старшими? Тем более, когда ты в гостях у этого человека?
– То есть спорить нужно, когда не ты в гостях у человека, а когда он у тебя в гостях?
– Во-первых, со старшими лучше вообще не спорить, по определению. Во-вторых, если и спорить, то на нейтральной территории.
Терентьев согласился взяться за написание сценария. Пришло лето, не жаркое и не холодное – самое обычное лето для умеренных широт. Наступил август. Вечером зазвонил телефон.
– Мишенька, – звонила мать, – Андрея Макаровича только что скорая увезла, отравление. Я бы с ними поехала, но чувствую себя плохо. Съездишь к нему в больницу?
Последние годы Макарыч часто попадал в больницу с отравлением. Травился он исключительно алкоголем, но каждый раз выкарабкивался и снова запивал. В нем сидела какая-то непонятная Михаилу сила духа. Правда, в последнее время он все меньше и меньше говорил, голос его стал тихим, а встать с кровати утром было все сложнее, но ведь и не мальчик уже был.
– Съезжу, мама, обязательно съезжу. Завтра с утра и поеду.
– Как с утра?
– Мама, он не первый раз в больницу попадает. Зачем мне сейчас ехать? Они ему там желудок пока промоют, пока он в себя придет – глядишь, утро настанет. Тут я и приеду.
– Миша, нехорошо это. Он же там совсем один.
– Мама, там врачи. И потом, в последний раз я тоже не в тот же день, а на следующий приехал. Ничего же, все в порядке было.
– В прошлый раз ты в тот же день не приехал, потому что в тот день был еще в командировке. Миша, я тебя прошу…
– Я тебя тоже прошу. Поеду завтра.
Ночью Макарыча не стало. Он ушел, не придя в сознание.
«Почему, – думал Михаил, покидая больницу, – я чувствую себя виноватым? Он прожил долгую жизнь, для инвалида войны – невообразимо долгую. Тем более учитывая, сколько он пил. Я виноват, что ли, что он пил? Если бы не пил, прожил бы, может, еще дольше. А может и нет. В чем я виноват? Что не приехал ночью? Он был не в сознании, легче от моего присутствия ему бы не было. Или было бы? Вообще я ведь не его дочь. Когда она в последний раз к отцу приезжала? Лет пять назад, должно быть. С внучкой его. Смышленый ребенок. Старика испугалась. Жалеть потом будет, что многое не спросила. Или не будет? Я вот зря не спросил. А ответил бы он? Макарыч о войне говорить не любил. Умный потому, что. Был».
На похоронах дождь лил стеной. Казалось, мрачное серое небо оплакивало своего седого товарища. Бегал возле гроба священник, пришедший по просьбе дочери Беляева. Пахло чем-то, от чего Терентьеву стало нехорошо.
«Зачем священник? Макарыч же был атеистом».
Беляева похоронили рядом с его женой и родителями, на Донском кладбище. Когда Терентьевы вышли на улицу, небо тряхнуло разрядом молнии, и тут же дождь стих.
– Вот и все, – сказал Михаил и закрыл зонт.
***
Девяностые сменились нулевыми. Двадцатый век – двадцать первым. Менялись цифры, паспорта, машины, мода, но не люди. Литература стала более женственной. Развивался интернет, появлялись социальные сети и новые платформы. В 2008м начался экономический кризис, продолжившийся до 2012го. В 2012м же люди с нездоровой долей азарта ожидали конец света.
У Михаила Петрович Терентьева все было прекрасно. Его звали экспертом на множество передач, посвященных в основном проблемам современных подростков. Он ходил на приемы и мероприятия, куда его звали некогда юные, а теперь сильно выросшие высокопоставленные поклонники. Они с уважением жали Терентьеву руку, заглядывали в глаза и говорили: «Рады, что вы никуда не пропадаете». И, будем честны, эти слова, произнесенные вслух при море свидетелей, играли определенную роль в том, что Терентьев никуда не пропадал. Впрочем, сам же Михаил Петрович был безоговорочно убежден в том, что порох в пороховницах у него еще остался, и зовут его везде потому, что людям его мнение совершенно необходимо. Он недолюбливал интернет, считая его рассадником грязи и пошлости, и в компьютере пользовался только текстовыми процессорами. Он ругал сына, за то, что тот позволял внучке Симе играть с размалеванными куклами.
И все же отчего-то на душе у Терентьева было неспокойно. Надя и Валя, вернувшаяся с маленькой дочкой после смерти матери в Москву, говорили, что он просто устал и нужно поехать куда-нибудь отдохнуть. Сын говорил, что нужно сходить к врачу, потому что возраст – не шутки. Внучка говорила, что надо просто сходить за мороженным. Всех, кроме внучки, Терентьев посылал и шел с ней в кафе, попутно рассказывая, что в его юности пломбир был вкуснее – не такой приторно-сладкий и более нежный. Сима кивала, соглашалась и просила к мороженому еще кока-колу. Он покупал.
Михаил Сергеевич работал над новой книгой в своем кабинете. Раздался звонок телефона. Надя ушла в магазин, так что пришлось подойти.
– Слушаю.
– Это Михаил Сергеевич Терентьев? Вас беспокоит корреспондент телеканала «Туча», Марина Никанорова.
– Да, это я.
– В последнее время на интернет-форумах распространилось мнение, что вы исписались и никому не интересны. Как вы можете прокомментировать это?
– Что я должен комментировать? – раздраженно уточнил Терентьев. – Мнение?
– Да, – то ли не заметила, то ли сделала вид что не заметила подвоха корреспондент.
– Каждый может думать, что ему хочется. С их мнением я не согласен. Думаю, меня бы не приглашали на такое количество телепередач, не будь я людям интересен. Еще вопросы? Мне, знаете ли, надо идти над книгой работать, хоть я и, по вашим словам, исписался.
– А как называется ваша новая книга?
– Эту информацию я не могу разглашать. Всего хорошего, – он повесил трубку. Новая книга называлась «Снова в космосе», и в ней Саша, Дуня и Комета боролись с интернетом и гаджетами, поработившими некую планету.
Еще Терентьев участвовал в написании сценария к фильму о Великой отечественной войне. Сюжет еще был в процессе обсуждения, вносить изменения было можно и нужно. В этот момент Михаилу Сергеевичу пришла в голову идея. Он обратился к своему соавтору, режиссеру фильма:
– Слушай, Андрюш, а что, если мы в фильм введем еще одного персонажа, у которого был реальный прототип?
– Что за человек?
– Сосед мой был по коммуналке. Хороший мужик, переводчик с чешского. В Сталинграде ногу потерял. Пил, правда, много, но кто тогда не пил?
– Пил – это хорошо. Давай добавим. Как, говоришь, его звали?
– Макарыч. То есть, Андрей Макарович Беляев.
– Тезка, значит. Ладно, был Беляев – станет Черновым.
Терентьев довольно откинулся на спинку кресла. Может быть теперь, когда он увековечит память о Макарыче, ему станет легче на душе? Он не подпускал к себе мысли о том, хотел ли бы этого Макарыч, да мысль эта и не смогла бы подобраться – слишком мощную защиту вокруг своего сознания возвел Терентьев.
В процессе написания сценария персонаж Чернова изменялся и искажался. Из тихого уравновешенного переводчика, начавшего пить уже после потери ноги, герой оказался алкоголиком, готовым за бутылку и в плен сдаться, и голыми руками человека задушить. Ногу свою он терял, собственно, потому что по пьяни с палкой на перевес побежал на врага. Стоит отметить, что советские солдаты по сюжету фильма в целом вели себя непристойно и добродетелью не отличались. Фашисты на их фоне выглядели мирно и даже несколько забито.
– Зачем это? – в недоумении обращался Терентьев к режиссеру.
– Понимаешь, никому не интересно уже смотреть про хороших наших и плохих немцев. Никто не снимает о том, что не везде поставляли оружие вовремя, что не все наши был ангелами, а они – монстрами. Пора бы уже за столько лет хоть в одном фильме это все показать.
Терентьев не спорил, а то, что ему не нравилось, считал художественным преувеличением. Сценарий был дописан, начались съемки, Михаил Петрович продолжал писать свою книгу. В марте 2013его состоялся предпоказ фильма, на который Терентьев был приглашен со всей семьей, кроме маленькой Симы, которую оставили дома с няней.
Во время показа по залу пробегала волна ропота. Гомон усиливался, когда дело доходило до сцен эротически-порнографического характера. Кто-то не выдержал и покинул зал. После показа, уже на выходе, Терентьев услышал разговор между приглашенными ветеранами: «Это не фильм, а плевок нам в лицо».
Он вернулся домой, и через два часа скорая увезла его с инфарктом.
***
– Пусть лучше не пишет, и запомнится достойно, чем впадет в графоманию как Терентьев, – хмыкнула Гусарова. Стоило ей договорить, как лифт пискнул, створки его разъехались, и, громко шаркая, из него вышел опирающийся на толстую черную трость старик.
– Здравствуйте Михаил Сергеевич, – улыбнулась Инга Тимофеевна.
– Здравствуй, Миша, – благосклонно поздоровалась Гусарова.
– Добрый день, девушки. Прекрасно выглядите.
– Скажете тоже, – хохотнула Инга.
– Какая грубая лесть, – покачала головой Нина Алексеевна.
– Тут уж вам решать, грубая или нет. Я говорил искренне, от чистого сердца.
– Где же Надежда Петровна? – полюбопытствовала консьержка.
– На даче с внуками и моей сестрой. Я вот тоже на днях к ним поеду. Надо только сегодня вечером на эфир съездить.
– Все в передачах снимаетесь? – ехидно спросила Гусарова. Терентьев ехидства в интонации не услышал и, разведя руками, искренне ответил:
– А как же. Людям интересно, значит надо с ними говорить, на вопросы их отвечать. Ладно, пойду я. Хорошего дня.
– Люди интересуются, конечно, – стоило ему выйти на улицу, вздохнула Гусарова. – Люди сверху интересуются. Он для них эдакая путевка в детство и юность. Можно подумать, что молодежь…
Терентьев не мог слышать ее слов, которые, хоть и были сказаны с предвзятой точки зрения, были во многом правдивы. У него оставалось еще масса времени до эфира, и он вызвал такси до Донского кладбища. Сюда он поехал, когда выписался в 2013м из больницы, и ездил с тех пор минимум раз в сезон. Он платил смотрителям кладбища, чтобы те убирали могилу.
Краска на кованой ограде все же облупилась.
«Надо будет сказать Никитке, чтобы в следующий раз со мной поехал и покрасил», – подумал Терентьев. Он опустился на скамеечку и, прищурившись, долго смотрел на имя «Андрей Макарович Беляев».
Где-то каркали вороны, гудели машины и кричали люди. Мимо прошли сгорбившаяся старушка под руку с молодым внуком, а может сыном или вообще любовником. В конце концов, ее личное дело. Погода была до невозможного хорошая.