Восемь. Донбасских. Лет

«Этот город покинули птицы. И неспроста…»

Этот город покинули птицы. И неспроста.

Я хочу о тебе молиться и ждать поста.

По весне не открылось небо для птичьих

                       стай,

я хочу в тебя вечно верить, мой дикий край.

Моё сложное счастье – верить в пустую

                       клеть,

я хочу для тебя рождаться, в тебе звенеть.

В этом слишком высоком небе из пустоты

появляются лица предков и те стихи,

что остались великими ненаписанными

                       о нас.

Этот город не справится с болью

                       от новых язв.

Этот город покинули птицы, ушли

                       на фронт,

я брожу вдоль больной границы, сжимаю

                       зонт

и невидящими глазами ищу твой след.

Этот город покинули птицы, оставив хлеб

засыхать и плесневеть на ладонях моих

                       весной.

И не слышно песен, и воздух пропах

                       войной.

«Любить тебя до неприличия…»

Любить тебя до неприличия

громко, устно, уста в уста.

Птица моя грустная,

птица моя, отведавшая креста.

Я – твоё пугало посреди полей,

полчеловека, одни глаза.

Птица моя, пожалей меня, пожалей.

Воротись назад!

Сон – та же явь, только наоборот,

мой горизонт – пятно.

Птица с чужой ладони зерно клюёт,

но небо у нас одно.

И в небе, как призраки, корабли,

железные птицы крылом к крылу.

Знай, птица моя, у моей любви

нет склонности

птиц подавать к столу.

Родная речь

Мой язык кому-то становится поперёк

горла.

Говорить на нём – всё равно что терпеть

свёрла

по металлу в кости подъязычной и рядом

                       с нёбом.

Мой язык поэтичный уродлив

для русофоба.

Моя личная фобия – договаривать всё

до точки,

моя личная точка там, где ушная мочка

переходит в хрящ. В нём нервическая

основа,

перевод синхронный влетевшего птицей

слова.

Отстранившись прилюдно, перебираю

смыслы,

мой язык гениален, выдыхается

углекислым.

Лишний повод расти деревьям, цветам

и травам,

лишний повод закату стать навсегда

кровавым.

Мой язык для кого-то сложен

                       и неприемлем,

он впитал весь пот, что отдан был русским

                       землям,

он звучит внутри, как то, что молчать

                       не может.

Мой язык – пятно несмываемое на коже.

«Брести переулочком…»

Брести переулочком,

проситься под локоток.

Купи мне булочку

или какой цветок.

Гляди, как светятся

звёздочки над Кремлём.

Сытым – краюху месяца,

голодному – в горле ком.

Будешь моим ли дитятком?

Здешние ночи лгут.

Я не люблю политику.

Не ты в ней ведёшь. Ведут.

Видишь, мои окошечки,

жёлтым горит ночник,

давай помолчим, хороший мой.

Забудь, на что дан язык.

Улица под подошвами

похрустывает, что лёд.

В ладони моей – горошина,

в ладони твоей – народ.

И где-то за краем зрения

мир вертится, как юла.

Пожалуйста, не разменивай

молчание на слова.

«Я люблю этот город…»

Я люблю этот город —

обетованную степь,

на лице его порох,

он видел воочию смерть.

Он безумен, как шляпник,

разливший нечаянно ртуть.

Этот город внезапен,

но мне не в чем его упрекнуть.

Он стоит на границе —

силы света и силы тьмы.

Он немножечко рыцарь,

его горы – всего-то холмы.

Его вены, усталые вены —

потемневший асфальт дорог.

Его все обвиняют в измене,

сочиняют ему некролог.

Я люблю его, как ребёнка,

не болеет ли, не озяб?

Как же тонко в нём всё, так тонко,

но об этом сейчас нельзя.

Впрочем, в тонкости тоже сила,

тоже правда и благодать.

Я заранье его простила,

если будет за что прощать.

«Город мой. Тот, где с детства отсутствует море…»

Город мой. Тот, где с детства отсутствует

                       море,

и повсюду степь – невозможно рыжая,

                       с янтарём,

словно вечный рассвет, как картинка

                       на мониторе,

словно юность отца, упакованная в альбом.

Не сдержаться, когда прикаса