В лесу, на море, в небесах. Подлинная история избушки на курьих ножках

В гостях

Летят, стало быть, домой ладья и Аленка. Хорошо летят, споро – ладья теперь может идти со скоростью в 250-300 узлов. Только ветер свистит в ушах!

Кстати, если вы хотите узнать, какая движущая сила у летучей ладьи и вообще про ее устройство, я вам отвечу только одно: волшебное у нее устройство. И больше мне вопросов по этому поводу не задавайте.

Подлетают к Уралу. И тут Аленке приспичило: заглянем в гости к Кощею, да заглянем. Ладья удивилась:

– А он разве тут обитает? Он же в тридесятом царстве правит.

– Видишь ли, – объясняет Алена, – живет Кощей, все больше, конечно, в сказочной реальности, в своем, так сказать, измерении. Но есть места, в которых измерения соприкасаются. Там возникают проходы. Иные совсем маленькие: колодец там, или шкаф, или дупло в дереве, или даже расшатанная доска в заборе. А иные – такие большие, что туда целая деревня провалиться может. Вот читала я в Питере повести Гоголя, так, сдается мне, у него на родине близ Сорочинец как раз такое место есть. И тут, на Урале, тоже есть такая дыра, не слишком большая, но ладья пройдет. И ходу-то до нее всего с полчаса.

В общем, уговорила ладью.

А Кощей в это время был занят наиважнейшим делом. Надо сказать, у бессмертного старика водилось два предпочтительных занятия: любил он покорять сердца чернооких дев (ну, нравились ему брюнетки, имеет право) и любил сутяжничать с соседями. И вот сейчас как раз он сочинял обвинительную речь по своему иску к князю Гвидону по поводу незаконного введения пошлины на транзитный табак и пряности. Он писал весело, размашисто, и дело быстро шло к концу.

А тут – Аленка, как снег на голову. Нет, признать-то он ее признал, все-таки волшебник, каких мало. За стол усадил, потчует разносолами всякими, в особенности, мятными пряниками – помнит ее вкусы. И про между прочим спрашивает:

– А что, Алена Батьковна, вижу я, что Вы опять молодой стали. Не подкинете ли и мне, старику зелье какое для омоложения.

– Не нашла я такого зелья, – признается Аленка.

– Что ж, – вроде и не унывает Кощей, – девушки меня и так любят. Я обаятельный, – и улыбнулся такой улыбкой, что у Аленки дух свело. "Пора мне убираться отсюда подобру-поздорову, а то не ровен час, – решила колдунья, – ишь чего удумал, черт мосластый", – и удрала поскорее.

Кощей же не спеша допил чай, вернулся в кабинет и продолжил писать:

"Следует также подчеркнуть, что введение новой пошлины не было обусловлено насущной финансовой необходимостью. Всем известно, что князь Гвидон располагает волшебной белкой, которая из простого ореха делает золотой, да еще и с первосортным изумрудом вместо ядра. Монетами из той скорлупы он уже наводнил весь свет.

Не испытывает князь и военной угрозы. Родственники его жены, числом тридцать четыре, исполинского роста и богатырского телосложения, ежедневно обходят остров дозором, изрядно пугая мирных купцов, не сведущих об этом обычае. И уж тем более ни один окрестный царь не решится напасть, пока город имеет такую защиту.

Кроме того, князь Гвидон пользуется и другими благами от вышеназванной жены, выражающимися, в частности, в бесплатном освещении земли ночью."

Кощей потер лысину. Дело спорилось. Он чувствовал, что в этой тяжбе выйдет победителем.

Ёма-баба

Над Россией летучая ладья летела не споро, чтобы Аленка могла все разглядеть и всем поинтересоваться. Вот летят они, к примеру, над Пермской губернией, в каких-то местах останавливаются, народ слушают. А того не ведают, что через ту медлительность им угроза страшная грозит.

Дело в том, ч то в обширных пермских лесах издавна обитает Ёма-баба. Чем-то похожа она на бабу-ягу, но куда злее, а главное, всего одна она на всем белом свете. Когда-то были у нее отец с матерью, даже муж и дети у нее были. Но все это так давно исчезло, что она и думать о них забыла. На вид она страшная-страшная: зубы и ногти из железа, совсем слепая, зато нюх и слух у нее отменные, нос до полу падает. Вот этим-то носом она и учуяла молодую колдунью да ее волшебную летучую ладью. Учуяла и положила ее к себе заманить, пытать, все секреты выведать, ладьей завладеть.

Для этого взяла она наговоренную веревку из прелой пеньки да завязала на ней три узла. Теперь Аленка с пути собьется, заблудится, да прямо в лапы к Еме-бабе и попадет. Но так стара была Ёма-баба, что и колдовство ее устарело. Может, одинокого путника оно бы и запутало. Но у Аленки и компас есть, и секстан, а главное – знания и умения. Аленка даже и не почувствовала ничего. Ладья, может, и почувствовала, но под твердой рукой своего капитана не дрогнула.

Тогда Ёма-баба озлилась и решила навести бурю. Налила в чашку воды и стала в ней концами своего передника водить. И поднялся шторм на пермской земле: деревья валит, ураганы заворачивает. Аленка, видя нежданную напасть, велела ладье подняться повыше, сама в каюте заперлась, и сделала себе вроде как капсулу непроницаемую. Поверху они штормовые ветра и обошли.

Под конец Ёма-баба решила взять Аленка хитростью. Подослала к Аленке ворону, чтобы та напела ей про хитроумную ведьму, у которой Аленке есть чему поучиться. Но ладья как раз в это время летела полной скоростью, и ворона просто-напросто ее не догнала.

Так и не вышло ничего у Ёмы-бабы. И в этом, любезный читатель, мы видим торжество научно-технического прогресса над темными суевериями.

Старое ремесло

Вот и осень наступила. Листья внизу, под летучей ладьей, буреть и желтеть начали. Заодно наступила пора подновить запасы провианта. А рядом как раз Кострома – город славный, богатый. Приводнились в невидимости, тихо приводнились, в порт вошли, встали у причала, Аленка пошла по городу гулять. Эх, хорошо гулять в своем обличьи, да в новой юбке, да в блузке небесного цвета, да в жакете английского сукна! Да только как-то невесело в Костроме.

Остановилась Аленка у одного из купеческих домов и прислушалась особым острым колдовским слухом, о чем в доме говорят. А говорят вот что: кто-то порчу напустил на девок костромских, дочерей купеческих. По всему лицу и шее пошли у них белые пятна, так что выглядят они теперь, как пегие коровы. Стыд на улицу выходить! Винят же во всем Агаповну, солдатскую вдову, которая в доме у купца Егоршина раньше жила в приживалках. А кого и винить, как не ее! Известно, она и на картах гадала, и на кофейной гуще, и скотину лечила, и чирьи выводила, и дурную кровь заговаривала. Точно она порчу навела, ведьма старая! Сейчас вот Егоршины ее выгнали – и правильно сделали – и приютилась она в сиротском доме, ей коморку выделили, а она за то белье стирает. Да не место ей и там, надо совсем ее выгнать из города, тогда и болезнь пройдет.

Слушает Аленка и вспоминает свою молодость горькую. Надо бы помочь Агаповне. Разыскала солдатку в сиротском доме и свой план ей обсказала. Агаповна оказалась хваткой и смекалистой, враз все поняла. С тем и попрощались.

А назавтра откуда ни возьмись прямо посередь Сусанинской площади объявилась древняя старуха. Волосы на голове лохматые, не покрытые, одежда не здешняя, в руке клюка железная, изо рта клык торчит, а больше во рту зубов и нету. И гуляет себе по городу, как будто так и надо. А как мимо соборной колокольни проходила, так клюкой колокольне-то и пригрозила, а еще поносные слова проворчала. Подошел к ней, конечно, городовой и стал внушать, что не годится нарушать порядок. Но она на городового как черным своим глазом глянула, как зубом цыкнула, – задрожал бравый городовой, побледнел и за сердце схватился. Старуха же словно растворилась в воздухе.

Назавтра смотрят – опять древняя ведьма гуляет по Костроме. Замечать стали: собаки ее боятся, хвосты и уши поджимают, кошки на нее спины дугой выгибают и шипят, даже гусаки и те вытягивают шеи и гогочут испуганно.

А на третий день страшная старуха заявилась прямо на базар, да еще и тачку с собой приволокла здоровую, как и управляется с ней. Накупила капусты, репы, круп всяких, колбас свиных и ливерных, яблок и все это сложила в тачку. Идет себе так легонько, словно и не стоит ничего тяжеленную тачку катить. Только присмотрелись горожане, а в тачке у нее вместо кочанов капусты головы отрубленные лежат, а вместо колбас – змеи извиваются. В ту ночь многие не спали со страху.

Агаповна наутро заявилась к купцу Егоршину и потребовала, чтобы ее выслушали. Не хотели, да пустили – скандалу побоялись, Агаповна давно жила у купца, все секреты и тайны знала, а ну как раззвонит по улице?

– Значит так, – солидно сказала Агаповна, – теперь-то, я думаю, всем в Костроме ясно, что порчу на девиц навела пришлая ведьма, а меня безвинно оклеветали и крова на старости лет лишили. Купчиха Егоршина и все домочадцы кивают.

– Но хоть я и есть за правду пострадавшая, я на вас обиды не держу. И даже скажу вам, что знаю, как злодейку извести. Досталась мне еще от бабки булавка, наговоренная афонским отшельником, великую силу супротив нечисти имеющая. Вот я как в ворот ведьме ее воткну, так вся ее волшба пропадет, а сама она изведется.

– Неужто, – бледнеет купчиха Егоршина, – неужто, Агаповна, ты не побоишься подойти к старухе? Страсть ведь эдакая!

– Ради правого дела не побоюсь, – стойко отвечает Агаповна. – Да только и вы меня не обидьте.

Тут купчиха наобещала ей всего, и даже больше.

Так что, когда в полдень на Сусанинской площади опять появилась древняя ведьма, там ее уже ждала Агаповна. Храбро подошла она к старухе и воткнула ей в ворот блестящую булавку. Тут раздался как бы гром, старуха вся сжалась, скукожилась, и осыпалась черной золой.

А Аленка в это время стояла в стороне и морок на народ старательно наводила. Дело привычное, хотя и не очень приятное. Дело, сил много требующее. Прошлые-то дни она сама в обличьи старухи шастала по городу. Сегодня же в ход пустила волшебные миражи.

Ну, вроде рассказывать больше нечего. Агаповна присоветовала всем пострадавшим купеческим дочерям обратится к немецкому лекарю Иогану Брамсу, да поскорее. Они так и сделали, и эпидемию лишая удалось предотвратить. Аленка затарилась разной снедью и полетела дальше.

Агаповна стала снова жить у купца Егоршина, но теперь на особом положении. По правде сказать, она так зазналась, что даже чай теперь пьет не в прикуску, а в накладку.

Наконец-то отдохнем!

Ну, вот и привела Аленка ладью в город Санкт-Петербург. Поставила на якорь, оплатила все сборы, все сделала честь по чести. Ладья отдыхает, делится новостями с портовыми крысами и кошками. Крысы охают и вздыхают, кошки хранят загадочное молчание- мол, мы и не такое видали. Аленка устроилась в гостинице, потому что приятно вновь почувствовать под ногами твердую землю. Вроде бы можно отдохнуть и Аленке.

Но тревожит ее мысль – в чем ее призвание, за что ей не жалко и жизнь отдать? Колдовать она любит, зелья всякие составлять – но чувствует, что не в этом ее судьба. Может быть, ее призвание – полет, как у орлана и ладьи? Нет. По правде сказать, она любит полет только за возможность увидеть новые земли. Тогда, наверное, ее доля – пудрить мозги глупым боярским женкам и не менее глупым женкам купеческим, продавая им чудесную водицу для приворота мужчин, а также хлеб, от которого талия тоньше становится? Это, конечно, забавно. Но посвятить всю жизнь обману… Этого Аленке вовсе не хочется.

Что же это такое, так много она всего знает, столькому выучилась, а самого главного в жизни не понимает! И так горько стало Аленке, что она заплакала. Плачет и думает: вот была бы у меня девочка-подружка с ясными глазами да умелыми руками, я бы ее всему выучила, она бы точно до правды добралась, для чего мы, ведуньи, существуем! Да хоть бы и мальчишка, шустрый и смышленый.

И тут Аленку осенило: знания бесполезны, если их не применять, но так же бесполезны знания, если их никому не передать. Что толку, если она может вылечить корову от парши, вырастить денежное дерево, управлять летучей ладьей! Не станет Аленки, и все эти знания растают, как дым, и не будет от них никому пользы. И памяти об Аленке не будет.

Вот оно призвание – не просто копить знания, а делиться ими! И кто знает, может, повезет Аленке. Может найдет она свою ясноглазую девочку или шустрого мальчика, и появятся у нее ученики, и смысл в жизни появится!

Часть третья
Спасение летучего данайца

Совсем не святочный рассказ

Ну, любезный читатель, сначала определимся, что такое "святочный рассказ". Это рассказ о том, как в канун Рождества с людьми происходят чудесные истории: больных детей спасают добрые доктора, скупые Скруджи перевоспитываются, а ревность мужа успокаивает сверчок за печкой. И все кончается очень хорошо. А моя история, во-первых, началась в пасхальную неделю; а во-вторых, еще неизвестно, хорошо ли она кончится.

У витрины булочной стояли двое детей и жадно вдыхали запах хлеба. Они не были оборванцами, но весь их вид выдавал бедность. Пальто на них были, словно с чужого плеча – слишком большие и сильно поношенные, ботинки, наоборот, казались слишком узкими, хотя и порядочно растоптанными. Но хватит об одежде, сами-то дети куда примечательнее. Это были близнецы, мальчик и девочка лет девяти; на их встревоженных лицах то появлялась надежда, то вновь исчезала. Они вполголоса переговаривались:

– Пойдем, попросим, авось даст.

– Эвона, даст! Так даст, что мало не покажется.

– Поищи еще в карманах, вдруг, закатилась за подкладку.

– Нет за подкладкой, весь подол перещупал. Вон дырища-то какая в кармане, знамо дело, выпал. Пропал алтын!

– О чем беспокоитесь, ребята? – вдруг раздался за спиной низкий голос. Малыши хотели было ответить неласково, но повернувшись, увидели строгую женщину, скорее молодую, по глазам которой сразу было видно – у такой не забалуешь.

– Мать алтын дала, велела ситного купить, а Сережа потерял, тетенька, – сказала девочка.

– Он, значит, Серега, а ты кто? – голос женщины потеплел.

– А я Иринка.

– А родились вы, стало быть, в мае.

– Ой, как угадала? – встрепенулась девочка.

– И родом вы пскопские.

Мальчик насупился и хотел было увести сестру от этой опасной женщины, которая так много знает. Но присмотрелся и признал в ней одну из тех, которых квартирная хозяйка называла "курсистки". Тетеньки эти были странные: вроде как дамы, но и не дамы. Дамы носили высоко вздымавшиеся сзади пониже спины юбки из шуршащего шелка, отороченные куницей шубки, шляпки с вуалями и тонкие перчатки. А курсистки ходили в простом суконном платье, в шерстяных платках, а под платками волосы у них были стриженные. Курсистки, по словам квартирной хозяйки, все время учились, и понятно, что такой ученой женщине ничего не стоило отгадать, когда и где они родились.

И тут случилось странное: Сереге вдруг захотелось рассказать незнакомке все. И про то, как отец уехал в Питер на заработки год назад, и про то, как позвал их приехать к нему жить, и как они собрались и долго ехали, а приехав, не нашли отца в заводском бараке. Про то, как мастер накричал на маму и прогнал ее, про то, как мама решила добиться правды и сняла угол у портного на Обводном, про то, как целый месяц обивала пороги и выслушивала ругань, везде таская за собой близнецов. Про то, как позавчера вдруг тоненько вскрикнула, схватилась рукой за левое плечо и осела на пол. Прибежал портной, брызнул ей в лицо водой, она вроде и очнулась, но стала какая-то слабая, все время лежит. Портной хотел позвать лекаря – отказалась, а сама почти ничего не ест. Да и они горячей пищи со вчерашнего вечера не ели, когда сердобольная портнова жена выделила им по паре картох.

Сам не заметил Серега, как все это обсказал женщине, которой даже имени не знал. И она сказала:

– Ну, с ситным-то я вам помогу.

И вправду помогла: купила два фунта ситного, зашла еще в бакалею, взяла чаю, сахару и коробку монпансье, потом еще в колбасном фунт ливерной, самой вкусной, печеночной. Потом в трактир заглянула и взяла щей на вынос. Да велела самых лучших, и мяса не жалеть.

Нагруженные всей этой снедью, дети вместе с незнакомкой пришли на шестой этаж дома на Обводном, где снимали угол.

В углу

Да ты, наверное, не знаешь, что такое угол? Как не знаю, – возмутишься ты, угол есть у комнаты, у улицы, у геометрической фигуры. Но все это, любезный читатель, другие углы.

В Санкт-Петербурге, в средине восьмидесятых годов позапрошлого века дело с жильем обстояло так. У самых богатых людей были свои особняки. Те, что попроще, но все равно при деньгах и связях, снимали роскошные квартиры на втором этаже доходных домов – бельэтаж называлось. В этом бельэтаже и потолки были высокие, и окна большие, и печи изразцами выложены. Те люди, что среднее сословие составляли, занимали третий и четвертый этажи. Ну, а беднота уже ютилась под крышей, там, где потолки были низкие, а окна узкие. Причем, конечно же, беднота не могла себе позволить квартиру. Нет, они снимали комнаты, а готовили на общей кухне у хозяйки, а чаще и вовсе не готовили, а покупали еду на вынос в трактире.

И, наконец, самые бедные снимали угол. Угол – это часть комнаты, отгороженная ширмой или занавеской. Вот в таком-то углу и жили Серега с Иринкой, и их мать.

Когда незнакомка вошла за занавеску и оглядела кровать, на которой дети спали вместе с матерью, а сейчас лежала она одна, стол и единственный колченогий стул, она не разохалась и не начала сочувствовать, как боялся Серега, не любивший, когда его жалеют. Наоборот, она сразу велела детям есть щи, пока не простыли, а сама склонилась над больной.

– Ну что, Аксинья Михайловна, – дети успели разболтать ей, и как мать зовут, и как отца, – Скажи мне, прежде в груди у тебя болело?

Страдалица еле слышно отвечала:

– Не болело. Так, ныло малость.

– А когда что тяжелое поднимала или там косила, дыхание перехватывало? воздуха не хватало?

– Бывало. Свекровка вечно жаловалась, что плохая из меня работница.

– А намедни что почувствовала? Острую боль вот тут? – и коснулась теплой рукой груди больной.

– Аж в глазах потемнело, – вспомнив, мать тихо заплакала.

Пришлая женщина расстегнула рубаху у лежащей и, не слушая ее протестов, принялась выстукивать грудь. Потом приложила ухо к сердцу. Потом достала здоровые мужские часы, да не простые – со множеством стрелочек (Серега никогда такие не видывал), – взяла мать за руку и с минуту сосредоточенно молчала. После застегнула матери ворот рубахи и сказала:

– Надо тебе к врачу, Авдотья Михайловна. Хотя, правду сказать, и врач тут уже не поможет.

Больная поманила незнакомку пальцем, и, когда та наклонилась, шепнула в ухо:

– Помираю?

И незнакомка так же тихо одними губами ответила:

– Да.

– Не нать тогда мне врача. Это дело нехитрое, в нем без помощников обойтись можно.

– Тут ты права. Поесть сможешь?

– Разве жижи похлебать. – Но ложку держать в руке Аксинья не могла. Сергей, поддерживая мать за спину, помог ей сесть, а Иринка принялась осторожно кормить ее. После шестой ложки больная сказала:

– Хватит. Душа не принимает.

– Ну, хватит, значит, хватит, – не стала настаивать незнакомка. – Пойду я. Завтра вернусь поутру, ждите.

– Постой, а как зовут тебя, добрая женщина?

– Аленой меня зовут.

– А по батюшке-то как?

– Алена Тимофеевна я, – сказала женщина и быстро ушла.

Разговор по душам

Утром Алена Тимофеевна явилась рано, выдала детям двугривенный и банку монпансье и велела купить молока и масла. Подождав, пока шаги детей на лестнице стихнут, она повернулась к больной и сказала:

– Принесла я тебе лекарство, да только хворь твою она не одолеет. Снимет тоску и боль приглушит. Но хотела я с тобой поговорить прежде по душам.

– Говори, чего уж.

– Жить тебе осталось с неделю, не больше. У тебя дыра в сердце. Бывает так. Некоторые люди от рождения больные, вот и ты из таких. Сердце сперва только сбои давало, а теперь порвалось. Понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Аксинья.

– Я, конечно, могла бы все тихо обстряпать, да не хочу тебя обманывать. Колдунья я.

– Ведьма, что ли?

– Да как ни назови, суть одна. Много я знаю и много умею, и хотела бы свои знания передать. Вот твои дети подходящие для такого дела. Отдашь их мне в ученики?

Аксинья взволновалась:

– Супротив Бога не пойду.

– Да и не надо, – отвечала Алена Тимофеевна, и как-то очень убедительно отвечала. – Разве есть что-то богопротивное в том, чтобы силу трав узнать, силу звезд, чисел и ветра? Мертвых я не поднимаю из могил, не бойся. И детишек не гублю. И скот не порчу.

– Ну, коли так, клянись мне на образе Николая-чудотворца, – указала на стену Аксинья, где висела старая бумажная иконка,– клянись, перво-наперво, что не будет от тебя никакого вреда моим детям.

– Клянусь.

– Клянись, что узнаешь, что случилось с моим мужем, и, прежде, чем я умру, мне обскажешь. Потому что не будет мне покоя и на том свете, пока судьбу его не узнаю.

– Клянусь.

– И еще клянись, что похоронишь меня по христианскому обычаю, честь по чести. И чтоб сродственники знали, где могила моя.

– Клянусь.

– Тогда верю тебе. Хотя знаю день один, а верю.

– Это потому, – серьезно сказала Алена Тимофеевна, – что ты, как и твои дети, тоже из наших. Из ведуний ты и видишь ясно, где правда, где ложь.

Аксинья только качнула головой. Какая из нее ведунья! Только сердце чует, что с мужем случилась беда, вот и образовалась в нем дырка. И через эту дырку утекает сейчас ее, Аксиньина, жизнь.