Когда поставила фудамент, я стала строица. Мне вырешили суду – 1000 рублей давали мне помаленьку: сколь построила, какие-то проценты выделяли. Нанимала пилить лес. Потом вывезла к месту, лес распиливала на плахи и на тёс. Когда распиливала бревно – упало на ногу, и долго болело. Плотников нанимала двоих, а один ушёл, что-то их мир не взял. И вот один строил. Всё распределил – какой лес – куда, и мне сказал: хватит лесу. Вдруг, когда построил, смотрю – он меня кругом обманул: надо по две матки, а он – по одной, и говорил 12 рядов будет, а поставил 11 рядов. Етот лес продал моему соседу Ковунову. Но не стала связываться: я очень устала и ослабла. Везде всё сама. Так было тижоло. Сама возила лес на распиловку, сама ездила за мохом, брала в болоте. Везде всё хлопотала, с утра до ночи. Всё везде – обман. Начальник шахты, он обещал мне помочь, но расшитался, и уехал. Заступил новый, Иленок, он начал сам строить. Он – приезжий.
И вот я пришла к нему просить помочь, а он мне говорит: нет у меня рабочих, ни чем я тебе не помогу. А я ему говорю: вот, Господи благослови, и не слава Богу. А он мне: нет никаких богов. И я заплакала и пошла. Вот вся помощь.
А тут ещё ночью подъехали и украли две балки. И знаю кто, но что же я поделаю?! Раз я одинока, оне что-нибудь наделают. Такая тижолая моя стройка. Думала, я слягу в постель. Как только я себя поборола, не свалилась?
Когда Пете принесли повестку, он мне говорит: я иду не в свою очередь, за кого-то, но не знаю, а через год я узнала, что он ушёл за начальника шахты, за Павла Антоныча. И вот я расстроилась, что недаром он ко мне был ласковой: видит – я была смелая, и он быстро смылся, уехал в Кисловодск. Там купил дом. Но он жил до 75 лет, умер, а я всё злилась на него: вот, что творилось. Ну, что же, такая, видно доля моя.
Когда я выстроилась, пришёл тот день, когда переходить в новай дом. Собрала своех детынек, и отправились вечером, коровушку взяли с собой, хлеба пол булки, как пологаица. Юра нёс, чтобы первому с хлебом зайти. Тут не стали ужинать, чтобы – в новом доме. Новый дом был далеко, шли тихо. У меня слёзы на глазах, но я терпела, детям не показывалась, что я грусна. Я и рада, и тижоло: нет у детей отца.
Вот пришло, зашли мы в новый дом. И начали садиться ужинать. Я поставила икону в угол, говорю: Юра, давай хлеб. А он говорит: я по дороге потерял. И вот мы и ахнули. Больше у нас нечего есть. Ну, я нашла муки два стакана и сварили болтушку. И поели, и легли спать, очень рады – теперь нас не будет дождь проливать. Маленькай Витя, ему было 6 лет, он спрашивает: мама, дождь будет, мы не пойдём к людям спать? Нет-нет, сынок, у нас крыша нова, не прольёт. И он улыбнулся, и запрыгал. Зашли в дом в 1947 году.
Встали утром – сонце в окошке, так весело! Так хорошо! Не помню, чтобы так у нас было. Дети спят. Я стою у окна и смотрю на улицу, и сама себе не верю, что мы будем жить в новом дому. А слёзы градом лились, что одного не хватает, нет у детей родного отца.
Оне встали радёшеньки: мама, как весело! Маленькай Витя: мама, мы не пойдём больше в балаган? Нет, миленькай Витя, не пойдём.
Вот до чего я намучилась, что сама не верю. Подошла к стене и потрогала: нет, не упадёт стена, не шатается. Своим глазам не верю.
И вот снова сварили болтушку. Поели, и я пошла свой балаган посмотреть. Подхожу к нему и ахнула: крыша вся провалилась, вся рухнула. И все люди подходили и удивлялись – как она вас выпустила. Все удивлялись. Одна женщина, я её не знаю, она говорит, что в доме людей не давит крыша. И вот, надо же, выпустила нас. Посмотрели люди и говорят: матка-то на чём-только держалась, – одни гнилушки. Ета гнилая матка у меня в глазах осталась, удивительно, на чём держалась, видимо, Бог есть, пожалел нас.
1 число, синтябирь. Постояла, подумала около балагана. Нужно ломать стайки, да возить на место к дому, а-то люди растаскают, у всех нет дров. А силы нет – выбилась со стройкой. Дети малы, помочь некому. Всем не до меня. Жизнь тижолая, целый день ломала. Люди пососедству говорят: одохни, ты ведь измучилась. А я им говорю: некогда одыхать, сена у меня нет. Надо косить. Наложила кучу – завтра увезу. На другой день поехала, а у меня всё увезли, украли. Опять слёзы. Так потихоньку на корове гнилушки перевезла.
А сена нет. На моё счастье, год хороший был, травы много было. Я поехала за Жукову косить, но когда я возила старый балаган, гнилушки домой на корове, у хозяйствина магазина была озерко небольшая, а Зойка, корова, пить захотела, и затошыла в ето озерко. Я была разута, прямо стояла в етой влыве, с ноги на ногу переступалась. Вода была холодныя. Через ночь – первый синтябирь. Холодно стало. И вот тут я простыла.
Когда поехали косить утром, я больная во дворе Клаве сразу сказала: на вожжи и правь, а я лягу в телегу, я что-то сильно заболела, езжай за Жукову. И вот я смотрела поляны. И одна понравилась. И говорю Клаве: остановись, тут, вроде, трава есть. Остановились, выпрягли коровушку. Я взяла литовку и начала косить. Ноги не стоят, но я их не слушала, тверда стояла на ногах. Покосила и – нет сил, я упала. И сильно рыдала. Вниз лицом полежала и встала, опять стала косить. И вот сама себе сказала: назло серовно буду косить, хоть я и болею. А как я буду без сена? На чего я буду брать сено? У меня только дети на уме. Чем я их буду кормить? Трава понравилась – хорошая, я уж больно рада. И вот я косила, продолжала дальше.
Когда домой поехали, я опять легла в телегу. Клава правила. Приехали. Ребята сварили картошку на тагане во дворе. Сели оне есть: мама, айда кушать. А я и говорю: нет, я не хочу, навалите на меня одежду, я дрожу. И вот пошла в ночь, не кушала.
Утром: давай, доченька, запрягай Зойку, поедем косить на то место. И вот так я етот день прокосила больная. И приезжаю домой. Дети сварили картошку. Опять зовут меня ужинать. Я говорю: еште, я не хочу. Легла и дрожу. Снова не проходит тенпература. На утро я встала – так мне хорошо, так мне легко – и поехали с доченькай в поле. Приезжаем на то место, нужно сгребать. Я Клаве говорю: ето же не наше, кто-то к нам подкосил. Мама, вот ты начинала, и вот тут ты падала, ревела, вот – кусты, ето всё наше. И вот до чего я была больная – свету не видела. Как я косила? – Надо, значит, надо. И себя мучила так, что с меня пот градом бежал. А я всё косила и, наверно, прогрелась и выздоровела. И вот приезжаем домой, и я села с ними ужинать. Дети так рады, что я с ними кушаю вместе! И вот весь синтябирь я косила, морозу долго не было на моё счастье. И накосила на всю зиму. Только не хватило на две недели. Я покупала пудами.
И вот такая жизнь была – всё с трудом. Не было ни какой опоры, ни какой помощи я не ждала, знаю, что мне некому помочь. Один свёкор, и он старенькай. Живой отец был, но он совсем не приходил, не узнавал, как я живу. Каждый год везде косила, помогала только дочь Клава. Она и детями руководила, и со мной ездила в поля, сгребала. Вот только вся отрада, что – доченька. А потом стали подрастать, мне легче стало.
Стали мы в етим дому жить. Комнаты маленькие, не уютно. Нас пятеро, все повыросли, надо всем койки ставить. И вот я подумала, всё обдумала: нельзя ли мне ещё пристроить две комнатки? И вот пришол к нам Гриша, двоюродной сестры муж, и я его спрашиваю: нельзя ли мне две комнатки пристроить? Он говорит: конечно, можно. Он – строитель. У меня был лес три кубометра, но ещё прикупила, и вот он с двумя товарищами начали строить всё занова. Сколь было мученья: то давай, другова давай, не держи нас! И так беспокоилась. Но всё же построила. Тут надо печь клась, печника искать. Нашла. Сложил. Рассчиталась с ним. Ушол. На другой день – дымит. И, сколь не жили – всё дымит. И снова стали клась печь. Прошло три дня – снова дымит. Так пришлось четыре печи клась. Вот уж помучилась с етими кирпичами!
Тут я задумала етот дом опалубить. И вот купила ящиков на расходном складе, опалубила в ёлочку и покрасила зелёной краской, а окошки – белой украсила. И етот дом стал красивый, как у других. Теперь надо ворота. Я выписала лесу, хороши столбы, толстые. Поставила вороты, и тоже покрасила. Когда я его до дела довела, пожила несколько годов, пока дети повыросли. Потом стала жить в казённой квартире, в Лёниной: хорошо и уютно, но почему-то нет радости. А тогда-то я как радовалась!
Одно время объявили в школе собрание на счёт выборов, шло долго. Когда кончилось, учителя объявили: теперь начинаем школьное собрание. Вот началось. Поговорили немного, я сидела на третий лавке от сцены, и вот одна учительница показала на меня пальцем и говорит: Писанова, встань и расскажи, как воспитываешь детей. У меня растерялся ум: то ли я хороша, то ли я плоха. Пока я думала, оне в ето время добавили, что очень воспитанные 2 мальчика – Лёня и Юра – тогда мне лехчи стало. А народу стало интересно услыхать, что я скажу и сделалось в зале так тихо, что муха пролетит и не слыхать. Я встала и говорю: когда же мне их воспитывать, работаю и дома, и в поле, их мало вижу, но обязательно в неделю раз садимся за стол все пятеро. Хотя Вите было три года, он тоже садитца с нами, и я им говорю: вот, мои милые дети, вы видите, как мне трудно жить малограмотной, тижоло, вот вы учитесь хорошо, папы нет, мне вас некогда заставлять. Вот и всё мое воспитание. Но оне очень прилежно слушали меня, и выполняют мой приказ. И весь народ слушали, и я была благодарна, что меня хвалили. Я их никогда не ругала сильно, как-то я любила им рассказывать, разъяснять, а оне любили меня послушать. Я ни каково ребёнка полуумом не обзывала. Клава и Лёня, и Юра, и Витя всю жизнь оне были скромные, мне легче растить. Я видала у своех подруг, как оне детей обзывают не красиво всяками словами, обзывали и били сильно, етого у мена не было. Я вела себя скромно, не гуляла с мужиками, себе я не делала наслаждений, не смотрела на подруг, что оне творили, я только ждала своих детей, когда оне вырастут, и вот моя радость будет, а пока я их рощщу, мне ни кого не надо.
Жись тижолая была. А мне хочется детей выучить. Я с молоду себе вопрос поставила, что пусть у меня жизни ни будет, так уж мне не повезло, а детей буду учить. Пусть им легче будет жить.
Но оне разъехались. Лёня – в Коркино, в техникум, а Юра – в Карабаш. Ну уж я не стала держать корову, стали привыкать без молока своёго.
И вот дочка Клава поехала в Челябинск учитца на счетовода. Но ей нужно помогать в питании. А как я, где я буду брать чего? И вот нашлась подруга Фрося, недалеко жила от нас. И говорит: я дам тебе денег, и ты что-нибудь наберёшь на Пласту, и там, в Челябинске продашь, и сколь-нибудь останетца барыша. И вот я поехала перепродать в первый раз с подругами. Я ещё не видала Транвай. И вот сели на Транвай, к знакомым поехали, нас было четверо. Доехали, остановился у знакомых Транвай, тут была остановка. Все сошли, а я осталась. Транвай пошол, я испугалась, думаю, он увезёт на край света, где я буду искать знакомых? Я ведь не знаю. И вот, не долго думала, взяла, да и упала с Транвая на сторону, и встаю с земли. Встала – передо мной милиционер, и говорит: зачем спрыгнула с Транвая. А я говорю: он увезёт на край света, а как буду искать знакомых? Он засмеялся и говорит: больше не падай. И, смотрю, мое подруги прибежали, тоже смеюца. Оне говорят: ты ведь можешь попась под Транвай. А я старалась, чтобы не попась. И всё было мне чудесно, когда я никогда не ездила в Челябинск. Стала ездить, и всё стала знать.