Биография smerti

И Таня, светски улыбнувшись, произнесла:

– Хотелось бы мне знать, что здесь будет через шесть лет…

Она имела в виду, что сейчас разговор свернет на вполне актуальную тему – грядущую Олимпиаду, но, похоже, промахнулась. Потому что экономка вновь недовольно скривила губы, хозяйкин муж склонил голову еще ниже. Антон же бросил быстрый взгляд на Холмогорову. Та ответила подчиненному легким кивком. И тогда Шахов, тщательно подбирая слова, произнес:

– Я понимаю, Татьяна, вы намекаете на Олимпиаду… Но дело в том, что все строительство будет в поселке, в Красной Долине. А наши места – в запретной зоне. Здесь строить запрещено. Так что грандиозное мероприятие нас, я надеюсь, не коснется.

– У нас тут вообще заповедник, – встряла в разговор затянутая в кожу Нелли. – Горные козы вот набежали. Шустрые, но безмозглые.

И секретарша глумливо подмигнула Татьяне.

«Острит девушка, – поняла Садовникова. – Ну и пусть. Не пререкаться же с ней – на глазах у хозяйки».

Промолчала – и разговоров больше не заводила. Паинькой сидела на своем стуле. Потому что, кажется, вставать из-за стола, прежде чем это сделает хозяйка, здесь тоже запрещалось. По крайней мере, Антон уже давно покончил с мороженым, но продолжал терпеливо скоблить ложечкой по пустой тарелке.

Наконец с десертом разделалась и Холмогорова. Демонстративно взглянула на часы:

– Ого, почти десять. Я пошла спать.

И решительно встала.

– Спокойной ночи, Марина Евгеньевна! – верноподданнически проблеяла Фаина Марковна. – Ваша спальня уже проветрена, я приказала…

Хозяйка обернулась к секретарше, потребовала:

– Мой график на завтра!

Кожаная Нелли немедленно вложила ей в руку отпечатанный на принтере листок.

– Машину к восьми утра, – приказала Холмогорова уже Антону.

– Будет сделано, – браво откликнулся помощник.

– А сейчас – все отдыхаем.

Хозяйка выразительно взглянула на Татьяну, и та еле удержалась, чтобы не выкрикнуть: «Слушаюсь!» Утешила себя: «Приказ отдыхать – не самый страшный». И отправилась в спальню.

В ее временных владениях, конечно, никто не проветривал, и в комнате оказалось душно и затхло. Кондиционер Таня включать не стала – недавно вычитала, что слишком кожу сушит. Распахнула окна, впустила в спальню горный воздух. Он оказался ледяным и каким-то липким. Да еще и непонятные твари снаружи ухали – совы, а может, и нечистая сила. В сочетании с завыванием ветра создавалось полное ощущение: ты где-то в страшнейшей глуши. И случись что – никто тебе не поможет.

«Да что здесь может случиться? – уговаривала себя Татьяна. – Трехметровый забор. Охрана. А внутри – милые, интеллигентные люди…»

Но все равно: неприятно, когда ты без машины. А Садовникова уже лет десять не расставалась с личным автомобилем… если только не считать Мальдивы… и плавание с морским чертом… и тот день, когда она бросила своего любимого незабвенного «пежика» на набережной в Южнороссийске и уплыла без него в Стамбул… а потом улетела в Париж^[1]… Да и с мобильником она неразделима столько же лет. А теперь на дисплее маячит единственная жалкая черточка – то есть телефон практически вне зоны действия сети. Во попала!

А ведь все, кому она хвасталась, что уезжает в горы, сразу начинали завидовать. И рисовали ей заманчивые перспективы: духом, мол, омолодишься, и морщины разгладятся, и засыпать ночью будешь за минуту… Однако дух – по крайней мере, после первого вечера в поместье Холмогоровых – пребывал в состоянии самом угнетенном. И выглядела она, как свидетельствовало зеркало в ванной, совсем не лучшим образом. Понятно, конечно, что утомилась, но слишком уж бледная. И вокруг глаз проступили противные мелкие морщинки.

«Что у меня за жизнь… – тоскливо подумала Садовникова. – Не девочка уже – а никакой стабильности. Лечу куда-то, мчусь, участвую в непонятных проектах… За каким, извините, бесом я согласилась писать эту биографию?! Тоже мне, Жорж Санд…»

Таня всегда считала, что может справиться с любой задачей. Но сейчас, устав с дороги, да в незнакомом доме, да в окружении не самых приятных людей вдруг в своих способностях засомневалась.

Сейчас бы выйти во двор, выкурить сигаретку… Но было страшно – комендантский час ведь уже наступил. Оставалось только принять душ и завалиться в постель.

Но как ни надеялась она, что провалится в сон мгновенно, а ничего не вышло. Просто свинство: тело уставшее, мысли плавают, физиономия бледная – организм же отключаться не желает. И чем его уговаривать – непонятно. Снотворное Татьяна не жаловала, предпочитала безопасные способы, вроде мятного чая или настоя валерьянки. Но хотя в ее комнате и роскошно – а чайника нет.

Помнится, хозяйкин муж что-то про круглосуточную горничную говорил? Та якобы может в любое время суток чай подать… Действительно, что ли, позвонить? Да ну, неудобно. Подумают: не успела приехать, а уже барствует. Надо попробовать уснуть самой. Можно, например, под телевизор – благо очень удобно: огромный экран «плазмы» располагался как раз напротив постели.

Садовникова включила ящик – и сразу же нарвалась на фильм ужасов. Милейшая сцена: двое вампиров упоенно сосут кровь из шеи еще вполне живого человека. Пока Таня разбиралась с незнакомым пультом, чтобы переключиться на другой канал, ее едва не стошнило. Но на остальных каналах кабельного TV тоже ничего успокаивающего не нашлось. Сплошные драки, выстрелы, жесткая эротика. И даже на спортивном канале бои без правил.

Татьяна неинтеллигентно ругнулась и вырубила телик. И снова окунулась в зловещую, как только в горах бывает, тишину. Лишь завывание ветра да перекличка ночных птиц… Вот тебе и отдых: уже полночь, а она не спит. Нервы совсем расшатались. А теперь кажется, будто кто-то под дверью затаился. Стоит, сопит… Глюк? Нет, точно: зашуршали, удаляясь, шаги. Что за дела?!

Таня поспешно накинула халатик, отомкнула дверь и выглянула в коридор. Но успела разглядеть лишь расплывчатую, тускло освещенную лунным светом, фигуру, спешно двигавшуюся по направлению к лестнице. Кажется, то была женщина. В широком пеньюаре. И почему-то со свечой в руке – хотя с электричеством в особняке проблем не было, и выключатели во всех коридорах расположены удобно, как раз под рукой.

Таня поняла одно: по коридором бродит явно не хозяйка – фигура слишком миниатюрна. Но как же тогда быть со словами Марины Евгеньевны, что ночами по особняку разгуливать нежелательно? И любые просьбы, буде они появляются в промежуток между полуночью и шестью утра, нужно адресовать ночной горничной? Может, кстати, эта та самая ночная горничная и была? Но почему в пеньюаре? И со свечой?

У Тани даже искушение возникло: может, раз на запреты хозяйки разгуливать по ночам здесь плюют, отправиться вдогонку? Нагнать фигуру, полюбопытствовать, кто и куда отправился? А заодно – выйти во двор и отравить пресловутый горный воздух сигареткой?

Она уже почти решилась так и сделать – да из распахнутого окна вдруг донесся пронзительный, жалобный визг. И понятно вроде, что обычное на природе дело – мышка или иная мелкая тварь в когти филина попала, но Таня все равно вздрогнула. В Москве-то она совсем к иным ночным звукам привыкла. Городским. Под окнами ее квартиры то машины газовали, то подвыпившие граждане песни пели. И она еще недовольна была, хотя на самом деле куда приятнее, чем шорохи и шепоты ночного сада в горах.

Страшно здесь.

И воздух пахнет совсем не свежестью – могильной влагой.

Беркут

Даже в самом страшном сне не мог он увидеть, что Юля, его Юля, погибнет такой юной. Беркут думал, они будут вместе, проживут так хотя бы лет пятьдесят, и жил ради нее.

Хотя со стороны, конечно, выглядело глупо: с золотой медалью да светлой головой ему надо было после школы в Москву ехать. Безо всяких преподов в любой бы вуз поступил, кроме, может быть, особо блатных МГИМО или Института европейских языков. Да еще и с карате у него все шикарно шло – и побеждал, и в клубах показательно дрался. С такими успехами, говорили знающие люди, он бы не только российскую столицу мог покорить. Уже на первом курсе спокойно подал бы на штатовский грант и укатил себе в сытую, спокойную Америку. Америкашки обожают, когда и отличник, и спортсмен сможет от какого-нибудь захолустного Univercity of Montana и на интеллектуальные олимпиады ездить, и в соревнованиях побеждать.

Но Беркут поступил иначе: на институт наплевал и остался в Сочи. Можно и здесь прожить. Особенно если нужных людей знаешь да, забыв про гордыню, нос не воротишь, а смиренно просишь у них о помощи. Вот и получилось: того в ресторан сводил, другого конвертиком порадовал, третьего на свой показательный бой в ночной клуб позвал – и готово дело, собственное охранное агентство в кармане. Все чин чинарем: с офисом, секретаршей, компьютерами… А главное – с серьезными клиентами.

И пусть он пока что передвигается на скромном «Фольксвагене», а золотую цепь и вовсе не носит, считает бессмысленной тратой денег, но перспективы у его бизнеса весьма радужные. Пару удачных дел провернет – появится и «мерс», Юлькина мания, в гараже. А бриллиантики, хоть скромные, по четверти карата, он ей и сейчас уже покупает.

Только Юлечка тоже на месте не сидит – карьеру делает еще похлеще его. Все серьезней контракты, все лучше гостиницы в заграничных поездках… Правда, когда возвращается в Сочи, первым делом звонит ему, Беркуту. И бредут они вместе, как в милые школьные времена, по набережной, и девушка щебечет без умолку, и тем же острым взглядом оценивает одежки и украшения на прохожих.

Ну да, Беркут у нее всего лишь поклонник, а в официальных бойфрендах числится жутко богатый и жутко противный толстяк, но все равно, как говорится, динамика положительная. Пройдет еще пара лет, не сомневался одноклассник, и ему удастся покорить ее окончательно.

Если бы не последний их разговор…

Беркут всегда чутко, безошибочно чувствовал Юлино настроение. Когда той хотелось посмеяться – веселил анекдотами, а тянуло девушку на сентиментальность – читал Тютчева и сонеты Шекспира, благо стихов в голове еще со школы болталось немало. И терпеливо все ее жалобы выслушивал, и советы давал, коли просила.

А тут вдруг болтали-болтали, хорошо так, дружно, а Юлечка вдруг выдает:

– Ох, Миха… Ты еще такой ребенок!

Явно не в тему заявление. Но Беркут не растерялся, хмыкнул:

– Так радуйся. Молодые нынче в моде. В ночной клуб, где я дерусь, тетки косяком прут. Старые, за сорок. И немалых денег уже, кстати, предлагали, чтоб я с ними переспал.

Ожидал, что Юлечка рассмеется, начнет расспрашивать, как тетки выглядят и сколько давали денег, но она лишь поморщилась:

– Тебе бы только хохмить. Впрочем, что с тебя взять – каратист…

– Цени, глупая! Да и где ты встречала каратиста, чтоб Петрарку тебе читал?

– Надоел мне твой Петрарка, – махнула она рукой. – И вообще, твои стихи… они не от души, вот.

– Это как понять?

– Ну… какая-то струна должна в душе звенеть… понимаешь? А у тебя не звенит. Ты просто… цитируешь.

Беркут безошибочно определил: Юлька сейчас говорит с чужих слов. И потребовал:

– А ну, колись. Кто тебе про ту струну лапши навешал?

– Один человек, – загадочно вздохнула подруга. И грустно добавила: – Не то, что ты. Состоявшийся. Взрослый. Цельный.

Цельный… С ума сойти! Явно какой-то хлыщ.

Но больше Юленька, как ни пытал, не рассказала ничего. Беркут же серьезно забеспокоился. Потому что одно дело туповатый бык на «мерсе» с деньгами – он явление временное, не конкурент. И совсем другое – какой-то дедок, который разными струнами мозги ей пудрит.

– Смотри, Юлька, – на всякий случай остерег Беркут, – цельные-то только того и ждут, как бы в постель прыгнуть. А потом – ариведерчи.

– Да что б ты понимал! – разозлилась она. – У нас с ним полная гармония! А о постели и речи нет!

Ох, как грамотно ее обрабатывают…

Только бы не влюбилась! Потому что любовь, да еще ко взрослому балаболу, ее убьет. Это Беркут своим безошибочным чутьем хищника ощущал.

И не зря боялся: чутье не подвело.

Юля, его богиня, была мертва.

Таня

Уснула она в итоге только в два, когда водрузила на ухо подушку. И проснулась к семи утра, к завтраку, сильно не в духе.

За ночь комната – окна так и остались открыты – напиталась горной сыростью. Таня, пока дошлепала до ванной, успела замерзнуть до костей. Еще и горячая вода – о, приближенная к природе горская жизнь! – пошла не сразу.

Впрочем, сейчас ее раздражало буквально все: и роскошная, но совершенно чужая ванная, и собственное усталое лицо, отразившееся в намытом до блеска зеркале, а пуще всего – дурацкие правила, принятые в особняке. Кофе в комнату не подают – ладно, не баре, сами дойдем до кухни, но почему нужно обязательно являться к общему столу, да еще в несусветную рань?! С каким бы удовольствием она подремала хотя бы до десяти…

Тем более что сама хозяйка к завтраку не вышла. Зачем тогда трепаться о «незыблемости местных порядков»?

Муж к столу тоже не появился. И сын своим присутствием опять не почтил (да существует ли он вообще, этот наследник империи?!). И Антона Шахова не было. А экономка Фаина скорбно сообщила Татьяне, что на ногах уже с пяти утра и позавтракала давным-давно.

Вот и пришлось сидеть за огромным столом в компании с одной лишь хозяйкиной секретаршей, Нелли.

И та, кажется, не выспалась. По крайней мере, пребывала в самом неласковом расположении духа. Встретила Садовникову неулыбчиво, вместо приветствия буркнула что-то нечленораздельное. Уж не она ли, подумала Таня, ночью разгуливала по дому – в пеньюаре и со свечой в руке? А что, фигура вроде похожа…

И Садовникова, не чинясь, поинтересовалась:

– Нелли, это не ты сегодня ночью по особняку бродила?

Хозяйкина секретарша отреагировала странно. Для начала молча отодвинула тарелку. Сняла с колен салфетку, метнула ее на стол. И лишь потом ледяным тоном спросила:

– Вы мне задали какой-то вопрос?

Укорила, получается, что Таня к ней на «ты» обратилась. А почему, собственно, и нет? Нелли – явно ее ровесница или даже помладше. И они обе в доме Холмогоровой – наемные сотрудницы, а значит, коллеги.

– Да, Нелли. Я вас спросила, – не менее холодно ответствовала Садовникова, – не вы ли (она саркастически выделила вежливое обращение) сегодня ночью шлялись по дому?

– Не смейте разговаривать со мной в таком тоне! – взвизгнула девица.

И, громко стуча совсем неуместными в столь ранний час каблуками, выскочила из столовой.

Таня недоуменно посмотрела ей вслед. Пробормотала себе под нос:

– Что это с ней?

И вдруг услышала:

– Просто завидует.

Вскинула глаза. Холмогорова! Ишь ты! Кабаниха килограммов на сто, а в столовую совсем неслышно прокралась.

– Доброе утро, Марина Евгеньевна, – вежливо поздоровалась Садовникова. И продолжила тему: – А с чего бы Нелли мне завидовать?

– А вы коллеги, – усмехнулась Холмогорова. – Она – председатель местного клуба литераторов. Ведет литературную страничку в «Волне», нашей местной газете. Регулярно отсылает свои вирши к вам, в столицу. – Марина Евгеньевна с легким презрением улыбнулась. – Но, по-моему, их не печатают.

Таня взглянула на бизнесменшу и констатировала:

– Как я понимаю, Нелли хотела, чтобы свою биографию вы поручили писать именно ей. Верно?

– Ох, Таня… – поморщилась та. И вдруг добавила: – Если б вы только знали, как мне это надоело! Когда все от тебя чего-то хотят!

«Почаще бы сбивать с нее официальный кокон, втягивать в обычный, человеческий разговор…» – подумалось Татьяне.

И она с улыбкой предложила:

– Налить вам кофейку?

Но Холмогорова уже опять заледенела и отрезала:

– Кофе мне подаст Фаина. А вас, Татьяна, я через десять минут жду в бассейне. У меня есть полчаса. Поработаем.

Ничего себе! Тут, оказывается и бассейн имеется…

Впрочем, наемной писательнице Садовниковой поплавать не удалось. Марина Евгеньевна сильным брассом рассекала от бортика к бортику, а Таня с диктофоном в руках терпеливо ждала у кромки, пока бизнесвумен соизволит обратить на нее внимание. А мысленно насылала на свою новую работу страшнейшие проклятия.

Наконец Холмогорова, подняв целую тучу брызг, вылезла из воды. К ней тут же кинулась верная Фаина, набросила на плечи полотенце, тихо прошелестела:

– Массажист вас ждет.

Эх, ну и жизнь! Роскошный особняк, бассейн, массаж…

– Идите за мной, Таня, – между тем бросила Холмогорова.

Будто собачку позвала.

Но пришлось повиноваться. Обе вошли в примыкающую к бассейну очень светлую, с огромными окнами, комнату. Навстречу поднялся мужчина – мускулистый, подтянутый, в белоснежном халате. Холмогорова коротко кивнула ему и, абсолютно не смущаясь, сбросила на пол купальник. Таниному взору явились обвисшая грудь и неухоженный лобок.

«Эх, почему я не папарацци?! – залетела Садовниковой в голову непрошеная мысль. – Сфотографировать бы ее сейчас, эту топ-десять бизнесменшу! Больших бы денег за карточку заплатили».

Таня тактично отвела взгляд, а исполнительная, маячившая позади Фаина немедленно подхватила с пола мокрый купальник и прокаркала:

– Я прогрею халат и подам вам через тридцать минут.

– Хорошо. – Марина Евгеньевна отпустила халдейку милостивым кивком. Взгромоздилась на массажный стол и обратилась к Садовниковой:

– Ну, поехали. Начнем от печки. Я себя помню лет с трех…

* * *

Их семья считалась неблагополучной. Не до такой, конечно, степени, когда отца с матерью лишают родительских прав, а детей отправляют в детдом, но папаша всегда зашибал. Буянил. Выносил из дому все, что менялось хотя бы на треть бутылки водки. Бил мать. Выгонял на мороз дочку…

Едва Марине исполнилось семь, папашу посадили. Когда зачитали приговор и взяли его под стражу прямо в зале суда, мать зарыдала. Заплакала и сидевшая рядом маленькая Маринка.

– Что наделали, изверги! Семью разрушили! – обратился папаня к судье. – Как они теперь без меня будут?

– Как без тебя будем?! – истерически расхохоталась мать. – Да людьми себя наконец почувствуем!

Судья, растеряв всю свою беспристрастность, покачал головой. А осмелевшая мать выкрикнула:

– Чтоб ты там вообще сдох, паразит!

Марина заплакала еще горше.

Когда вернулись домой, мать немедленно взялась за уборку. Два дня вылизывала их загаженную комнату: выстирала шторы, оттерла полы, надраила окна… И пообещала дочке:

– Ох, и заживем мы с тобой, Мариночка! Ох, заживем…

Но только не очень-то получилось. Никакого образования у Марининой мамы не было, работала она в детском саду посудомойкой, получала семьдесят рублей тогдашних, застойных, денег, ну и кое-что из продуктов удавалось вынести. А с дочкой странная вещь приключилась. Пока жили с папашей, словно на пороховой бочке, ничто ее не брало. Однажды зимой в одной легкой кофточке от батяниного гнева на балконе пряталась. Другой раз он ее головой об стену приложил за то, что заревела не к месту. А уж сколько приходилось во дворе пережидать, в любую погоду, пока родитель перебесится, и не счесть. И ведь вот удивительно – даже не чихнула ни разу. А когда началась спокойная жизнь, вдруг раскисла. Чуть ветерком обдует – немедленно ОРЗ. В переполненном трамвае проедет – грипп. Искупались с подружками в речке – тем ничего, а Маринка почки застудила.

Мама только и делала, что вызывала врача и сидела с ней на больничном. А когда все же оказывалась на работе – волокла из садиковской столовой продукты в двойном размере. Ведь дочке для поправки здоровья и фрукты нужны, для витаминов, и творог, для кальция, а пуще всего, чтоб окрепнуть, – мясо…

Посудомойка, конечно, профессия дефицитная, но в конце концов даже сердобольная заведующая не выдержала – уволила. А на новую работу – не брали. Поселок-то маленький, все знали, что у Холмогоровой дочка хворая, а кому нужен сотрудник, который все время будет на больничном сидеть?

Вот мама, чтоб с голоду не опухнуть, и придумала: надо уехать в город, где их никто не знает. Маринкины доктора посоветовали на юг податься, в теплый климат. Так они оказались в Краснодарском крае, в приморском городке N. Маме удалось устроиться дворничихой. Зарплата опять копейки, зато комнату выделили – в подвальчике, рядом с подсобкой. Но туалет имелся. И даже раковина.

В городке действительно было тепло – и солнце раскаляло асфальт, и горячие ветра дули с моря. Правда, в их подвал светило сроду не заглядывало, сырость там стояла такая, что на стенах постоянно мокрицы были, с ними даже и не боролись. Маринке бы в таких условиях еще пуще разболеться, но она вдруг, опять против всякой логики, начала крепнуть. Дома только в калошах ходить можно, потому что всегда мокро, и даже двужильная мама кашлять начала, а дочке – хоть бы что. Может, конечно, потому, что в подвальчик девочка только ночевать приходила, а все остальное время болталась на улице.

Двор у них оказался изумительный. Имелись тут ветхие, но восхитительно опасные качели, пара плодоносящих шелковиц и гаражи – по их крышам было очень весело бегать или спрыгивать вниз, на кучи листьев. А дом оказался еще интереснее: девятнадцатого века, красного кирпича, в нем раньше фабрика располагалась. В те времена умели строить: подвалы, чердаки, переходы, пристройки, лесенки – только броди!

Красный, как его называли, дом был в их городке весьма популярным, не сравнить с безликими хибарами времен Хрущева и Брежнева. Потолки – под четыре метра, кухни просторные, и почти во всех квартирах по два балкона. Да и расположен в самом центре: в одну сторону – два шага до моря, а если пойти в другую – через пять минут на главной улице окажешься.

Люди жили здесь, разумеется, непростые. Не городское, конечно, начальство – у тех своя резервация была, кирпичная новостройка, в двух шагах от райкома, – но тоже народ серьезный. Главный врач городской больницы, заместитель директора универмага, преподаватели единственного в городке вуза… Ну, а больше всего семей моряков. И почти у всех, конечно, дети, так что Маринке было с кем поиграть.

Сначала, правда, отпрыски местной элиты пытались от нее, дочки дворничихи, нос воротить: живет в подвале, ходит в обносках… Но Маринку жизнь уже успела научить бороться. Бороться за все. Вот и благосклонность соседской детворы она завоевала. Кого очаровала тем, что постоянно придумывала вылазки, какие-нибудь проказы, игры. Девчонкам страшные истории про черный рояль и зловещую руку рассказывала, они это обожали. Мальчишки зауважали, потому что камни едва ли не дальше всех бросала и по деревьям лазила лихо. А кому и по шее двинула.

Скоро и компания, и закадычные подружки появились. Особенно Маринка сошлась с Инкой. Та в их дворе была богачкой из богачек. Жила с родителями в пятикомнатной квартире. И модничала жутко – джинсы у нее появились чуть не у первой, и кроссовки настоящие, и магнитофон японский, и сланцы с бисером. Впрочем, любая бы смогла пижонить, будь у нее папа капитаном дальнего плавания. Бонов, то бишь валюты, чтоб отовариваться в специальном магазине, в семье без счета.

Но Инка особо не задавалась и даже иногда завидовала кое-как одетой подруге:

– Зато ты гуляешь сколько влезет! И хлеба можешь сожрать хоть батон…

Саму Инку мало того, что школой третировали, так еще и на балет водили аж по три раза в неделю. И держали будущую Плисецкую на жестокой диете. Но танцевала она и вправду неплохо. Единственное, над чем Марина всегда смеялась: у Инки суставы хрустели. Тянет носок – раздается треск, будто его ломают. Или изображает подобие лебединого па, кистью шевельнет, а та трещит.

– Бу! Ра! Ти! Но! – подкалывала Маринка. – Деревце трескучее!

– А ты коровка! – откликалась подруга.

И обе хохотали.

Дружба у них была – не разлей вода. Вместе лазили по чердакам и подвалам, украдкой от родителей бегали на море, возились с бездомными котятами, играли в «косметический салон»… Обычные подружки, с виду ничем и не отличались, обе светленькие, шустрые. Только одна одета побогаче, другая – победней…

А на ночь Марине приходилось возвращаться в крошечную сырую дворницкую. Несмотря на лето, дрожать под ворохом одеял, разглядывать слизней – те безо всякого страха перемещались по стенам…

В эти минуты она подругу почти ненавидела. Ведь у Инки была собственная, с огромным балконом, спальня. А в ней настоящий мебельный гарнитур, и кровать, и шкаф, и диван, и стол, и комод, и кресло. Все, как у взрослых, только меньших размеров и украшено мишками-зайчиками. А на будущее лето ей родители пообещали установить диковинную штуку под названием «кондиционер» и вывезти на болгарский курорт «Златни пясци». И пусть Инка никогда своим богатством не кичилась, но все равно подружке было обидно. До такой степени, что Марина, пусть и кроха совсем, только в школу пошла, а поклялась самой себе: она, когда вырастет, тоже будет жить не хуже.

Через какое-то время не выдержала, рассказала о своих планах, на что Инка расхохоталась, словно безумная. А когда успокоилась, серьезно произнесла:

– Ничего у тебя не получится. Какое богатство? Не зря же мой папа говорит: «Дети наших начальников будут начальниками наших детей».

Вот так! Знай, Маринка, свое место…

А подруга продолжила:

– Ты сама подумай… Тебя и в институт без взятки не примут. А если даже возьмут и закончишь, то распределят куда-нибудь в Урюпинск. И карьерой твоей заниматься, ясное дело, будет некому. Откуда ж богатству взяться?

В тот день они впервые поссорились. Потому что каждая так и осталась при своем мнении. Марина не сомневалась, что через двадцать лет она станет минимум директором завода – как главная героиня фильма «Москва слезам не верит». Инка же уверяла, что подруге в лучшем случае удастся дорасти до старшего инженера. В каком-нибудь чахлом НИИ.

* * *

– Я, конечно, не знаю, где Инка сейчас, но я свое слово сдержала – карьеру сделала, – гордо закончила Холмогорова. И нетерпеливо обратилась к массажисту: – Тебе еще долго?

– Почти все, Марина Евгеньевна, – почтительно откликнулся тот.

На пороге немедленно появилась Фаина с махровым халатом в руках.

«Вот выдрессировала она их», – не без восхищения подумала Татьяна.

Холмогорова метнула быстрый взгляд на часы. Царственным жестом приняла у экономки халат, сползла с массажного стола и двинулась прочь. А Татьяна – ни дать ни взять надоедливая журналистка с диктофоном в руках – засеменила рядом.

– Про раннее детство, я считаю, достаточно, – отрубила на ходу Марина Евгеньевна. – Действуйте, Таня. Обработайте текст, скиньте на мой компьютер, а я вечером почитаю.

– Записываем все, как есть? – уточнила Садовникова. – И что отец пил, и как вы той Инке завидовали?

– Все-все. Народ должен видеть, что я не с серебряной ложкой во рту родилась. – Она усмехнулась. – Может, и Инке моя книжка на глаза попадется. Пусть знает, что папаша ее не угадал. Дочка дворничихи вполне может в люди выбиться.

Они уже вышли с территории бассейна и теперь поднимались по широкой лестнице на третий этаж, где располагалась хозяйкина спальня.

– А вы злопамятная… – позволила себе фамильярность Татьяна.

Холмогорова в ответ лишь плечом дернула:

– Иначе нельзя. Сожрут.

Царственно вплыла в свой будуар и захлопнула за собой дверь – прямо перед Таниным носом.

Просто стройбат какой-то. Сплошные унижения. То смирно стой у бассейна, жди, покуда хозяйка наплавается, то дверь перед тобой захлопывают, будто перед шелудивой собакой.

Таня побрела по дому, пытаясь развеселить самое себя. Хотелось подумать о чем-нибудь приятном. Только, увы, ничего хорошего в голову не лезло. Неприятная работа, незадавшаяся жизнь…

А когда проходила мимо гостиной, услышала женский голосок:

– Вот она меня задолбала!

Уж не про нее ли речь?

Таня замерла возле неплотно прикрытой двери, осторожно заглянула в щелку. В комнате двое. Хозяйкина секретарша Нелли раскинулась в кожаном кресле и физиономию имеет самую злющую. А подле нее Антон Шахов. Сидят оба в довольно интимной позе – Антон расположился у Нелькиных ног и обнаженные ступни ей массирует. Ничего не скажешь: рабочие отношения…

Первым порывом было ворваться в комнату и сломать незадачливой литераторше Нельке весь интим. От сего неразумного поступка Таня, конечно, удержалась. Но и от двери не отошла. Наоборот – навострила уши, затаила дыхание. И принялась слушать, как хозяйкина секретарша злобой исходит.

– Я тебе говорю, Антош: эта Татьяна – ноль полный. Мозгов никаких, а на роже сплошной ботокс!

«Вот тварь! Да в жизни я никакого ботокса не колола!» – возмутилась про себя Садовникова.

– И проститутка, пробы некуда ставить. Вон, Феоктистович – у него на таких нюх – на нее сразу стойку сделал.

«Да нужен мне сто лет ваш Феоктистович!» – продолжала негодовать Татьяна.

– А уж хозяйку-то как облизывает… Вся сладкая, прям сплошной сахарок! А сама так и вынюхивает, так и лезет везде. Поспорить могу: наверняка в какую-нибудь газетенку типа «Жизнь» желтизну сольет…

И Антон, негодяй, хоть бы словечко в защиту сказал! Наоборот: сидит, слушает, кивает. А руки его так и пляшут по Нелькиным ногам. Причем уже не только по стопам – забираются выше, нежно гладят секретаршины коленки… А та капризным тоном восклицает:

– Ой, Тош, не успокаивай меня! Все равно бесполезно! Я от одного вида этой гадины просто больной становлюсь!

Ишь ты, оскорбленный талант…

Антоша же отпустил Нелины конечности и заявляет, сочувственно так:

– Да не порти себе, Нелечка, нервы!

Девица мгновенно взвилась:

– А что я могу поделать, если она меня бесит?!

Антон же спокойно продолжил:

– И не ругайся с ней.

– Это уж мое личное дело! – в запальчивости выкрикнула та.

– Конечно, твое, – примирительно произнес Шахов. – Просто я считаю – глупо ругаться. Врага себе наживешь. И хозяйку совершенно зря злишь.

– Предлагаешь мне тоже ей задницу лизать? Как ты? – саркастически поинтересовалась Нелли.

– А что в том плохого? – пожал плечами Антон. – Куда разумнее силенок подкопить и потом незаметно ударить. Думаешь, мне эта выскочка нравится?

«Негодяи. Какие же вы негодяи!» Таня, уж на что закаленная в офисных интригах, а едва не заплакала. Хорошо, в конце коридора показалась горничная – появился повод удалиться. Чтоб никому и в голову не пришло, что писательница, московская гостья, позорно подслушивает под дверью…

Но настроение испортилось окончательно. И еще какой-то страх появился. Пусть Нелли с Антоном – не фигуры, но все равно неприятно, когда живешь, можно сказать, в стане врага.