Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея

Глава тринадцатая.

Одиночество

Тонкая ледяная чешуя мелодично хрустела, раздвигаемая тугим водорезом ладьи. Ветер кидал в лицо крупные хлопья липкого снега. Мимо в снежном тумане проплывали белые колоссы островов, больших и малых, обитаемых и пустынных. Где-то среди них был и ныне заброшенный кусочек бесплодной земли, где Змея вступила в поединок с Лисом за право быть свободной, но в результате лишь туже затянула путы на своей шее.

Олга стояла у борта, кутаясь в дорогой плащ на лисьем меху – подарок воеводы, – и слушала песню волн. Море шептало, перекатывая тяжелые валы, вдумчиво и мерно проговаривало слова на языке неведомом человеку, но таком знакомом Змею.

Воеводич сидел между гребных скамей, уткнувшись щекою в кулак, сжимавший рукоять меча, и вот уже много часов пристально глядел в пространство перед собой, не шевелясь и, казалось, не дыша. Моряки, прежде с интересом рассматривающие седого воина, теперь косились на него с опаской и обходили стороной. Даже запах наваристой похлебки, доносившийся из трюма, где у специального очажка хозяйничал кашевар, не отвлек Белослава от созерцания. Олга присела рядом на скамью.

– Принеси мне поесть.

Белян сморгнул.

– Сама не можешь?

– Ты не понял. Это был приказ. Выполняй… ученик.

Он резким движением оторвал себя от насиженного места и, четко печатая шаг подкованными каблуками сапог, удалился. Вернувшись, он небрежно сунул ей миску с наваром и вновь сел, подперев борт спиной. Змея достала из-за пазухи ложку, зачерпнула дымящееся варево, поднесла к губам, принюхалась и, ухмыльнувшись, отправила ее содержимое в рот. На языке остался горьковатый вкус полыни.

– Мало соли, – она точным движением отправила содержимое тарелки за борт, протянула ее Белославу, – сходи за новой пайкой, да посолить не забудь.

Когда Белян поднял на нее злорадный взгляд, надеясь узреть действие яда, Змея, уже не улыбалась – скалясь клыкастой улыбкой, слегка прихлопнула его по голове тарелкой. Звук вышел на удивление гулким, и Олга, не выдержав, хрюкнула, пряча смех в груди. Рубцы на лице Белослава налились багрянцем.

– Ты что, издеваешься, стерва? – он вскочил. Миска перелетела за борт и исчезла в волнах.

– Как к Мастеру обращаешься, щенок? – она грозно свела брови.

– Ты? Мастер?! Ха! Вставай, посмотрим, чему ты меня сможешь научить?

Белян отошел на пару шагов, откинул полу плаща и положил ладонь на рукоять, изготовившись к бою. На ладье вмиг стало тихо, лишь шелестело море, перетирая скорлупу льдин, да напряженно скрипели снасти. Она долго глядела на застывшего в немом ожидании мужчину, озлобленного и изможденного своей ненавистью, после чего произнесла негромко и удивленно:

– Белослав, ты что, совсем дурак? Еду травишь, людей пугаешь, поединок вот затеял на корабле. Ты же взрослый человек, ну так и веди себя, как подобает мужчине, как должно воину. Успокойся, успеем еще силой помериться. Сядь.

– Ну уж нет, не буду я слушать твои речи, змеюка, – Белослава трясло от уже охватившей его ярости, – вынь клинок и покажи, что умеешь. Не могу назвать Учителем того, кто слабее меня.

Олгины глаза превратились в две узкие янтарные щелки. Она подошла к воеводичу почти вплотную, подняла раскрытую ладонь к груди и медленно сложила ее в кулак. Настороженность, изумление и испуг быстро сменяли друг друга на лице Беляна. Он, неожиданно поняв, что не может дышать, принялся судорожно хватать ртом воздух, силясь протолкнуть его в пережатое невидимой удавкой горло.

– Не злил бы ты меня, – она разжала руку, и Белослав, кашляя, согнулся вдвое, сплевывая накопившуюся во рту мокроту на палубу.

– Сядь подле, – тоном, не терпящим пререканий, указала Змея. Он повиновался: тяжело опустился на скамью, пряча красное от стыда и унижения лицо в ладони. Один из гребцов принес две миски, курившиеся ароматным дымком. Олга, поблагодарив, приняла еду из рук моряка, отметив странный взгляд последнего. Что ж, пусть лучше считают ведьмой, нежели йоком.

– Ешь, – она подала тарелку Беляну. Руки последнего тряслись, когда он подносил ложку к губам, и голова клонилась все ниже, скрывая лицо за ширмой растрепанных седых волос.

Она помнила эти чувства: гордыня, вколоченная в грязь, оскорбленное достоинство, боль униженной души, переходящая в боль телесную, когда сердце готово выпрыгнуть из груди от бессильной ярости, – помнила, сопоставляла и все равно не понимала жестокость Лиса, его суровые методы смирения непокорного духа. Не понимала, чем она заслужила такое отношение, но ясно видела, что с Белославом действует методами своего Учителя, и это было страшно. Но что было еще страшнее, так это то, что она считала подобное воспитание правильным по отношению к этому не в меру спесивому дураку. Змея действительно становилась похожей на Лиса. Как? Когда это произошло? Она отставила пустую миску.

– Белян, знаешь, кто меня сдал сотнику?

– Какой-то немой однорукий йок, – невнятно пробурчал воеводич.

Рыба?! Олга почесала кончик носа, попутно смахивая налипшие на ресницы снежинки.

– Скажи мне, Белослав, почему ты так ненавидишь йоков?

Молчание.

– Ну же! Ведь ясно, что Дарим здесь не главная причина.

Молчание.

– Отвечай!

Белослав вскинул седую голову.

– Почему? Ты спрашиваешь меня: почему? Потому что все вы лживы и надменны! Потому что считаете людей скотом, недостойным внимания, слабыми существами, чьи шкурки продаются на торгу за золото! Все вы игроки, и ставкой вам – чужая жизнь. Кем вы мните себя? Богами? Вершителями судеб? Кто дал вам право судить людей? Почему, за что, для чего вы наделены такой силой? Чтобы издеваться над нами?

– Ты говоришь о ком-то… кто он? – холодно перебила Змея. Белян осекся, вновь опустив голову.

– Ну же, я жду. О ком речь?

– Он учил меня. Редкий мерзавец, но и редкий мастер. Он играл со мной, использовал. Я не знаю его имени, но оно известно тебе.

– Что ты имеешь в виду?

– Он твой Учитель.

Олга уставилась на Беляна.

– Откуда такая уверенность?

Молчание.

– Значит, твой брат не ошибся, нелюдь готовил тебя на мою роль… Что же ему помешало?

– Я не знаю, – буркнул Белян и добавил, уже задумчиво, – не пойму по сей день, что произошло на Княжьем острове. Йок дрался со мной, хотел убить… потом появился белоглазый и… или сначала был оракул, а потом бой. Я не помню. Там по берегу растет трава, похожая на лопух, только черная и смолянистая. Над этой травой воздух густой и вязкий, будто соткан из тонких липких тенет. От этого дурмана рассудок мутится и память начисто отшибает.

– А Дарим…

– А что Дарим! Он теперь шептун, двоедушец… коли убил бы я этого мерзавца, брат вновь стал бы свободен.

Олга замерла.

– Но Ли… нелюдь уже тогда не имел души! Что же оракул запечатал в сердце Дарима?

Белян безрадостно усмехнулся.

– А бес его знает, – он посмотрел Змее в лицо, и она впервые заметила, насколько холодна и безжизненна серая глубина его глаз, – но ведь там больше никого не было.

Олга отвернулась, вспомнив одну из личин несчастного шептуна. Вот черт! А у тебя-то, Белослав, душа старика. Брюзги, требующего покоя и уединения. Не по той дороге ты пошел, вот и наказала тебя судьба. Да уж, дела!

***

Тавроба оказалась большим и очень грязным городом. Шумное смрадное порубежье, место, где две нации, подобно двум морским течениям, сшибались лоб в лоб, образуя бешеный водоворот, в котором мешались обычаи и традиции, нравы и устои, язык и кровь.

Сильная оттепель разбудила скованные морозом запахи, и над пристанью витал неприятный гнилой дух рыбьих потрохов, несвежей снеди и отходов. Последствием теплой погоды при обилии снега была и непролазная грязь, в которой тонули даже деревянные тротуары, проложенные вдоль улиц там, где не было мощеных дорог. Глядя на все это непотребство с борта ладьи, Олга, хмурясь, воротила нос и мысленно хаяла князя самыми скверными словами, которые только слышала от Лиса.

– Не гни понапрасну бровь, – заметив недовольство на лице Змеи, заговорил с ней капитан, – время такое. Местные его пычрак-ай кличут, по-нашему грязный месяц. Солнце припечет, землю в камень обратит.

– А мороз вдарит, коньки надевай?

Моряк рассмеялся в просоленные усы, кивая:

– Примерно так, красавица, примерно так.

Велико было желание сесть Белославу на шею и таким образом добраться до крепости, но Олга сдержалась, всучив воеводичу всю поклажу, и отправила вперед показывать чистый путь к дому наместника.

– Бывал здесь?

– Бывал.

– Ну так веди.

Наместник оказался худосочным лысым мужичком с цепким и оттого очень неприятным взглядом сощуренных черных глаз. Белослава он встретил как старого, но не очень хорошего знакомого, сдержанно улыбнулся, пожимая сухонькими ладонями могучую руку воина, внимательно прочел письмо князя:

– Тебя что ли Владимир сослал на рубеж наставничать? Чем провинился-то… опять?

– Сослал меня, то правда, – напустив на себя безразличный и суровый вид, ответил Белян, – а учитель – вон, на лавке отдыхает.

Наместник после этих слов наконец-то заметил Олгу, скромно сидящую в дальнем углу приемного покоя, и бесцеремонно вперил в нее свой изучающий взгляд. Змея откинула капюшон с лица и ответила ему взаимностью. Наместник несколько мгновений будто завороженный смотрел в янтарные глаза, блестевшие в полумраке комнаты подобно двум золотым звездам, после чего, сделав, казалось, огромное усилие над собой, вернулся в реальность и недоверчиво покосился на Беляна.

– Женщина?

Тот лишь пожал плечами, мол, я здесь ни при чем.

– М-да, незадача… Позвольте узнать имя отчество.

Змея не стала вставать, вынуждая мужчину приблизиться к ней.

– Олга, по батюшке Тихомировна. Мне нужна отдельная горница при казармах, с оконцем и столом для письма и конь, желательно молодой и необъезженный. Так же требуется задаток десять монет серебром, а моего подмастерье, – Змея кивнула в сторону поджавшего губы Беляна, – попрошу поселить в общаг с молодыми кметьями.

***

Она молча прохаживалась вокруг ратующихся воинов, сцепив пальцы за спиной, маленькая, в короткой, выше колена, рубахе, стянутой под грудью широким поясом, в темных, такарского кроя шароварах, безбоязненно ступая босыми ногами по мерзлой, еще покрытой снегом земле. Тугая коса, обмотанная по концу зеленым шнуром, змеею струилась меж выпирающих лопаток, а на упругой груди покоилась золотая птичка-подвеска, полученная в Ходонске от старика-сарриба. Сотник и Белослав, сидя в сторонке, провожали ее неспешную ходьбу внимательным взглядом, как, впрочем, и многие другие из старших, что хмыкали в седеющие усы да недоуменно качали головами, глядя на дурную девку, что вместо вышивания да прядения ввязалась в мужское суровое ремесло.

– Хороша, – цокая языком, приговаривал сотник, щуря и без того узкие глаза.

– Угу, – мрачно соглашался Белян. Неделю назад, точно по приезде, он все же вызвал Змею на поединок. К счастью, никто не видел его позора, зато отчетливо вспомнились уроки нелюдя, когда тот за пару секунд укладывал заносчивого ученика носом в грязь, безоружного и беспомощного. Она была ему под стать и силой, и уменьем, и крутым нравом. Последний проявился, когда пару дней назад он вновь пытался ее отравить полынным дурманом. Змея выбила ему пару зубов, потом привязала к воротам и прилюдно отстегала вожжами, исполосовав причинное место в кровь. Вся дружина в тихую посмеивалась над Беляном за его спиной, ибо каждый знал, что в открытую идти против княжьего Ловчего подобно смерти. Да уж, хороша девка, ничего не скажешь.

– Ты посмотри, как ступает, – продолжал сотник, – чисто рысь скрадывает! Грязь на пятках и та лоснится, будто шелковая.

– Угу, – Белослав отлично знал, что то не грязь, а чешуя, но молчал.

– А что это она под ноги смотрит? Вон парни как хорохорятся, стараются, а она даже не взглянет. Почему так, знаешь?

– Они не воспринимают ее серьезно, играют. Это ее раздражает.

– Вона как! Ух, характерная! Неужто правду так сильна, что даже тебя поборола? Или, может, ты поддался? – сотник многозначительно подмигнул смурому собеседнику. – Я бы поддался. Ради такой и вожжи бы стерпел.

Сотника от расправы за оскорбление спасла только его искренность, да повелительный окрик Змеи.

– Белослав, поди встань в ряд.

Воеводич повиновался. Он знал, что Олге необходимо было набрать с десяток крепких как телом, так и духом парней и воспитать из них мастеров в личную гвардию князя – отряд тайной исправы⁴⁵. Но при таких настроениях сделать это не удастся. Его же – главного Ловчего, единственного в своем роде ученика йока среди людей – боялись все. Дурная слава о седом сумасшедшем убийце шла вперед… и назад, и вбок, и всюду, где жили ратные люди, увлеченные своим делом. Как только Белослав ступил на плац, кметы подобрались и принялись сосредоточенно охаживать друг друга палками. Он велел очистить круг и дал наказ нападать по двое. Началась настоящая потеха, поглазеть на которую сбежалась вся округа. Двор наполнился гомонящей ребятней, хихикающими девками, да прочими любопытными всех полов и возрастов.

Олга сидела в стороне, с замиранием сердца наблюдая за движениями воеводича, и видела в нем Лиса. Та же сумасшедшая одержимость боем, тот же задор, знакомые техники. Даже через этого искалеченного ненавистью мужчину он умудрялся преследовать ее, мучить одним лишь напоминанием о себе. Она тряхнула головой, отгоняя морок, и сосредоточилась на бое.

– Хватит!

Змея вошла в круг, оглядела вояк, потиравших ушибленные бока, нахмурилась. Трусы. И слава Творцу, что таких большинство. Она вздохнула.

– Есть среди вас такие же отчаянные и безрассудные, как этот молодец, – она кивнула в сторону Белослава, – кто желал бы пройти его путь? По своей воле, а не по указу князя стать учеником надзирателя?

– Это нелюдя что-ль? – долетело из толпы.

– Да, Кодым, нелюдя.

– А что, есть подходящий учитель?

– Да к демону! Говорят, они над младшими измываются, цепами бьют да голодом морят, чтоб крепче были.

– Ну уж дудки! Видал я их. Адовы отродья. Кто ж с ними по своей воле свяжется?

– Меня! Меня возьмите! – расталкивая локтями тесные ряды, в круг ввалился мальчишка лет шестнадцати и, неловко оступившись, распростерся на земле, уткнувшись носом в сапог Беляну. Дружный гогот толпы вспугнул прожорливых галок с ближайшей помойки, не смеялись лишь Олга и Ловчий. Мальчишка вскочил, утирая кровавые сопли из разбитого носа, и угрюмо глядел на Змею.

– Возьми его. Он будет хорошим учеником, – шепнул Белян.

– Почему это?

– Он похож на меня.

– Это-то и плохо, – вздохнула она.

***

Их набралось одиннадцать человек: восемь из дружины и трое пришлых. Молодые и не очень, все они жаждали одного – силы, умения и, конечно, власти, что шла рука об руку с силой и уменьем. Не того ли хотел и Белян, напрашиваясь в ученики к нелюдю-бирюку? Не ради ли могущества и жажды власти безропотно сносил унижения, оскорбления и побои, на которые Лис был щедр во всякое время? Выучусь, отомщу. Олга помнила эту мысль. Когда-то она принадлежала ее измученному сердцу, ее уязвленному самолюбию и растоптанной гордости. Разница была лишь в том, что она, в отличие от этих людей, была не вольна выбирать. Путь ей указывал Учитель… крепким кулаком и острым клинком.

***

– Почему я должен пестовать этих олухов, – злился Белослав.

– Потому что иначе я не буду пестовать тебя, – улыбалась Змея, показывая острые клыки. И так каждое утро: долгие изнурительные тренировки на берегу моря, сокрытые от чужих глаз морозным туманом, пронизывающим распаренное тело острыми иглами холода, сладкая ломота в мышцах от доброго труда и вечное недовольство седовласого ученика.

Он слушался. Ворчал, что старый дед, ярился, но слушался. Шел в крепость, пинками вышибал из казарм сонный молодняк и гонял их по плацу вместе с прочими кметами. После выводил своих подопечных за крепостную стену и продолжал урок.

Так было до той поры, покуда весна не зажгла зеленым пламенем деревья в соседнем леске, и солнце не припекло вязкую глину дорог, обратив ее в камень.

***

Змея лежала на траве, жесткой и колючей на взморье, глядя в прозрачную глубину небесного океана, по волнам которого медленно ползли пушистые барашки облаков. Заслышав топот множества ног и голоса, она не вскинулась навстречу ученикам, что шли на привычное место тренировок, а осталась лежать, увлеченная полетом чаек над побережьем. Видимо, парни заметили Вихра – Олгиного жеребца, глодающего хилый куст невдалеке, – разговор стих. Змея легла на живот и принялась сквозь прищур разглядывать смешавшихся от неожиданности воинов. Те как-то странно переглядывались и косились, ухмыляясь, на своего наставника.

Олга знала наперечет все слухи, что ходили о ней и Белославе в Тавробе. Более того, пару из них сама пустила в народ от скуки, да и забавно было наблюдать, как вспыльчивый воеводич реагирует на срамные разговоры в его честь. Да уж, языки у местных кметов оказались почище бабьих, особенно спьяну. Чего только не плели о вздорной девке, что самого Седого, как прозвали Беляна, к ногтю прижала. Никто ни разу не видел, чтобы она на людях вынимала меч из ножен, так что баяли, будто ходит Олга при Ловчем женою, полюбовницей, сестрой названной и прочую чушь, но уж точно не наставницей. Ночью де милуются, а днем она ему кости считает, да унижает прилюдно. Чего только не сочиняли, каких только сказок не рождала человеческая фантазия от безделья да во хмелю!

Потому ей ясна была природа смешков и липких улыбок со стороны учеников. Лишь Сашка, тот самый мальчишка, что, напрашиваясь в ученики, разбил нос, не смеялся, а глядел угрюмо в сторону.

– Чего тебе? – недовольно спросил Белослав, скидывая куртку и рубаху перед уроком.

– Да так, пришла поглядеть, чему ты их научил, – ответила она, глядя снизу вверх на мускулистое, налитое силой и щедро, до медного цвета, обласканное солнцем тело.

Он определенно выздоравливал. Олга заставляла его пить желчегонные настои, в бане плескала на каменку целебные отвары, и, как могла, боролась с непомерной гордыней, рождавшей ненависть. Особой радостью для нее было пробудившееся в нем мужское желание, подавленное болезнью и навязчивой идеей. В трактирах да на праздниках Белян стал заглядываться на девок, отчего у Олги сразу потеплело на сердце. В его глазах появился живой огонь, но тьма в душе была неизлечима.

– Ну, гляди, раз пришла.

И Олга глядела, любуясь слаженным и ровным танцем сильных и ловких мужчин. Они двигались легко и умело, но что-то было не так. Вспомнился Мирон с его необычной свирелью, и ее долгие игры с тенями на берегу бурлящей Жилы, и стало ясно: не было музыки в их движениях, не было звучания, а без внутреннего звука танец становился пустым, нелепым и мертвым.

Змея вошла в круг, и бой затух сам собой. Она внимательно оглядела учеников.

– Слышала я, что кто-то из вас знает дудку.

– Я знаю, – Сашка сделал шаг вперед, – только не дудка это, а чибызга, жалейка по-нашему.

– Ну, доставай свою чибызгу. Белослав, меч.

Она сдернула с шеи платок, повязала глаза и расслабилась, обводя внутренним взором замерших учеников. Переливчатые пятна цвета и света. Самая яркая, кроваво-красная фигура – Ловчий – протянула ей ножны. Тихая незамысловатая мелодия заискрилась, вплетаясь в тонкие струйки пыли, что легкий ветерок тянул поземкой над сухой землею. Олга сделала шаг и заскользила вслед за вспоровшим жаркий воздух лезвием. Тени обступили плотным полупрозрачным кольцом, но одного резкого выпада оказалось достаточно, чтобы разъять их призрачный сумрак. Тогда из мельтешения цвета и света выплыла плотная, темная, до боли знакомая фигура, ловкая и неуловимая для серебряного жала, и принялась кружиться, вторя Олгиным движениям, отражая и нанося смертоносные удары, но в сердце Змеи уже не было ни страха, ни боли, ни гнева, лишь азарт. И она улыбалась единственному достойному противнику. Жалейка смолкла, Олга замерла, не меняя позу, после чего медленно опустила меч, прислушиваясь к наступившей тишине. Приподняв повязку, она оглядела бойцов и ухмыльнулась.

– Белослав, дай мне копейное древко. Что ж, малыши, нападайте. Все вместе. Не бойтесь, не покалечу.

***

– Почему, Олга Тихомировна? – Сашка ходил следом и гундел не переставая, – почему я не смогу так? Научите. Ну, пожалуйста.

Змея развернулась и треснула ему кулаком в зубы.

– Отстань, щенок! Ты меня раздражаешь!

И ушла прочь, оставив надоедливого мальчишку утирать разбитые губы. Пусть! Пусть обижаются, злятся, ненавидят, ей все равно. Не станет же она раскрывать свою тайну? А как иначе объяснить этим дуралеям, что их тело просто не приспособлено выкручивать себя наизнанку, ломать и калечить свои органы, мышцы, кости – одного лишь ради – красивого выпада. Ведь не скажешь им, что у нее другая, не людская природа, а уроки, что даются обычным людям с большим трудом – всего лишь игра без особого напряжения сил? Не скажешь. То-то и оно! Лишь с Белославом можно биться честно, в полсилы, но честно.

***

– Белян, а она точно человек?

Олга замерла, прислушиваясь к разговору под окном.

– Я так погляжу, разве люди могут так быстро двигаться? Уж сколько мастеров я повидал, ни один не обладал такой скоростью.

– Ага, согласен. А сила? Нечеловеческая!

Повисло долгое молчаливое ожидание. Змея осторожно выглянула в окно и тут же встретилась с холодным серым взглядом. Она склонила голову набок, растянув губы в недоброй улыбке. Ну, и что же ты сделаешь, мой мальчик! Ловчий криво усмехнулся и произнес:

– Курица – не птица, баба – не человек.

Ученики захохотали.

***

Год совершил полный оборот, и, довернувшись, пустил в город жаркую весну, полня узкие, пыльные улочки радостным шумом, предвещающим лето. Олга не любила Тавробу, как, впрочем, и другие большие города. Слишком людно, слишком грязно, много суеты и беготни. В этом бурлении жизни, стоя на обочине, она ощущала себя особенно неуютно и одиноко. Скука и тоска наполнили быт, сделав его невыносимо однообразным, а необходимость хранить в секрете свою истинную сущность, возвела вокруг нее стену отчужденности. Конечно, был Белослав, но и того державный князь временами отзывал обратно в столицу, и тогда тишина вокруг Олги становилась нестерпимой. Свой отряд она обучила всем приемам, что были доступны обычному человеку, оставалось лишь наблюдать за тем, как они молча совершенствуют наработанное мастерство. Она медленно, но верно погружалась в густой невнятный кисель сна, проваливаясь в беспамятство.

Олга часами бродила по узким кривым переулкам, среди камня и кирпича, что обдавали удушающим жаром, нагретые за день, среди высоких домов, сжимающих пространство до духоты в легких. И когда ей стало казаться, что время остановило свое течение, в замершую явь бушующим потоком ворвались сны – жуткие, безумные и более реальные, чем окружающий Змею мир.

Кошмары были однообразны, кровавы и столь правдоподобны, что Олга стала бояться заснуть – с таким трудом ей давались пробуждения.

Земля. Черная, мертвая, с красными жилами огня, что бурлил в недрах, выплескивая жидкие языки жара. И так всюду, куда ни кинь взгляд. По выжженному полю идут, не касаясь земли, прекрасные белые существа. Идут к ней навстречу холодные, безжизненные среди адского пекла, с недовольством на лицах, словно одетые в маски. А она голодна. Она хочет крови, жизни, лишь бы утолить этот нестерпимый, сводящий с ума голод. Она смотрит на них со злобой и негодованием. В них нет ничего, чем можно утолить жажду, и они знают это. Знают, но продолжают бояться. И потому их надменный смех так больно ранит и без того измученное сознание. “Что ты можешь сделать нам, Аарха – упавшая звезда?” – говорит один из белых, и, расправив крылья, взлетает в черное небо вместе с остальными. Она тоже хочет лететь туда, к солнцу, что скрыто за тучами пепла, но нет сил, и голод разъедает рассудок. Тогда она отрывает себе левую руку и пожирает ее, брызжа ядовитой слюной. Белую руку с алмазными пластинами когтей. И устремляется следом, как можно дальше от мира, корчащегося в предсмертных судорогах.

Это был чужой сон, кошмар иного мира, иной души – память Изгоя. Но были и свои, рожденные из глубин памяти Змея. И везде был он – сребровласый мальчик с холодным взглядом голубых глаз.

Камни, скованные льдом, синяя вода горного озера, тонкие, обглоданные ветром сосны по берегам. Они сидят в хрустальной ладье. Змея держит в руках острую пику, готовая в любой момент пронзить ею чешуйчатое рыбье тело, но поверхность воды гладкая, словно зеркало и столь же непроницаема для взгляда. “В этом озере нет рыбы”, – безучастно произносит мальчик, что держит правило и ведет ладью к острову, где, среди мертвых камней, стоит ледяной терем. “Кто ты?” Он молчит. Нос ладьи с тихим шуршанием упирается в белый песок, который на поверку оказывается мелким колючим снегом, что нещадно режет босые ступни. Она идет за мальчиком, оставляя кровавые следы на дорожке. “Кто ты?” Ей холодно и хочется пить, но все кругом пропитано полынным ядом. Мальчик отворяет массивные двери, и ее взору открывается огромный пустой зал с роскошным троном в центре, на котором сидит… Змея – скованная льдом девушка в броне из золотой чешуи с длинными черными косами, что тугими, лоснящимися аспидами соскальзывают на пол с гордо поднятой головы. Она неподвижна, словно каменная статуя, лишь большие янтарные звезды глаз полны живого огня боли и страдания. От их жара лед на ресницах тает, и текут, текут горькие слезы по застывшим во льду щекам. Олга смотрит в собственные глаза и становится той, что восседает на троне. Мальчик, словно послушный отрок, садится у ее ног. “Кто ты?” Вместо ответа из всех щелей ползут жуткие, смердящие чудовища. Начинается дикая и беззвучная оргия. Монстры рвут друг друга на части, насилуют и издеваются над себе подобными, но ни единого звука не нарушает немоты оскверненного нечистью места. Олга смотрит на этот кошмар, не в силах пошевелиться, ледяная тюрьма не позволяет опустить даже веки. Ей плохо, ее тошнит от мерзкого зрелища, она готова вывернуться наизнанку, лишь бы не видеть происходящего. “Зачем?! Зачем ты привел меня сюда?!” Мальчик поворачивает суровое бледное лицо. Большие голубые глаза печальны. “Я сам пленник на этом острове”. “Кто ты, мрак тебя побери?! Что тебе нужно?!” “Я – твое проклятие. Я тот, кто предал тебя, и тот, кто отдал за тебя жизнь. Я – твое дитя, и я – твой муж. Я тот, кто любит тебя и кого любишь ты”. “Нет! Неправда! Я тебя ненавижу!”

Каждый раз Олга просыпалась с этим криком на искусанных в кровь губах. И каждый раз в миг пробуждения она видела над собою грустное лицо Мирона. Видение было мимолетным и растворялось в лучах зари, как предрассветный туман, но лишь оно приносило успокоение в истерзанную душу. Никогда ночь не была столь мучительна, и ничто не страшило ее так, как эти безумные кошмары. Иногда она спускалась в общаг, где спали кметы, и, присев на край широкой лавки, что служила Белославу постелью, смотрела на затухающий огонь в открытом очаге посреди зала.

– Чего тебе? – Белян протирал заспанные глаза, недовольно глядя на ночную гостью.

– Ничего, я просто… тут посижу, – но под утро все равно забывалась, свернувшись клубком у ног воеводича. Тот лишь качал головой да хмурился, утирая бегущие по ее щекам слезы.

***

День летнего солнцестояния в Тавробе сопровождался праздничными гуляниями религиозного толка. Чествовали Творца, что полные сутки не прятал свой лик за горизонтом, одаривая землю благим теплом, пели гимны сыну его среди людей, заступнику душ усопших и хранителю душ живых, что в этот день выходил за пределы горнего царства и, затерявшись в толпе, веселился вместе с простым народом.

К полудню жара сделалась невыносимой, и лишь влажный ветер приносил с моря прохладу и свежий воздух.

– Послушай, я же вижу, что с тобой неладно. Что случилось? – Белославу приходилось наклоняться, чтобы заглянуть в уставшее лицо своего Учителя. Олга не отвечала, бездумно глядя красными от недосыпу глазами сквозь толпу, собравшуюся на базарной площади. На щеках, что не касались подушки уже пятые сутки, играл нездоровый румянец, и она периодически прикладывала к лицу мокрый платок, силясь сбить жар. Тканый повет, натянутый над двориком трактира, давал тень, но мешал движению воздуха, и духота сжимала без того тесное пространство в один липкий потный ком.

– Олга. Хватит молчать! Что происходит?

Она несколько долгих мгновений созерцала неспешное перетекание людских масс в дрожащем мареве полуденного зноя.

– Кошмары, – наконец произнесла она, – я не могу спать, и ты мне не поможешь. Это… не спрашивай меня более об этом.

Белослав насупился и отпил из запотевшей кружки. На верхней губе, покрытой жесткой темной щетиной, осталась белая квасная пена. Змея вновь принялась изучать толпу. Долгая бессонница странным образом сказывалась на зрении и восприятии: звуки проникали в сознание сквозь толстый слой ваты, глухие и далекие; все, что ни происходило вокруг, двигалось медленно, будто преодолевая сопротивление стоячей воды.

– Отец письмо прислал. Говорит, Дарим все-таки сбежал. Сначала думали, убился или утопился, обшарили все колодцы, берег, нет нигде. Пошли в лес, и там ни следа. Месяц по всей округе рыскали, так ничего и не нашли. Отец думает устроить похороны. Хоть и без тела, а все же надо как-то проводить усопшего.

– Не стоит этого делать.

Олга чуть склонила голову набок, наблюдая, как воробей неспешно взялся с места, ритмично и жестко рассекая крыльями густой воздух. Оголяемый при взмахе пушок трепетал в потоке встречного ветра.

– Почему?

– Шептун живой, его хранят оракулы. Просто срок пришел.

– Какой срок?

Говорить было так же тяжело, как и думать.

– Срок уходить.

– Куда?

– Туда, куда уходят все шептуны, – она подняла на него укоризненный взгляд. “Отстань. Надоел”. Белослав с досадой ударил пустой кружкой по столу, шумно встал и, сделав несколько шагов к выходу, вернулся.

– Совсем одичала. Стоит ли твоя тайна таких мучений. Уж лучше была бы собой. А эта маска… мала тебе.

– Я и есть я…

Ее тихий голос прозвучал в пустоту. Белян давно скрылся в круговороте праздника, захваченный и растворенный толпой. Олга на некоторое время впала в забытье и, очнувшись, с изумлением обнаружила, что тени на мостовой стали длиннее, торговый люд сменился ряжеными и музыкантами, а напротив нее, молча уткнувшись в миску, сидит Сашка, взлохмаченный, с распахнутым воротом мокрой от пота рубахи. Она внимательно разглядывала сосредоточенно жующего паренька.

В тот день, когда она приняла его в ученики, он сбежал от своего хозяина, солевара из пригорода. Сирота, принятый в качестве подмастерья, Сашка стал рабом своего мастера. Родня мало интересовалась судьбою мальчика, и солевар творил, что хотел, часто срывая злобу на беззащитном ребенке.