Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея

– Погоди, постой… ахинея какая-то… Ты можешь говорить яснее? Что тебе нужно?

– Голый разум и дурная эмоция, говорю тебе! Беда в них!

Существо выпучило глаза и начало растекаться, теряя форму. Засов скрипнул, изымаемый из петель, резкий звук реальности разорвал тонкую суть неведомой твари и она исчезла, затерявшись среди отблесков пламени факела.

– Мила!

Где-то она уже слышала этот голос… Когда-то она назвалась этим именем. Голубые глаза щурятся в темноту, желтые, словно густой мед, волосы золотятся, ловя живой отблеск огня.

– Мила… Змея, это я, Стоян!

Глава двенадцатая.

Шептун

Велидару не спалось. Он, кутаясь в свитку, сел на жесткой монашеской кровати, сунул ноги в мягкие домашние башмаки. Свечу палить не стал – луна была яркой и ее света, льющегося сквозь узкое оконце кельи, было достаточно. На соседней койке, обнявшись, спали его сыновья, старший и младший. Уступили место отцу, засидевшемуся в ученическом пределе до самой полуночи. Велидар улыбнулся. Хорошо им, молодым, а его спина, разнеженная на перине рядом с любимой женой, отвыкла от голых досок да сырости каменных стен и теперь ныла, не давая уснуть. Лекарь поднялся и вышел в коридор, плотно прикрыв за собой дверь. Здесь было темно, как до рождения солнца. Он затеплил-таки свечу и побрел в гостиный покойчик. Проходя через галерею, Велидар глянул в окно: припорошенный снегом внутренний дворик монастыря, обнесенного каменной стеной, а за ней ледяным полем раскинулось Суровое озеро в темном кольце леса. Красиво. Он перевел взгляд на высокую башню обсерватории. Дрожащим светляком в темных проемах блуждал огонек. Брат Михал работает. Поди рад-радешенек, что на небе ни облачка, возится со своими стеклами, чертит карты, старый сыч. Велидар поежился и вдруг заметил, что по толстым слюдяным пластинам, забранным в решетку тепличной крыши, скользят неясные отблески света. Кто-то еще не спал. Странно. Оранжерея закрывалась через час после заката.

Он спустился по узкой лестнице, отворил потайную дверцу и оказался напротив библиотеки, где нос к носу столкнулся с настоятелем. Отец Гунарий был не один. Его сопровождал высокий широкоплечий мужчина. Плащ на куньем меху украшала драгоценная фибула, полушубок отделан темной парчой с золотым шитьем, на широком поясе с витой пряжкой дорогие ножны. Знатного рода был гость – мало кого пускали в монастырь оружным.

Настоятель улыбнулся Велидару.

– Вот, княже, тот ученик, о котором я тебе говорил.

Княже?!

Владимир смерил оробевшего лекаря бесстрастным взглядом и небрежно кивнул, хмуря густые брови.

– Пойдем, сынок, погуторим на сон грядущий, – Гунарий потянул приемного сына за рукав свитки, увлекая за собой в каморку при библиотеке.

Велидар зажег свечи, затеплил огонь в очаге, искоса поглядывая на настоятеля и его гостя. Гунарий тут же опустился в кресло, кряхтя и охая. Великий, живой ум, заточенный в дряхлое, изломанное подагрой тело старика. Велидар вздохнул. Князь сел напротив, все такой же хмурый и задумчивый, пальцы отбивали нервную дробь по резному подлокотнику, у губ залегла напряженная складка. Ох, не простая праздность привела его в Кимчанскую обитель в столь поздний час.

Гунарий некоторое время молчал, глядя выцветшими глазами на огонь, наконец обратился к Велидару.

– Поведай, сынок, князю о том йоке, что принуждал тебя лечить больную девушку… пять, нет, шесть лет назад.

Лекарь похолодел изнутри. Страх, что он испытал той весной, посеребрил виски сединой, и по сей день в кошмарах являлся к Велидару страшный черный нелюдь с глазами-колодцами, в коих чуть не сгинула его душа. Но Владимир внимательно глядел на него, ожидая рассказа, и не было возможности увильнуть от воспоминаний, не оскорбив государя Верийского. Велидар подчинился. Князь внимал молча и сосредоточенно, не перебивал, отчего лекарю иногда казалось, что тот совсем не слышит, погруженный в свои мысли, лишь вздувались да опадали желваки на скулах, когда Велидар описывал облик молодой красавицы. Гунарий добродушно улыбался из своего кресла, прикрыв глаза тяжелыми веками. Больше всего он походил на старого раздобревшего кота, дремлющего на печи. Велидар умолк. Тишина ватным комом залепила уши, нарушаемая лишь уютным щелканьем прогорающих поленьев. Наконец Владимир расстегнул ворот полушубка и извлек из-за пазухи конверт. Гунарий молча принял и, нацепив на переносицу зрительные стекла в оправе, наскоро пробежал письмо глазами, недовольно хмурясь.

– Твой Белян дурак, каких мало, – снимая окуляры, со вздохом произнес старик. – Так злить Великого… безрассуден, а не смел.

Князь пристально глянул на Велидара.

– Можешь говорить при нем, – успокоил Владимира настоятель, – это ведь он открыл ту волшебную травку, из которой твой главный Ловчий варит свое ядреное зелье.

– Могу, но не желаю, – холодным тоном ответил князь и, повернувшись к Велидару, добавил, – ступай.

Велидар поежился, чувствуя на себя тяжелый неприязненный взгляд государя. Он знал Белослава, Каменского воеводича. Познакомился с ним шесть лет назад, как раз после того памятного случая. Белян привез своего сводного брата в Кимчанский монастырь в надежде хоть чем-то помочь несчастному. Угрюмым и надменным показался Велидару широкоплечий седовласый мужчина с изуродованным шрамами лицом. Холодными и злыми были серые глаза, на дне которых кипела черная смола ненависти. Лишь после долгой беседы за чаркой хмельной браги, которую Белян пил без меры, Велидар понял причину душевных страданий последнего.

В Камне йокам всегда были уважение и почет. Город пограничный, соседи-степняки не из мирных, да и на море не чисто, на то они и Безграничные воды, что не знают единого закона, каждый живет по своему укладу, по своей правде творит дела. Трудно соблюдать порядок без умелых бойцов, потому-то мастеров меча привечают, как могут, не глядя на их богомерзкую сущность, потому-то в Камне всех нелюдей кличут надзирателями.

Так вот с одним из таких надзирателей Белян по глупости и связался. И черт его дернул напроситься в ученики к йоку из клана Княжьего острова. Чернявый одинец с такими жуткими глазами, что, пожалуй, сама смерть испугалась бы, глянув в их пустоту, был, несмотря на все свои недостатки, самым лучшим мечником, которого Белян когда-либо видел. В течение пяти последующих месяцев воеводич претерпел столько оскорблений и побоев, сколько не случалось с ним за все двадцать пять лет жизни. Йок увещевал, скаля острые зубы, что надобно сначала остудить пыл, а уж после идти в бой. Однажды, экзаменуя своего ученика, нелюдь задал урок: прибыть на Княжий остров к местному оракулу и передать тому письмо. То, что люди с проклятого острова живыми не возвращаются, для всех верийцев было неоспоримым фактом, для йока же не имело никакого значения. Белослав, не предупредив отца, снарядил лодку и уже было собрался по-тихому провернуть это дело, как младший брат принялся яростно отговаривать Беляна, грозясь рассказать о его похождениях воеводе, оскорблял, называя опрометчивым дураком, и в запале кричал странную фразу, что нет веры лисам. Белян, разгневанный не на шутку, отлупил мальчишку, в сердцах ответив, что тот может говорить все что угодно, кому угодно и когда угодно, ему все равно. Брат стих, вылупив на него свои прозрачные, подобные капле неба, глаза, изумленно произнес:

– Да ты очарован, Белослав! Он хочет сделать из тебя Ученика!

– Я уже его ученик, – гордо вскинув голову, произнес воеводич, – и ты не помешаешь мне учиться дальше.

После этого мальчишка стал докучать Беляну, чтобы тот взял его с собой. В конце концов, обозленный до крайности нытьем младшего брата, юноша дозволил ему себя сопровождать.

То, что произошло на острове, Белян не выдавал даже под напором сильнейшего хмеля. Только вернулись братья из этого пекла: один чуть живой с изуродованным до неузнаваемости лицом, отбитыми внутренностями и седыми волосами, другой же лишенный всякой разумности, бормочущий себе под нос словеса на чужом наречии, как есть, шептун.

Белослав винил себя в сумасшествии младшего брата и был, по сути, прав, что еще больше усугубляло душевные муки воина. Он возил его к разным лекарям, колдунам, ворожеям, но все они разводили руками в едином жесте – ничем помочь не можем. Лишь один странник, с коим свела Беляна судьба в одном из придорожных трактиров, сказал ему, что способ есть, но нереально будет его осуществить. Шептуна можно избавить от второй души, лишь убив того, кому она некогда принадлежала. Душа уйдет вслед за хозяином, вот только найти хозяина практически невозможно, а убить и того сложнее. Но Белян знал, чья память и чувства рвут разум его брата на части, знал в лицо, но не ведал имени. Трудность заключалась лишь в том, что редкий человек осмеливался поднимать глаза на йока, а тем более запоминать приметные черты. Мало ли их, чернявых да жуткоглазых, бродит по дорогам в поисках поживы. Но упорства воеводичу было не занимать, учитывая то, что настояно оно было на жгучей ядовитой злобе ко всем нелюдям.

Отец так и не смог простить старшего сына за такой опрометчивый и глупый поступок, и Белян ушел из дома, поступив на княжескую службу.

Навыки владения оружием вкупе с ненавистью к племени проклятых сделали его самым умелым Ловчим за всю историю этого кровавого ремесла.

Велидар, на момент знакомства с воеводичем озлобленный на весь род сынов смерти, в свою очередь рассказал Белославу о некой травке, что смиряет духа зверя, заставляя тело нелюдя медленно или быстро (зависит от крепости) умирать. Особый сорт полыни, собранный в определенный день, замешивался с ядом бурой степной гадюки и морской водою. Этот рецепт он вычитал в документе, который украл еще будучи студентом из сундука, найденного при расчистке завалов в монастырских катакомбах. Зелья он не варил, но на косяке входной двери, там, где обычно цепляют подкову, повесил пучок сухой полыни, собранный по указаниям неведомого ученого.

– Ну что ж, сынок, ступай, – примирительно произнес Гунарий. Велидар вышел, плотно заперев за собой дверь, и тут же юркнул в каморку, прилежащую к той, где велся столь интересный для него разговор. Припав к смотровой щели, он стал слушать.

– Значит, поймал таки твой Ловчий Змея, – настоятель говорил задумчиво, потирая ребром ладони слезящиеся глаза, – и что теперь станешь делать?

– Знал бы, думаешь, стал бы я делать круг и заезжать в монастырь, – буркнул князь, расхаживая взад-вперед по тесной комнатушке. Гунарий усмехнулся, пряча невольную улыбку в седые усы. Владимир недовольно покосился на собеседника, но смирил гордыню и произнес более спокойно:

– Учитель, мне нужен совет. Ты – мудрец, много знаешь о “сынах смерти”, подскажи, как быть.

– Что ж тебя гложет, княже? Раз Змея убила… – старик вновь нацепил окуляры и взглянул на письмо, – двадцать пять человек, не моргнув глазом, то, значит, нет особой разницы между нею и другими йоками. Усыпить Великого будет самым великодушным действием по отношению к его духу и разуму. Сам ведаешь, что некогда был он божеством–жизнетворцем. Отбирать жизнь насильственно противно его сущности.

– Ведать-то ведаю, да только никого она не убивала.

– Как же? Твой Ловчий склонен утверждать, что она, – Гунарий прочел, – многих положила…

– Мой Ловчий, – князь раздраженно передернул плечами, – склонен люто ненавидеть все их проклятое племя. Положила, почти всю Стаю, но ни одного не убила, лишь покалечила. Они ее искромсали, не озлилась. В темницу бросили, сидит. Третью неделю уже. Поят отравой полынной, кормят тем же, но она не беснуется.

– И слава Творцу, – перебил настоятель. В голосе его зазвучала сталь, – воистину велика мощь этой девочки, коль она до сих пор смиряет гнев Великого. Давно ты знаешь об этом безобразии?

Князь вздохнул:

– Письмо прибыло два дня назад. Думаешь, мне по нраву то, что Белослав занялся самоуправством? Приеду, всыплю плетей, как нашкодившему сопляку.

– Да уж, не верно я его прозвал дураком. Он сумасшедший поболе своего сводного брата-шептуна. Тот хоть мирный, а этот самого Змея воевать вздумал.

Оба смолкли на некоторое время. Велидар забыл дышать от волнения. Шесть лет назад они с Беляном сошлись во мнении, что мастер меча, обучавший его своей кровавой науке, и нелюдь, пугавший лекаря, одно и то же лицо. И, если сошедший с ума мальчишка угадал желание духа сделать из заносчивого юнца Ученика, то быть бы сейчас воеводичу Змеем. К тому же объяснялось поведение Белослава, тянувшего с отправкой донесения князю. Он до последнего момента ждал, когда же объявится ненавистный йок, сгубивший жизнь ему и его брату. Велидара прошиб холодный пот от одной лишь мысли о сражении между обезумевшим в своем страстном желании мести человеком и хладнокровным, бесчувственным нелюдем.

Наконец, Владимир обратился к Гунарию.

– Дай совет, Учитель. Как поступить со Змеем?

– А сам что мыслишь?

– Думаю, что раз опасность существует, пусть уж ее источник будет под контролем. Ее можно использовать с немалой выгодой. Южная граница неспокойна. Хакимруд⁴² науськивает цэра Хайлиша на меня тем, что Тавробой в устье Гюрзы владею не по праву. Война будет, а не хотелось бы. А тут еще этакая напасть. Так ведь теперь – после тюрьмы да голода – как договориться? Эх, Белян, не розгой тебя, а палкой надо…

Князь смолк. Хмурая складка на лбу стала еще глубже.

– То, что убивать Змея нельзя, это ты верно решил. Такую силу упускать крайне невыгодно. Склонить измученную пленом девушку к сотрудничеству будет несложно, коль ума у нее столько же, сколь и силы. Но… – старик задумчиво провел сухой ладонью по бороде, – больше меня интересует другой, скажем так, индивид. Наставник, Мастер, Учитель – в общем тот, кто воспитал ее. Загадочная фигура… Йоки не любят распространяться о междоусобицах, но ходили слухи, что Змея лет десять назад убил его собственный Ученик. Видимо, Мастер к тому времени окончательно сошел с ума, вот малый и не выдержал. Хм… мятежный дух в практически… бессмертном теле. Хорошо же он наловчился бегать от своих сородичей, раз те до сих пор его не наказали.

– Кажется, парой Змею была какая-то птица…

– Легенда говорит о Вороне, – старик медленно поднялся, тяжело опираясь на подлокотник. – Что ж, забавно, забавно… До последнего момента не верил в то, что кому-то из йоков придет в голову шальная мысль возродить спящего духа. Ан нет, нашелся-таки разумник… Дела!.. Завтра дам тебе кое-какие документы, почитаешь в дороге. А сейчас мне надо отдохнуть и подумать. И еще, будь с пленницей поласковее. И умерь свой гонор. Ты – хоть и князь, все ж смертной человек, а она – дочь самой Ары, Великий дух. Пусть и не ведает об этом. А ты помни.

Велидар медленно отошел от стены и опустился на скамью. Непокорные ноги с трудом держали отяжелевшее тело. Вдруг почудилось, что кто-то внимательно разглядывает его. Лекарь поднял взгляд и, наверное, закричал бы во все горло, если бы не ужас, что сдавил грудь железными тисками, исключив саму возможность дышать. За оконным стеклом, затянутым узорчатой изморозью, светились два огромных волчьих глаза, видимо, самим бесом прилепленные к человеческому лицу. Нелюдь оскалился в усмешке и поднес указательный палец к губам, призывая и без того онемевшего от страха Велидара к молчанию, после чего исчез. Лекарь прижался к окну, силясь разглядеть серовласого йока. Фигура бесшумной тенью метнулась прочь, в невероятном прыжке преодолевая расстояние от оконного карниза до козырька соседней крыши, заскользила по коньку, перекинулась на крепостную стену и, замерев на миг, нырнула в дрожащее серебро ночного воздуха.

***

– Мила… Змея, это я, Стоян! Отзовись, а то… мне страшно подойти к тебе.

Она молчала, кутая свое жалкое тело в грязное одеяло.

– Я пришел помочь, – он сделал один неуверенный шаг внутрь темницы, неосторожно мазнув светом по сгорбившейся фигуре в углу, и отшатнулся, испуганный увиденным.

– Не смотри! – рявкнула она, и добавила с горечью, – не на что смотреть.

– Я, – Стоян замялся, теребя в руке узелок, – я… Прости! Я не знал. Я бы раньше пришел, но не знал…. Вот, я принес немного молока и хлеба!.. Ты не бойся, они чистые. Я их положу вот здесь, – он сделал шаг вглубь камеры и аккуратно опустил узелок на пол. Костлявая рука, покрытая бурой лоснящейся чешуей, выскользнула из тени, хватая подачку, и вновь исчезла в вонючей груде отсыревшего покрывала. Стоян отскочил, но в следующий миг гримаса отвращения и ужаса на его лице сменилась выражением стыда за свою слабость. Змея молча наблюдала за ним, пытаясь сообразить, что этот мужчина делает в ее личном кошмаре. Мысль работала с таким же скрежетом, как и голосовые связки.

– Боишься? – наконец выдавила она из себя более-менее внятный вопрос. Стоян, потупившись, кивнул.

– Не надо… бояться. Плохо здесь может быть только мне.

Олга понюхала душистую ржаную краюху, и чуть было не потеряла сознание. Справившись со внезапно накатившей тошнотой, она отломила малюсенький кусочек и принялась жевать.

– Почему…

Вопрос застрял на половине, но Стоян все понял и быстро заговорил, запинаясь от волнения и страха.

– Да не знал, и не узнал бы, коли бы не та записка! Я служу в местном гарнизоне, пять лет уж, женился… Так намедни нашел письмо, не поверишь, в кармане собственного полушубка! Думал, пошутил кто… Еле разобрал, что писано. Там просил кто-то за тебя. Я пошел к надсмотрщику, спросил, кого тут недавно поймали. А он мне: ведьму словили, что знахаркой звалась, а сама потравила двадцать душ и младня с роженицей своим наговором в гроб свела.

Олга хмыкнула, посасывая молоко из фляги.

– Я пошел к сотнику, Василю, а тот смурый, как вьюжная туча, все ругается с княжьим Ловчим. Белославом того кличут, воеводы нашего сын. Он, говорят, одержим духами зверя. Жуткий человек, хуже… – он запнулся, – хуже нелюдя… От того хоть знаешь, чего ждать, а этот рубанет, даже не взглянет, виновен ли… Подошел я к Василю, спрашиваю, так и так, говорят ведьму поймали, можно ли глянуть, ни разу не видел. А он как зыркнул на меня, что я подумал, конец мне, прибьет в таком-то настроении… Говорит, пойдешь туда стражем, вот и глянешь. Узнал после, что все кметья, несшие здесь пост, разбежались со страху, говорят, что демона сторожить душ не напасешься. Мне потом тюремщик по секрету сказал, что тут Змея держат в человечьем обличье. Вот так-то…

Стоян некоторое время молча разглядывал свои валенки. Потом задумчиво произнес:

– А записку-то, наверное, твой… твой Учитель подкинул. Видишь, заботится. Раньше считал, он силой тебя при себе держит, измывается. Знаешь, я тогда думал, не доведет до перевала, бросит в расщелину, и дело с концом. Первый день боялся, второй удивлялся, а на третий озлился и стал строить планы, как тебя из полона вызволить. Люба ты мне стала…

Олга дернулась, звякнув цепью.

– А он… умный, этот Рыжий. Когда был последний привал, он мне сказал: вижу, хочешь ее к чреслам приложить, пес. Вот только зря надеешься, строишь планы. Не для тебя она взращена, и не станет никогда тебе ни женой, ни подругой. Она – Змея. Она моя Ученица. И она дух зверя. Будь благодарен ей за свое спасение, но не помышляй о ней, как о женщине. И помалкивай о том, что встречался с ней, если хоть немного ценишь ее помощь и жизнь ее. Я и молчал. Но, если честно, не верил ему до конца.

– Теперь веришь?

– Теперь верю… ты пока покушай и отдохни. Я завтра приду, принесу чего-нибудь горячего.

И запер дверь.

Впервые за все время заключения Олга уснула спокойным глубоким сном. Привиделся ей Мирон, маленький, тонкий, как молоденькая ива, и столь же печальный. Он сидел рядом, обхватив тощие коленки руками, и, хмуря в напряжении лоб, смотрел в темный угол, где двумя злыми светляками подрагивали алые огоньки глаз, принадлежащих неведомому существу. Голос его, невероятно густой и низкий, был предельно спокоен.

– Тебе не страшно? – он повернул к Олге белое, словно снег лицо, и ей на миг почудилось, что светло-голубые глаза юноши не имеют радужки и светятся, подобно луне.

– Я давно перестала бояться.

– Это хорошо… и плохо, – он снова глянул в черноту, – опасайся.

– Кого?

– Себя. Опасайся потерять свою волю и подчиниться боли. Иначе ты погибнешь в себе же. Нет ничего страшнее, чем сила, выпущенная через ненависть. Чем Черный Дракон.

Он коснулся серебряных оков и повел ладонью выше по запястью, предплечью, нежно тронул теплой рукою губы.

– Ты все так же прекрасна, Дева воды, – грустная улыбка скользнула по его лицу и исчезла за внезапно нахлынувшей суровостью.

– Я покажу тебе его мать. Недавно узнал я, как родился этот ублюдок.

– Не называй его так, – блаженно прикрыв глаза, прошептала она, проваливаясь вглубь видения.

Старая женщина с мягкими теплыми руками склонилась над ним, отирая мокрым полотенцем маленькое беззащитное тельце.

Мать? Нет, повитуха.

Мать, красная, с обезображенным страданиями лицом, металась в постели, исходя криком. Он видел это сквозь высокие бортики колыбели, и жалость к несчастной женщине заставляла его плакать. На миг все забыли о нем. Он остался совсем один и умолк, прислушиваясь к странному чувству пустоты, возникшему вокруг его тела. Не было страха, не было обиды, лишь спокойствие и немота холодного мира.

А потом рядом с ним положили орущего младенца, пустота лопнула, наполнив пространство бесконечными тяжелыми смыслами, совершенно непонятными только что народившемуся уму. Младший брат надрывался в плаче, слюнявя искореженный рот. Тогда он взял в свой маленький кулачок его пальчик, и тот вмиг умолк, сопя и чмокая белыми губами.

А потом был сон, наполненный смазанными, глубокими и темными смыслами, которые он не смог запомнить. Они бурлили густой и в то же время прозрачной массой и были неясны ему, но их в полной мере осознавал его брат-близнец. В глазах матери, склонившейся над колыбелью, он видел отражение: двое как одно, или целое, что разделилось на две части. Мальчик с необыкновенно прозрачным, словно январское небо, и таким же холодным взглядом, и рядом с ним еще один, что крепко держал старшего брата, и веки его, в пушке густых ресниц, прикрывали зрячие бельма, а тонкое тельце было белым, подобно снегу, от пяток до кончиков спутанных в кудри волос.

Им было хорошо вместе, пока не пришел странный человек, сутью своею похожий на младшего брата, наполненный ослепительным и мучительным для самого гостя светом силы. Он долго говорил с матерью, и слезы текли по ее щекам, пока она внимала его успокаивающей речи, полной колючего злого смысла.

А потом человек забрал у него брата, и он очень долго слышал его надсадный, полный боли крик, слышал и мучился от осознания своего бессилия и жгучего желания вернуть того, кто всегда должен был быть рядом. Без младшего душу старшего снова поглотила пустота. Исчез сосуд с… он стал забывать, с чем. А на лице матери, у самых губ, пролегла глубокая грустная складка.

А потом вернулся отец и принес ему самый тяжелый, самый жуткий и самый темный смысл – ненависть и смерть.

Олга открыла глаза. Стоян склонился над ней в нерешительности, боясь коснуться спящего духа. Фонарь он предусмотрительно оставил у двери.

– Что-то случилось?

Мужчина вздрогнул от неожиданности.

– Слава Богу, ты проснулась!.. Вторые сутки спишь… я уж подумал… Вот, принес тебе ушицы, женка наварила. Жирная похлебка, справная. Отведай… Змеюшка.

Олга приняла протянутую флягу и с наслаждением приложилась к дымящемуся пряным паром горлышку. Давно она не испытывала такого удовольствия от пищи.

– Князь сегодня поутру прибыл, – глядя на Олгу, осторожно произнес Стоян, – видеть тебя желает.

Змея нахмурилась.

– И что?

– Я сказал: спит уж, почитай, два дня. А он: не буди, проснется, приведешь.

– Добр князь не в меру, – с едкой усмешкой на устах проговорила Олга, жуя зачерствевший уже хлеб. Стоян отодвинулся, испуганно глядя в недобрые узкие щелки янтарных глаз.

– Что ж, веди, – она сделала попытку встать, но ослабленное голодом и зельем тело плохо слушалось приказов, ноги подломились, и Олга осела на пол. Стоян разомкнул цепь, оставив намертво заваренные кузнецом браслеты на запястьях и шее, поднял ее на руки и вынес из темницы.

Длинная каменная лестница, зажатая узким холодным коридором, упиралась в тяжелую дверь с рыжими от ржавчины железными скобами. За ней была оружейная с широкими лавками и большим чувалом⁴³ у дальней стены, где, весело прищелкивая золотым языком, плясало тонконогое пламя. В лицо пахнуло теплом и живым человеческим духом.

У очага стояло трое. Один из них, воин с нездоровым цветом лица, покрытого шрамами, и седыми не по возрасту волосами, неистово размахивал руками, доказывая что-то, как говорят, “с пеной у рта” молодому мужчине в дорогом плаще, наброшенном поверх рубахи. Когда Стоян вошел, ярую речь воина оборвал властный, рокочущий гневом голос молодого:

– Пошел вон!

Шрамленный затих, с ненавистью глянув на вошедших:

– На кого променял, князь? На бездушную куклу-убийцу?!

– Сказал, поди прочь, Белян! Я с тобой позже поговорю. О том, как государевым именем грязное дело прикрывать, да отца своего позорить! Уйди, пес!

Ловчий всхрапнул, подобно разъяренному быку, но сдержал неуемную свою злость, лишь с силой хлопнул входной дверью. Стоян опустил ношу на скамью под окном, почтительно поклонился князю и вышел вслед за Белославом. Олга некоторое время молча смотрела сквозь заиндевевшее окно на белый снег, устилавший крепостной двор, на затянутое белой шалью облаков небо, где тусклым серебряником висело солнце, и в груди становилось все тише, так, что даже сердце замедлило свой бой, смиряя дурные бессмысленные чувства. Змея повернулась к князю и его спутнику – широкоплечему седоусому вояке со скуластым, по-такарски, лицом и раскосыми, как у степняков, глазами. Государь Верийский пристально разглядывал свою пленницу, хмуря густые темные брови. Он ждал, и Олга заговорила:

– Прости, государь, что не бью челом, слаба. Твои подарки, – она коснулась рукою ошейника, – слишком тяжелы, к земле тянут.

Владимир нервно дернул бровью, но сдержался.

– Не моею волей тебя в них обрядили.

– Но твоим именем, – с легкой улыбкой перебила она, дразня вспыльчивого и надменного князя.

– Самоуправство моего человека будет наказано должно деянию, – его голос, вопреки ожиданиям Змеи, не наливался гневом, и она успокоилась, отметив, что власть не застилает ему взор и не мутит рассудок.

– Ты имеешь полное право злиться и ненавидеть тех, кто совершил над тобой насилие и заковал в кандалы. И я, как государь и как человек, чье имя помянули в корыстных целях без моего ведома, принимаю ответственность за неразумные действия своего слуги. И прошу… простить его оплошность.

– Извини, великий князь, что прерываю твою речь. Я никого не виню в том, что случилось. Потому тебе не стоит просить прощения за грубые поступки своих подданных. Если бы я ненавидела всех, кто досаждает мне подобным образом, то давно лопнула бы…

По двору, расталкивая столпившихся у входа в казармы кметов, прошагал Белослав.

– Хотя, надо признать, – провожая его задумчивым взглядом, продолжала она, – этот был особенно изобретателен. Откуда в нем столько злобы?

– Скажем так, – Владимир огладил рукой коротко стриженную бородку, – один йок сыграл с Беляном очень злую шутку, в результате которой его сводный брат погиб… в каком-то смысле. Вот и лютует мой Ловчий. Кровь горяча, рука крепка и умела, а разума с годами так и не прибавилось.

– И за что держишь такого?

– За мастерство. Он, хоть и одержимый, но сын смерти в свое время хорошо обучил его.

Олга долго глядела на князя, все глубже погружаясь в какое-то дремотное состояние безразличия ко всему происходящему. Тепло живого огня разогрело окостеневшее в подвальной сырости тело. Ум, воспаленный дурманом и голодом, теперь, разморенный, работал лениво, с натугой ворочая мыслями, что камнями. Она очень устала, но разговор необходимо было завершить.

– Любишь, княже, с огнем играть?

– Лучше, когда пламя сидит в печи, прикрытое заслоном, нежели гуляет по дому, уничтожая все на своем пути.

Змея улыбнулась.

– Мудр ты, государь, но я не пламя. Никакой заслон не сдержит меня, коли раздразнить. Я вижу, чего ты хочешь. Я многим могу услужить тебе. Но … огонь требует жизнь дерева за свое смирение и подаренное тепло. Чем заплатит мне державный князь?

Владимир нахмурился и, кивнув на дверь, приказал старому вояке:

– Оставь нас, Илья Хуримович.

Тот что-то шепнул своему государю и, бросив на Олгу странный взгляд, вышел из оружейной. Как только шаги за дверью стихли, князь тяжело вздохнул, будто сбросил груз условностей, избавившись от чужих ушей.

– Мой учитель предупреждал, что с тобой будет трудно, но я не думал, что настолько.

Олга снова отвернулась к окну, глядя на столпившихся во дворе людей. Слух о том, что прибыл князь, разносился быстрее, чем гнилая болезнь ветром.

– Что так? – безразлично спросила она.

– Дерзишь.

– Имею право. Обидели меня сильно… И незаслуженно.

Князь прошелся вдоль стола, нервно дернул фибулу на плече и сбросил плащ. В комнате и впрямь стало жарко.

– Ты хочешь платы? Я дам тебе свободу, – наконец произнес он.

– Свобода – не та мена, которую ты в силах дать мне, – она говорила очень тихо и без эмоций. – Твоя темница не пугает. Думаешь, эти железки сдержат меня, если я захочу выйти… Если позволю… себе выйти. Нет, княже, ты даже не знаешь, что такое настоящая тюрьма. Я давно сижу там, а ключ от нее ты не сможешь добыть даже при всем своем желании и могуществе.

– Почему же?

– Не одолеть тебе моего… надзирателя.

Владимир сел рядом, облокотившись на подоконник.

– Чего же ты хочешь? – растирая ребром ладони красные от недосыпа глаза, устало спросил он. Олга поглядела на него с сочувствием, увидев, наконец, перед собой не государя Верийского, а измаянного долгим переездом и непосильными заботами мужчину.

В отсутствие свиты любой князь становится обычным человеком.

– Я хочу покоя, – произнесла она вдумчиво, – хочу помыться, выспаться в тепле и поесть доброй еды. Хочу, чтобы люди не знали о том, кто я на самом деле. У меня ведь есть имя, князь. Хочу, чтобы звали меня Олгой, а не Змеей. Надоело всем доказывать, что я имею право на существование.

– Хочешь спрятаться? От кого? От своего тюремщика? – в его тоне не было издевки, лишь какая-то тихая затаенная грусть, но Змея вздрогнула. Владимир оказался слишком прозорлив, угадав то, о чем она даже не думала, и попал в цель.

– Это не важно, – она вновь отвернулась к окну.

– Что ж, ты будешь служить в моей гвардии, будешь состоять на довольствии из государственной казны. Взамен твоя тайна будет сохранена. Никто не узнает о том, что ты… нелюдь. Это все?