Паблик [Публичная]

20.

– Что-то ты, мой петушок, сегодня какая-то бледная. Ты здорова?

Игорь смотрел на меня исподлобья. Взгляд его был загадочный и немного пугал.

– Ты не ошибся.

Я сделала паузу и постаралась придать своему лицу самое естественное выражение.

– Признаться честно, видимо, на мне отразились, все последние события. Пожалуй, я всё же переработала. Хочу взять паузу. Можешь организовать мне краткосрочный отпуск? Думаю, что дня три-четыре мне хватит. Надо восстановиться.

– Признаться честно? Шоколадка, ты шутишь? Откуда в твоем лексиконе появились такие выражения? Раньше ты даже в шутку их не произносила, не то что серьезно!

– Игорь, пожалуйста… Не надо докапываться до слов…

– У-гу… Докапываться, значит…

Он продолжал смотреть тем же взглядом. Легкое беспокойство стало постепенно перерастать в страх. Стоп! Леночка, возьми себя в руки!

– Да, докапываться. По-моему, я заслужила небольшой отгул.

Он вышел из-за стола и медленно подошел ко мне. По телу прокатилась легкая дрожь. Игорь дотронулся до моей щеки и поцеловал. В этот раз его поцелуй больше ничем во мне не отозвался. Разве что отголосками страха. Никаких других нот я не ощутила. Куда-то делись и трепет, и нетерпение, и возбуждение. Остался один страх. Игорь отстранился и внимательно посмотрел на меня.

– Конечно, малютка! Заслужила. Даю тебе пять дней. Куда полетишь? Навестишь один из своих островов?

– Пока не знаю. Возможно, на И́ждиф съезжу. Собственные острова уже оскомину набили.

– Значит, пора обзаводиться новыми! Ну ничего, вот вернешься, сразу этим и займемся! Перспективы отличные, так что думаю, оформим все быстро.

Я кивнула.

– Спасибо, Игорь.

С трудом я выдавила из себя еще одну фразу:

– Я тебя люблю.

Он смотрел все так же сосредоточенно. На его лице не отражалось ни одной посторонней эмоции, так что было трудно понять, о чем же на самом деле он сейчас думал.

– Конечно, крошка! Я знаю. Хорошо отдохни. Ты мне здесь нужна в боевом состоянии.

Я кивнула и вышла.

…

– Ты серьезно этого хочешь?

– Да, Марат.

Он какое-то время молчал. Мы сидели в его машине. Это был старый, но очень чистенький джип. Не помню, когда в последний раз в таком сидела, да и сидела ли вообще. Теперь же все это казалось мне милым.

– Хорошо. Но больше, чем на три дня уехать не смогу. За ребятами нужен пригляд. Иначе все, что я так долго строил, может начать разваливаться.

– Для меня тоже три дня оптимально. Не помню, когда я отдыхала больше нескольких дней.

– Ты уверена, что выдержишь поездку на такой машине? Если согласишься, то дороги назад не будет. Я не терплю капризов. Что-то не понравится – просто высажу на трассе. И тогда добирайся обратно как хочешь.

Он не шутил.

– Уверена. Я хочу с тобой. Пофиг на машину.

Сказав это, я немного прибалдела от себя самой. Да, Леночка, в последнее время с тобой явно происходит что-то необычное…

– Хорошо. Тогда поехали.

Марат завел мотор, и машина тронулась.

Я ощущала себя влюбленной как никогда. Этот белокурый паренек сотворил со мной что-то невообразимое: впервые мне захотелось все бросить, поменяться с кем-нибудь жизнями, а самой начать все с начала. После ночи, когда нам удалось поговорить по душам, я осознала, что мужчина, лежавший рядом со мной, был полная моя противоположность, но при этом так непостижимо мне родственен и близок, что от этого хотелось кричать. Марат – это инопланетянин. Он на самом деле до двадцати лет не знал, что такое транс-восприятие. Я слышала, ходили в наших кругах такие толки, что есть люди, мозг которых полностью абстрагирован от воздействия на него каналов транс-восприятия. Я никогда не сталкивалась с такими людьми воочию. Только на примере Марата я поняла, как же он был счастлив.

Я не встречала таких раньше. Марат, как и мой отец, как и Игорь, был мужчина, но при этом не был похож ни на первого, ни на второго. Этот человек был соткан из света и правды, но не как все эти долбанные псевдоправдисты: продажные лингворусы, типа объективные журналисты, юристы из коллегии, готовые и мать родную продать при случае. Марат был настоящий, и он по-настоящему ненавидел таких, как я. Впервые мне стало страшно от того, что я делаю: уничтожаю Маратов, чтобы плодить Инжир, Колюнь и Регинок. И мне до жути захотелось что-то изменить.

Он согласился взять меня с собой в деревню. Нужно было забрать его бабушку и перевезти ее на зиму в город. Вещей было много, поэтому первую ходку нужно было сделать за шмотками: помочь все собрать, погрузить в машину. Марат не хотел доверять это чужим людям. На следующих же выходных он собирался съездить за бабушкой. Деревня находилась в двухстах пятидесяти километрах от Авксома, в Ре́втской области. Я напросилась поехать вместе с ним.

Это произошло при совсем уж неправдоподобных обстоятельствах. Я не думала, что первая совместная ночь с неизвестным мужчиной когда-нибудь сподвигнет меня на исповедь, но с Маратом все было не как обычно. После очередного акта, счет которым к тому моменту я уже перестала вести, меня вдруг будто прорвало. Я не могла больше терпеть его взгляд, который неизменно на себе ловила сразу, как только мы останавливались, и на какое-то время из его глаз пропадал огонь желания. Будто я заразная.

– Не смотри на меня так! Это нестерпимо.

Он еле уловимо ухмыльнулся.

– Ты знаешь, что означает это слово?

– Уж поверь, знаю.

Я выпрямилась и села на край кровати.

– Я в этом не уверен. В твоем мире никто понятия не имеет, что такое «нестерпимо».

– С чего ты взял? Думаешь, что все обо всех знаешь?

– Мне не нужно знать все. Но чтобы кое-что понимать, достаточно и того, что знаю.

Я резко обернулась и разъяренно выпалила:

– И что ты понимаешь? Просвети меня!

– А надо ли?

Он тоже встал и ушел в кухню. Марат налил в стакан воды из-под крана, я слышала, как он жадно пил. А потом донеслись его слова.

– Хотя, впрочем, раз ты так хочешь… Ты когда-нибудь ездила по России? Не имею в виду авксомские кабаки. И подавксомные тоже.

– Ты меня за кого держишь? За полную деградантку?

– Именно. Я держу тебя за ту, кто ты есть на самом деле: за начисто атрофированную миллиардершу, ежедневно, ежечасно и ежесекундно продающую страну, которую ты так часто называешь своей родиной. Причем не важно даже, за сколько ты ее продаешь и как долго намереваешься продолжать это делать. Скорее всего, ты переживешь нас всех, такие обычно живучи. И к моменту, когда сдохнешь, будешь уже так неприлично богата, что, наконец-то, купишь себе не какой-то вшивый остров, а вполне себе полноценную страну. Чтобы сделать и ее неполноценной. Чтобы ставить свои эксперименты и за пределами любимой родины. Ведь такие, как ты, ненасытны в разрушении, которое несут. Но даже если Бог сжалится над всеми нами и нашлет на тебя проказу, ты, умирая в муках, все равно ничего не поймешь. И никому от этого не станет легче. Потому что зловредная атмосфера, которую ты всю жизнь источаешь, к моменту твоей долгожданной смерти уже успеет инфицировать тысячи. И из нее восстанет армия таких же, как ты. Порожденная тобой. Чтобы продолжить дело всей твоей жизни – убивать все разумное, доброе, вечное. И заполнять освободившееся место тьмой бездарности, пошлости и грязи. И все лишь для того, чтобы в итоге с гордостью констатировать: ты самая известная и богатая сучка нашей страны. Мои овации!

Он помолчал.

– Это если подробно. А в общих чертах… Тебе никогда не будет доступна простая истина: что такое «нестерпимо». Потому что ты сама – прародитель этого понятия. Поэтому прекрати этот фарс и давай продолжим сношаться. Или я просто уйду.

Леночка Маяковская сидела, не двигаясь. В последнее время я стала очень слезливой, но сейчас слез не было. Наверное, оттого, что в глубине души я понимала, насколько он прав. Я встала и прошла в кухню. Сев напротив него на высокий барный стул, я тихо произнесла:

– Я лишь производное от своего мира, Марат. Для того чтобы выжить в нем – приходится брать в руки оружие.

Подняв глаза на белокурую голову молодого светика, я поймала на себе его взгляд.

– И если я хоть на миг выпущу его из рук, то конец будет единственный.

После небольшой паузы я закончила:

– За мной стоят люди, которые никогда не прощают слабости. А я, ты уж прости меня, слишком сильно люблю жизнь, чтобы отдать себя им на растерзание.

– Зачем ты говоришь мне это? Думаешь меня тронуть?

– Нет.

Я снова помолчала.

– Ты очень странно на меня влияешь. Хочется тебе исповедоваться. И вдруг очень захотелось… Покаяться.

Он рассмеялся.

– Маяковская, ты переигрываешь! Сходи в церковь. Тебе же можно? Или святой лик прожигает в твоей коже дыры?

Но я оставалась серьезной.

– Покажи мне свой мир, Марат. Я хочу его увидеть.

Он посмотрел на меня с недоверием.

– Мой мир?!? Взять тебя на Альфа-Центавр? Ты, что ли, таблеток переела?

– Никогда не принимала. Покажи. Пожалуйста.

– Зачем тебе это?

– Сама не знаю. Может, чтобы напоследок взглянуть хоть одним глазком на другую жизнь?

– Я тебе что аниматор?

Я подошла к нему близко и посмотрела прямо в глаза.

– Больше, возможно, у меня не будет шанса. Вдруг поможет?

– Шанса… поможет… твою мать, Маяковская, о чем ты?

– Ты сегодня упомянул, что в Ревт собираешься, так вот… Возьми меня с собой. Я хочу поехать.

Он долго смотрел на меня непонимающим взглядом.

– Очень прошу тебя, Марат. Пожалуйста, возьми меня с собой.

– Слушай, я лучше поеду домой. Уже поздно.

Я схватила его за руку.

– Возьмешь?

Из-под сдвинутых к переносице бровей я разглядела голубые радужки. Марат внимательно смотрел на меня.

– Возьмешь?

– Да пожалуйста. Мне не жалко.

Я порывисто обняла его.

– Спасибо. Во сколько мне быть у тебя?

– Выезжаю в семь.

– Так, может, останешься? Отсюда и поедем?

– Маяковская, давай пока. У меня есть дом.

– Хорошо. В семь буду.

– Ты что, даже адрес не спросишь?

– Зачем? Я его знаю.

Он тряхнул головой и вышел из кухни.

21.

– Марат, ты совсем сдурел? Ты что и правда поперся к Светкиной бабушке в компании этой стервы?

Голос Егора звучал возбужденно. Я покосился на кафешку. Маяковская стояла за небольшим столиком возле окна и наблюдала за мной. Странно, но единственная нормальная бензоколонка на этом участке трассы была пуста.

– Я тебе рассказал не для того, чтобы ты меня отчитывал.

– Да ты что?! Так мне тебя по головке погладить?

– Мне просто надо было выговориться. Хоть кому-то. А ты мой единственный друг.

– А Светка?

– Она ушла. Вчера.

Егор умолк.

– И правильно сделала! Ладно ты еще на стороне трахаешься, но тащиться со своей фрёй за Светкиной бабулей, ты что, полный отморозок? Светка же все узнает! И каково ей будет, ты подумал? Или у тебя нет и остатков совести?

– Я не мог не помочь Свете перевезти бабулю, она одна с этим не справится. Я же ей обещал. Но она ничего не узнает. Вера Федоровна не увидит Маяковскую. Я ее в поселке оставлю. В деревню один поеду.

– Хорошо хоть до этого додумался. Только одного понять не могу, зачем тебе вообще нужно было ее с собой брать?

– Она попросила.

– В смысле?

– Попросила взять ее.

– Зачем?

– Хрен ее знает.

– И ты согласился?

– Да. Подумал, пусть посмотрит, как живут обожаемые ею люди в такой горячо любимой ею стране.

– Только не говори, что ты решил возглавить спасательную операцию по ее душу.

– Скажу. Типа того.

– Марат, ты болен. И твоя болезнь, по ходу, даже менее излечима, чем ее. Романтизм называется.

– Егор, мне до лампочки. Может, я и романтик. Но хочу, чтобы она посмотрела на плоды своих трудов. А потом я посмотрю. В ее глаза.

– И что ты рассчитываешь там увидеть? Неужто раскаяние?

– Я ни на что не рассчитываю. Просто хочу посмотреть.

– Ты бы лучше пока не поздно Светке в глаза посмотрел. Но это, видимо, сложнее. Стыдно, небось.

– Стыдно. Очень. Но дело не в этом.

– А в чем? В том, что ты кобелина?

– Все намного сложнее, Егор. Я запутался. Совсем. Я очень хочу к ней. Но вот только она меня не примет. Так что нету смысла смотреть ей в глаза.

– А, может, все же есть?

Я вздохнул.

– Не знаю, Егор. Но мне начинает казаться, что проблема не в том, что Света перестала меня возбуждать, а в том, что я сам не заслуживаю такой девушки. Надо набраться мужества и… Дать ей жить нормально. Отпустить. Нам обоим будет только легче.

– Марат, ты тупой. Реально, просто дерево. Если бы такая девчонка на меня свой глаз положила, я бы блин… Землю копытом рыл, но добился, чтобы она не передумала. А ты со Светкой, сколько я вас вижу, все время что-то усложняешь, выпендриваешься. Сейчас вот выдумал себе очередную заколупку – свою Маячку-маньячку. Хочу-не хочу, любит-не любит, ты блин хуже бабы.

– Может, и так. Только не могу я жить с женщиной, если нет влечения. Нечестно это по отношению к ней. Вижу же, что она меня любит. А сам не могу признаться в том же. Язык не поворачивается ей врать.

– Не любишь говоришь? А что ты тогда так сдулся, стоило ей уйти? Что скулишь, как сильно скучаешь?

Я задумался.

– Не знаю. Говорю же, запутался совсем.

– Ага. Тогда тебе к терапевту. Пусть выпишет направление к следователю. А по мне так тут все ясно. У тебя просто с психикой проблемы. Вот и лечись. Маяковская – как раз лучшее лекарство. Давай, брателло, покеда.

В трубке послышались короткие гудки. Я снова вздохнул. Глянул в сторону Маяковской. Она все еще смотрела на меня.

…

Когда мы миновали четвертую заброшенную деревню, я остановился. На ее окраине стоял огромный полуразрушенный храм. Я заглушил мотор и вышел. Маяковская вылезла следом. Она подошла.

– Ты хотела увидеть мой мир? Пойдем!

Я подал ей руку. Мы вошли внутрь храма. Это было некогда шикарное произведение русского храмового зодчества, а ныне полуразвалившийся остов забвения. Под высоченными сводами кое-где еще проступали почти полностью облупившиеся фрески, а под куполом были видны не до конца разрушенные барельефы. Размер внутреннего помещения столь впечатлял, что, когда мы вошли внутрь, Маяковская ахнула. Она приложила руку к лицу.

– Боже, Марат, это…

– Это – погост веры, Елена Платоновна.

Она стояла, замерев на месте. Лицо ее побледнело.

– Я никогда не видела ничего подобного. Он огромный и…

– По размеру это был один из самых внушительных соборов страны. И по внутреннему убранству не уступал многим столичным православным храмам.

– Но здесь же захолустье, сплошные маленькие деревеньки, к тому же почти все покинутые. Как вышло, что такой красавец был построен именно здесь?

– Ревт когда-то был воротами в Авксом. Сравнительно еще недавно. Деревень было гораздо больше, численность населения за последние двадцать лет снизилась в пять раз. А из оставшихся деревень все едут в Ревт. Ну или в Авксом, кому как повезет. Между тем по области остались разбросанными более двадцати таких вот соборов, которые разрушаются. Скоро от них совсем ничего не останется.

– Ты так на меня смотришь, как будто я в этом виновата.

– Как в воду глядишь. Ты и виновата.

Маяковская бросила на меня взгляд одновременно непонимающий и рассерженный. Я сухо ответил:

– Смени выражение. Здесь оно неуместно.

– Может, я еще и в том, что день сменяет ночь, виновата?

– Возможно. По крайней мере, было бы в твоем стиле. Только наоборот. Ночь сменяет день.

– Не соизволишь объяснить, как именно я разрушила этот храм?

– Соизволю. Пять лет назад область запросила восемьсот миллиардов на прокладку двух магистралей по региону и восстановление православных памятников. Но на этапе реализации проекта власти решили, что эти средства эффективнее будет вложить в веерную установку в регионе каналов транс-восприятия. Ходили слухи, что решение спустили с самого верха, из дирекции ТВ-1. Просто поступило такое указание. А когда комитет Ревтских патриотов попытался его оспорить, на их дороге оказалась ты. Со своим заявлением о том, что для достижения реального благосостояния региона необходимо не постройки разваливающиеся штукатурить и дороги прокладывать туда, где уже больше никто не живет, а расширять населению горизонты, мотивировать строить новый мир. Для этого, на твой взгляд, эффективнее было подключить как можно больше людей к вашей системе отупления. Ничего не припоминаешь?

Она молчала.

– Значит, что-то все же брезжится. Хорошо. Поехали дальше.

Я вышел. Через некоторое время, медленно переступая ногами, на пороге, а точнее том, что от него осталось, показалась и Маяковская. Я сел в машину и завел мотор. Вскоре соседняя дверь хлопнула. Она снова сидела рядом.

…

Мы подъехали к одной из самых безотрадных деревень из всех, что я когда-либо видел. Не потому, что здесь как-то по-особенному были разрушены домишки, или по улицам гуляли странные опустившиеся люди. Наоборот. Маленькие и трогательные домики были чистенькие, небольшие огороды ухоженные, а люди имели человеческий облик. Но они были другие, не то что городские. Жители этой небольшой деревеньки, всего на десять домов, задевали струны даже самой закостенелой души. Они были душещипательны.

На лавочке возле одного из домиков, в окнах которого были видны белые занавески, сидела старушка. Она гладила кошку, которую держала на руках, а вокруг нее копошились еще три. В ногах у старушки сидел маленький блондинистый мальчонка, играющий еще с двумя кошками. Он возился прямо на земле, задевая полы длинной юбки своей бабушки. Лица этих двоих светились умиротворением и лаской. Иногда мальчик закидывал голову и смотрел на старушку. Они друг другу улыбались.

– А это, Елена Платоновна, – могильник надежды. Символ уходящей России. Последняя из деревень на ближайшие километры, в которой еще кто-то живет. Десять лет назад все еще было по-другому.

Я крикнул и помахал рукой:

– Аглая Филипповна!

Мы подошли ближе.

– А-а-а, Мара́тушка, здравствуй!

– С внуками? – спросил я, умиленно поглядывая на мальчугана.

Голос старушки был тихий и глубокий. Она будто обволакивала нежностью.

– С внуками, Маратушка, с ними. Куда ж без них.

– Их к вам на все лето привезли?

– На все лето. Федюнька и Таечка на велосипедах катаются. А мы с Витюшей здесь вот. С кошками возимся. Витюша без них никуда. Больно любит их, малота́ моя.

В ее голосе было столько добра, что от этого сжималось сердце. Пройдет еще каких-нибудь десять лет, старики уйдут, и этой деревни тоже не станет. Не будет больше ничего: ни кошек, ни трогательного мальчугана, ни белых занавесок в окне. Ни этого славного бархатного «больно любит их, малота́ моя». И я больше ни от кого такого не услышу.

Я посмотрел на Маяковскую. По ее щеке текла слеза.

– А ты как здесь, Маратушка?

– Да мы со знакомой к бабуле приехали, вещи забрать. Вот решил к вам завернуть, навестить. Одним глазком поглядеть. Помните ведь, это моя любимая деревня.

– Помню, касатик, помню.

– Рад, что у вас все по-старому. Пусть так и остается.

– Дай-то бог, дай-то бог!

– Поехали мы, Аглая Филипповна. Пусть он вас хранит. Бог.

Она перекрестила меня.

– И тебя, касатик! Храни Господь!

Мы развернулись и побрели к машине.

– Область пустеет. Никто не остается в деревнях. Молодежь уезжает. Потому что здесь нет каналов для передатчиков, нет развлечений, что означает в конечном счете – нет работы. За последние десять лет в нашей стране работа, на которой можно хоть что-то заработать, так или иначе связана с развлечениями. Как электрик я раньше зарабатывал двадцать тысяч. Стал осветителем на ТВ-1 – теперь получаю двести. Вы у себя сосредоточили бюджеты почти всех регионов. Оставили им лишь копейки. Но и те им скоро не понадобятся. Потому что регионов скоро не станет, они просто вымрут. А остатки жителей переедут в Авксом, куда вы сгоняете всю страну. Работать на транс-восприятие.

Я повернулся к Маяковской. Она тихо плакала.

– И тогда на эту землю придут другие люди. Чужие. Потому что земля не может долго стоять пустой. Но вам до этого нет дела. Ведь когда это случится, вас здесь уже не будет.

Я помолчал.

– Ну что, поехали дальше смотреть мой мир? Или тебе достаточно?

Она отрицательно покачала головой.

– Достаточно.

Я сел в машину. Маяковская тихонько села рядом.

– Здесь осталась только одна дорога, по ней я отвезу тебя в поселок. Будешь ждать меня там. Бабушке я тебя не покажу.

Я снова сделал паузу.

– А дорога эта, Елена Платоновна, – единственная магистраль в регионе, площадь которого чуть больше вашей любимой страны. Я сейчас не о России, если вы еще не поняли. Я о той стране, куда вы чаще всего летаете. А еще Ревтская область больше, чем площадь всех ваших островов вместе взятых. Тех, на которых вы успели построить гораздо больше дорог, чем есть здесь, в одном из регионов вашей любимой родины. Такая вот у нас с вами сегодня экскурсия получилась. Надеюсь, вы удовлетворены.

Остаток пути мы ехали молча.