Сервантес. Его жизнь и литературная деятельность

В других случаях Сервантес показывает, каким образом стремление покрыть себя во что бы то ни стало небывалой славой и разыграть с фотографической точностью странствующего рыцаря подвигает его героя на поступки диаметрально противоположные общепринятому понятию о гуманности, самопожертвовании, истинной храбрости и чести. Дон Кихот отказывается помочь хозяину корчмы, избиваемому собственными постояльцами, на том только основании, что считает ниже своего достоинства сражаться с простыми людьми; он подвергает опасности все окрестное население, заставив отворить клетку со львами, с которыми собирается сразиться исключительно для того, чтобы приобрести славу; он совершенно хладнокровно подвергает всевозможным лишениям своего верного Санчо, преследуя единственную цель – как можно более походить на странствующего рыцаря, и готов собственноручно отсчитать ему 6600 плетей, веря, что может способствовать этим освобождению воображаемой Дульсинеи от чар волшебника; он не задумывается, наконец, согрешить против истины, сочинив рассказ о виденном им в Монтесиносской пещере только ради того, чтобы возвеличить себя в глазах окружающих.

Все эти поступки и многие другие не дают ему права считаться энтузиастом идей добра, справедливости и самоотвержения на пользу общую, как принято понимать его обыкновенно.

«Нет, не энтузиазм к добру и правде осмеян автором „Дон Кихота“, – говорит профессор Стороженко, – а нелепая форма проявления этого энтузиазма, карикатура, навеянная рыцарскими романами и не соответствующая духу времени… Поскольку Дон Кихот – странствующий рыцарь, постольку он фантазер и мономан, но лишь только ему удается выйти из заколдованного круга своей idée fixe, он становится настоящим мудрецом и из уст его льются золотые речи, в которых так и хочется видеть взгляды самого автора».

Такими речами изобилует в особенности вторая часть романа, которая является постольку же философскою, как первая сатирическою. Насколько взгляды, высказываемые Дон Кихотом, можно приписывать самому автору, видно из следующих слов Сервантеса: «Перо – язык души: что задумает одно, то воспроизводит другое. Если поэт безупречен в своей жизни, то он будет безупречен и в своих творениях», и далее в конце второй части: «Да, для меня одного родился Дон Кихот, как я для него. Он умел действовать, а я – писать. Мы составляем с ним одно тело и одну нераздельную душу». Наставления, которые дает Дон Кихот своему оруженосцу, отправляющемуся в качестве губернатора на остров Баратарию, представляют образец политической мудрости и высокогуманных взглядов.

«Все те, – говорит Дон Кихот, – которые достигают высоких званий из низкого состояния, должны соединять с важностью своего сана мягкость характера; украшаемая мудростью, она предохранит их от яда злословия, от которого не в силах спасти никакой сан, никакой почет.

Гордись, Санчо, своим скромным происхождением и не стыдись говорить, что ты – сын крестьянина. Если ты сам не устыдишься его, тогда никто не пристыдит тебя им. Гордись лучше тем, что ты – незнатный праведник, чем тем, что знатный грешник…

Если ты изберешь добродетель своим руководителем и постановишь всю славу свою в добрых делах, тогда тебе нечего будет завидовать людям, считающим принцев и других знатных особ своими предками. Кровь наследуется, а добродетель приобретается и ценится так высоко, как не может цениться кровь…

Не отдавай никакого дела на суд другому, что так любят невежды, претендующие на тонкость и проницательность.

Пусть слезы бедняка найдут в сердце твоем больше сострадания, но не справедливости, чем дары богатого.

Старайся открыть во всем истину; старайся прозреть ее сквозь обещания и дары богатых и сквозь рубище и воздыхания бедных.

И когда правосудие потребует жертвы, не обрушивай на главу преступника всей кары сурового закона; судия неумолимый не вознесется над судьею сострадательным.

Но, смягчая закон, смягчай его под тяжестью сострадания, но не подарков.

И если станешь ты разбирать дело, в котором замешан враг твой, забудь в ту минуту личную вражду и помни только правду. Да никогда не ослепит тебя личная страсть в деле, касающемся другого…

Не оскорбляй словами того, кого ты принужден будешь наказать делом; человека этого и без того будет ожидать наказание, к чему же усиливать его неприятными словами.

Когда придется тебе судить виновного, смотри на него, как на слабого и несчастного человека, как на раба нашей греховной натуры. И, оставаясь справедливым к противной стороне, яви, насколько это будет зависеть от тебя, милосердие к виновному, потому что хотя богоподобные свойства наши все равны, тем не менее, милосердие сияет в наших глазах ярче справедливости».

Чтобы оценить по достоинству приведенные строки, достаточно вспомнить, что они писались в эпоху разгара инквизиции, когда слово «милосердие» менее всего пользовалось правом гражданства. Под влиянием этих речей Санчо, мечтавший до сих пор только о том, как бы нажиться и руководившийся в своих действиях изречениями и пословицами вроде следующих: «Никогда не проси того, что можешь взять», «Околевай курица, но только сытой», «Одно на лучше двух я дам», – этот самый Санчо совершенно преображается, делается действительно мудрым и гуманным правителем, уничтожает массу несправедливостей и злоупотреблений, заботится об участи несчастных и покидает остров, с гордостью сознавая, что уезжает таким же бедняком, каким приехал сюда.

Чем далее подвигается Сервантес в своем романе, тем ярче выступают симпатичные, привлекательные стороны его героев, тем яснее и яснее начинает Дон Кихот сознавать свои заблуждения и становится постепенно истинным мудрецом, высказывающим светлые мысли относительно литературы, религии, социальных вопросов и нравственности. Чем дальше, тем более блещет добродушный Санчо своеобразным остроумием и находчивостью, тем более располагает он читателя в свою пользу.

«Сервантес действительно под конец стал любить эти создания своей чудной фантазии, – говорит Тикнор, – как будто они были действительными и близкими ему лицами, стал говорить о них и обращаться с ними с такой серьезностью и участием, которые много способствуют иллюзии читателей. И Дон Кихот, и Санчо являются вследствие этого перед нами до такой степени реальными личностями, что до сих пор образы худощавого, помешанного, но проникнутого достоинством рыцаря и его кругленького, эгоистичного и в высшей степени забавного оруженосца живут в воображении всех сословий христианского мира более чем какое-либо другое создание человеческого гения. Величайшие из великих поэтов – Гомер, Дант, Шекспир, Мильтон – парили без сомнения выше, затрагивали могущественнее благороднейшие стороны нашей природы, но Сервантес, творя постоянно под непреодолимым побуждением собственного гения и бессознательно перенося в свое творение все наиболее оригинальные черты своего народа, стал родным для всех времен и для всех народов, одновременно стоящих как на низшей, так и на высшей ступени цивилизации, и поэтому более, чем всякий другой писатель, получил взамен заслуженную дань симпатии и удивления всего человечества».

Нет никакой возможности перечислить в этом коротком очерке все перлы высокой мудрости, разбросанные на страницах «Дон Кихота». Здесь мы находим цельную литературную теорию Сервантеса, которую он так энергично защищал против современных писателей-ремесленников; находим проповедь веротерпимости, обличение господствующих суеверий, поход против лицемерия духовенства того времени, благодаря которому книга Сервантеса была включена в список сочинений, запрещенных инквизицией (Index expurgatorius), собственные воспоминания автора о несчастьях, перенесенных в плену и на родине, и так далее. Ничтожные недостатки этого романа – известная сбивчивость плана, некоторые малозначащие противоречия и погрешности против хронологии – не могут заметно влиять на общее впечатление, между тем как достоинства его – блестящий своеобразный юмор и светлая вера в добро и добродетель – выступают еще резче, если вспомнить, что творение Сервантеса не есть плод юношеской фантазии, но написано в глубокой старости и окончено незадолго перед смертью.

Как ни враждебно относился Сервантес к модной литературе своего времени, он, тем не менее, вполне понимал, как выгодна для писателя сама по себе форма романа, дающая неограниченный простор его творческой фантазии и способная более всякой другой отражать человеческую жизнь в ее разнообразных проявлениях.

«Порицая немилосердно эти книги, – говорит он о рыцарских романах в первой части „Дон Кихота“, – я нахожу в них одно хорошее, именно канву: блестящий талант мог бы развернуться и выказать себя на ней во всем блеске. Они представляют обширное поле, в котором перо может двигаться совершенно свободно, описывая бури, кораблекрушения, битвы и прочее. И если подобное сочинение будет умно задумано, написано чистым, приятным слогом и приблизится, насколько это возможно, к истине, тогда данная автору канва украсится разнородными драгоценными узорами и сочинение его представит столько красот, что оно достигнет высочайшей степени совершенства, до которой может возвыситься поэтическое произведение, предназначенное, услаждая, поучать читателя. Свобода, предоставленная писателю в создании и развитии подобного рода произведений, дает возможность ему попеременно являться в них лириком, эпиком, трагиком, комиком, соединяя в себе все красоты приятной и сладкой науки, поэзии и красноречия, потому что эпопея может быть написана прозой так же удобно, как и стихами».

Основываясь на приведенном взгляде на роман как на наиболее благодарную форму изящной литературы, Сервантес задумал написать произведение, которое было бы для серьезного романа таким же образцом, каким был для комического «Дон Кихот». По крайней мере, такое заключение можно вывести из слов самого автора и его друзей. В посвящении ко второй части «Дон Кихота» он говорит: «В числе моих книг эта будет или худшею, или лучшею на нашем языке».

Однако план серьезного романа не удался Сервантесу. Его «Персилес и Сихизмунда» не вышел ни лучшею, ни худшею книгой в этом роде; но уже одна попытка его показывает, насколько он опередил свой век, насколько был выше общего уровня того времени. Серьезный роман только начинал развиваться, когда, посмертно изданное, вышло в свет произведение Сервантеса; из всех произведений европейской литературы ближе всего к роману стояли тогда его же собственные новеллы, в особенности некоторые из них. Образцов, которыми мог бы руководствоваться автор «Персилеса и Сихизмунды», в то время не было, если не считать «Мнимых Путешествий Лукьяна»^[9] и нескольких греческих романов. Таким образом, ему приходилось почти что пробивать дорогу этому новому роду произведений. Но гений Сервантеса был склонен более к юмору, и потому его новый роман по своим достоинствам далеко уступает «Дон Кихоту». Сервантес назвал его «северным романом». Надо полагать, что сам автор не вполне был уверен в праве своего произведения называться «лучшею книгою» на его родном языке: роман-реформатор долго пролежал в его портфеле. Только в последние годы жизни Сервантес снова взялся за него и написал вторую его часть, но уже в совершенно другом тоне; он умер, не успев издать его. Смысл этого произведения великого писателя остался до сих пор неразгаданным. Одни видели в нем на каждом шагу намеки на современную политику, другие же нашли его скучным и не старались понять его основной мысли. Никто не заметил его значения как литературного произведения XVI века в совершенно новом, никем в то время не испробованном роде. Главный сюжет этого романа составляют страдания Персилеса, сына короля Исландского, и Сихизмунды, дочери Фрисландского короля. Он разделен на две части, очень мало похожие между собой. Первая часть написана в чисто рыцарском стиле; вторая, отделенная от первой тридцатилетним промежутком времени, – вполне философская. Первая много ниже второй, и по ней нельзя составить себе понятие о главной, руководящей мысли автора. Как первая, так и вторая части этого произведения Сервантеса поражают нас удивительной чистотой мысли и чувства. В лице Персилеса автор дает образец чистой бессознательно-платонической привязанности неиспорченного полуварвара, как бы сопоставляя ее с искусственно-лицемерным платонизмом рыцарских книг. Язык романа, в высшей степени изящный и поэтичный, составляет главную его прелесть, почему он много теряет в переводе. Богатство творческой фантазии поражает у писателя в возрасте Сервантеса. Во второй части встречаются черты автобиографические, воспоминания из путешествий автора по Италии и Испании, а также и следы горьких воспоминаний об Алжире. Несмотря на многие недостатки, для всемирной литературы роман «Персилес и Сихизмунда» имел значение громадное, послужив прообразом таким произведениям, как «Поль и Виргиния» Бернарден де Сен-Пьерра, «Телемак» Фенелона, «Эмиль» Жан-Жака Руссо, «Робинзон» Даниеля Дефо и «Дон Жуан» Байрона. Из всех творений Сервантеса роман «Персилес и Сихизмунда» имел наибольший успех у современников. В два года роман выдержал восемь изданий, а с 1618 по 1626 год он был переведен на языки итальянский, французский и английский.

Мы закончили краткий обзор литературных произведений Сервантеса и приближаемся к концу его биографии, так как литературная деятельность его кончается вместе с его жизнью, и умер он, так сказать, с пером в руках. «Персилес и Сихизмунда» был окончен в небольшом домике в Эскивиасе, приданом жены Сервантеса, куда нужда заставила его удалиться в последний год его жизни. В это время Сервантес сильно страдал от водянки и уже предвидел свой близкий конец. Свой роман подписал он, как подписывают духовное завещание. В прологе к нему он прощался с жизнью.

Заканчивает его Сервантес следующими трогательными словами: «Итак, прощайте, шутки, прощай, веселое настроение духа, прощайте, друзья: я чувствую, что умираю, и у меня остается только одно желание – увидеть вас вскоре счастливыми на том свете».

Сервантес не захотел удалиться из этого мира, не выразив своей признательности людям, которые поддерживали его в тяжелые минуты. «Я предлагаю то, что могу, – говорил он в одном из последних своих сочинений, – если я не в состоянии за добро заплатить тем же добром, то по крайней мере я его обнародую». Здесь он называет имена герцога Лемос, архиепископа Сандоваля и актера Педро де Моралеса, которые не дали ему умереть с голоду. Это публичное выражение признательности было последним актом, в котором выразилось благородство его чисто кастильского характера.

Ожидая со дня на день близкого конца, Сервантес сделал все необходимые распоряжения и вполне приготовился к смерти. Эту последнюю страшную минуту он встречал с таким же твердым спокойствием, как и все те, которых так много было в его жизни. За три недели до смерти он вступил в орден Францисканцев, рясу которых надел три года тому назад. 18 апреля он получил окончательное помазание, а на другой день написал посвящение своего последнего произведения графу Лемос, оставаясь до конца верным самому себе: при всем торжественном строе мыслей посвящение «Персилеса и Сихизмунды» дышит обычным добродушным юмором веселого горемыки.

23 апреля 1616 года, то есть в год смерти Шекспира, умер Сервантес на руках у своей жены. Его похоронили в монастыре Св. Троицы с непокрытой головой, как члена ордена. В 1633 году монастырь был оставлен монахами, и могила Сервантеса была забыта. Когда впоследствии ее хватились, все поиски оказались напрасными. Прошло более двух столетий по смерти великого испанского писателя: могила его оставалась навсегда потерянной, и в память его все еще не было поставлено никакого монумента. Но не нуждался автор «Дон Кихота» в монументе, сооруженном чужими руками. Недаром говорил он, что левая рука отказалась служить ему, предоставив правой позаботиться о его славе. Созданный собственным гением, памятник Сервантеса возносился теперь «выше пирамид» и был «тверже металлов»: он виден был отовсюду, всему цивилизованному миру, а будущность сулила ему бессмертие. Судьбе, как бы продолжавшей свои преследования и после смерти «отверженца», не удалось выйти победительницей и на этот раз.