Czytaj książkę: «Куда я смотрю во время грозы»

Тому, кто сегодня опять выбрал жизнь, посвящается

Часть I. Тебе

Глава 1

Я проснулась с терпким вкусом коньяка во рту и желанием быть кем-то хорошим, а не собой.

Коньяк я купила накануне в «Десяточке» на углу дома. Мне кажется, я пью около недели – с того момента, как приняла, что жизнь с тобой меня убивает.

Но ведь меня учили, что плохо – это когда мужчина бьет, колется, не работает, имеет психические отклонения, всё вместе. Вот тогда нужно что-то предпринимать.

В ином случае – съездить на море, купить кресло, выпить. И всё наладится.

*не забыть как-нибудь выпить в кресле, на море

Я по-прежнему глубоко внутри себя считаю, что других людей нет, не существует. Что спустя наше тысяча сто восемьдесят первое кофейное утро ты самый близкий. Что мира за пределами тебя нет.

* * *

Я помнила, как и вчера пила большими, жадными глотками и закуривала сигаретой. Когда трещинки в уголках губ обжигало, я даже не останавливалась.

Ты приехал за мной сюда и сидел рядом, будто сверлил во мне бездонную дыру: «Твой дом должен быть там, где я».

Потом я просила тебя сходить за Егором. Он ведь сам рассудок, а мне так нужен был кто-то безаффектный. Тем более, к этому моменту я была настолько пьяна, что едва чувствовала пульсирующую силу страха. Страха, смешанного с алкоголем и стыдом за абсурдность своего поведения.

«Через три километра, потом налево, живет мой почти-любовник. Ты не мог бы привести его? А то я немного не в себе, и сама не дойду. Почему «почти»? Ну, долго объяснять. Друг? Ты говорил, у тебя нет друзей. Просто приведи его».

И, когда безаффектный и пока еще добрый Егор пришел, я помню, как укоряла нас троих в столь пикантно-неприятной ситуации.

О чём я только думала?.. Как будто сердце требовало легализации моего собственного отвращения к себе.

Я помню, как Егор гладил мои руки, а ты сидел поодаль и смотрел на меня с несколькими килограммами презрения. Слава Богу, я просто потеряла сознание.

Я видела во сне, как перестану пить кофе и отращу длинные волосы. Заведу большого доброго пса. И куплю белые тарелки с цветочками.

Я буду жить непринужденно, как легкомысленная французская женщина, родившаяся у свободной и упоенной жизнью матери.

Я напишу тебе откуда-нибудь оттуда. Из Бельгии. О погоде. И что-то нежное.

Да. Бельгия. Есть такая страна. Ты не знал. Но у тебя теперь будет много времени: всё – одному. Я уверена, это обогатит тебя куда больше, чем наши отношения.

Или нет. Как тут понять?..

Мы ведь только ели, курили и занимались любовью, пока она не выпрыгнула с нашего пятого этажа на горячий асфальт. Потом она бежала в трущобы, в которых прошлой осенью мы безуспешно спасали бездомную женщину. И умерла там, в грязных тряпках, так и не родившимся чудом.

Видишь, я помню, к сожалению, всё.

* * *

Последние месяцы я живу, словно в бреду.

Недоговаривать приходится все время. Практически всем.

О своих делах. О том, что чувствую. Чего хочу. О «наших» отношениях и «нашем» будущем.

К тому же у меня теперь есть диагноз.

Я столько лет жила сама по себе, что странно об этом думать.

Клиническая депрессия, невроз навязчивых состояний.

Теперь, когда я повторяю про себя эти слова, мне начинает казаться, что я приобщена к чему-то великому. Но внешние проявления болезни меня скорее угнетают, и я вынуждена ходить в клинику два-три раза в неделю.

Вообще-то я, конечно, не собиралась.

Никто не вписывает в жизненные планы психиатра.

Я имею в виду, что думала, они просто выпишут мне настойку на травах, чтобы я могла поспать, или дадут хороший совет за тысячу рублей. И это радикально наладит мою жизнь. И я все пойму. А потом и мир вокруг изменится.

Меня так воспитывали: что всё меняется с пониманием.

Оказалось, за тысячу рублей с тобой разговаривают сквозь зубы. А хороший совет все время откладывается на неопределенный срок.

* * *

Клиника – это моя боль. А еще – стыд, одиночество и страх.

Две недели назад я подписала согласие на лечение микроразрядами тока.

Кен Кизи смотрит презрительно, как бы сквозь меня.

Я не справилась, дорогой. Извини.

* * *

Однажды, на втором курсе, я упросила директора маленького кинозала в библиотеке искусств показать «Пролетая над гнездом кукушки».

В день показа набился полный зал. Люди сидели повсюду, включая пол в проходах. Я впилась в деревянные ручки кресла и испытывала священный трепет от начала и до конца фильма. Может быть, плакала. Да, наверняка.

* * *

После сеансов микротока я никогда не плачу. Каждый раз, когда я ложусь на кушетку, чувствую страх. У меня потеют ладони. Я знаю, что разряд очень маленький, практически неощутимый, но все равно боюсь.

Зато после… После я не боюсь ничего. Минут десять меня будто не существует в этом мире.

А потом все начинается сначала.

Одиночество, беспокойство, паника.

Не думаю, что эти три слова могут передать всё, что стоит за ними в реальности.

Слова вообще теперь мне кажутся несовершенными. Мне никак не удается подобрать те, что могли бы описать весь ужас сложившейся ситуации.

Мне сложно еще и потому, что время от времени я пытаюсь уговорить себя, что ничего особенного не происходит. Я просто устала. Я сейчас отдохну, и всё наладится.

Но так или иначе, из наших отношений я вышла, заблаговременно предупредив тебя. Из более пяти лет молодости, резкости, свежести, нежности.

Из дисперсии, группы «Пилот», Дня Мыльных Пузырей, клетчатых штанов «Карлсон», сигаретного дыма, недофото, тельняшек в мелкую полоску, автостопа, октанового числа, березовой рощи, сериала «Клиника», булавок в джинсах, алкотравки, сарказма, ненависти к порядку.

Я вышла из тебя.

И теперь – в этой крохотной квартирке, на девятом этаже дома на краю города, у большого завода. На этом брошенном на пол матраце, в пыли и бетоне.

Теперь я живу здесь.

Я дома.

Глава 2

Я ненавижу здесь всё.

Но пытаюсь убедить себя в том, что это глава книжки о независимой и красивой девушке, которая много лет несла воспоминание о нежности, а потом сбежала.

Из последних сил спускаюсь в парикмахерскую, что слева от подъезда, и за десять минут обриваю волосы до шести миллиметров.

Как и в предыдущий раз, говорю себе, что в этот раз все получится. Я справлюсь. Мне просто нужно обнуление.

Как будто если я обрезаю волосы, то жгу мосты, соединявшие меня с болью. В том числе, с физической.

* * *

Кровотечение продолжается вторую неделю. Без перерывов.

За два визита к врачам я начинаю кое-что понимать.

Например, что давным-давно родилась женщиной.

Досадно, что я узнаю об этом, лишившись покоя из-за агрессивного и беспощадного проявления болезни. Но, видимо, я сейчас могу понять только так.

* * *

Когда я впервые увидела кровь на белье, меня охватила радость.

И меня не смутило, что менструация закончилась неделю назад – ровно в свой срок, как часы.

Сложно объяснить это эмотивное несовпадение. Но я помню, что радость была.

Я могу это утверждать, поскольку чаще забываю события, чем чувства, с ним связанные.

Так вот, эта радость была как ощущение: что-то меняется, что-то происходит.

Возможно, это глубокое доверие динамике жизни как большой движущей силе, непременно приводящей туда, куда и нужно на самом деле, вне зависимости от того, какой путь проделан и в каких условиях. Пластичный мозг «alien in New York».

* * *

В первый раз гинеколог просто поставил меня в известность, что если не сделать операцию в ближайшее время, то не будет не только детей, но и меня самой.

Я сидела в холодном кабинете на полотенце, без трусиков. А пожилая женщина в очках смотрела на лист с анализами и пыталась быть конструктивной. Обстоятельной. Дистантной. Твердой.

Как будто то, что я сейчас позволила ей залезть в свое тело, не имеет никакого значения.

Это никак не повлияло на наши отношения. Мы не стали от этого ближе и деликатнее. У нее не было такой цели – узнавать, как лучше обо мне позаботиться. Она здесь для другого.

А для чего ты здесь?.. Ты, столько лет отдавшая изучению вопроса? Сделало ли твое испытание тебя добрее и терпеливее, мудрее и проще? Осталась ли в тебе та, которая обнимает близкого и нуждающегося в тебе человека? Смогла ли ты оставить лишнее и увидеть другого в его беспомощности и страдании души? Прощаешь ли ты себе, прощаешь другим?..

Она протянула мне направление в больницу и еще раз повторила, что важно принять решение как можно скорее.

Мне и самой хотелось видеть это как вопрос жизни и смерти. Бытия и небытия. Не только – «у вас не будет детей», а именно – «не будет вас».

Но на уровне души всё во мне кричало лишь одной мыслью: «Ты ничего не знаешь обо мне, тётя: что я люблю есть на завтрак и куда смотреть во время грозы. И к твоим универсальным, озвученным непринужденным голосом рецептам и предписаниям у меня – ненависть, потому что я здесь, видимо, для того, чтобы ты крепко меня обняла. Обняла и сказала: «Девочка моя, мы все бываем в дерьме и в крови. И я, и ты, и твоя мама. И, поверь мне, это еще не конец. Это, как Визбор пел, «только ступень для тебя». И мы пройдем это вместе. Ты больше не одна»».

******

Я уже знаю, что никакой операции не будет.

Я остро чувствую это в больнице, когда смотрю в равнодушные белые лица. Вот они смеются над чем-то, потом поворачиваются ко мне, нехотя отрываясь от своей настоящей жизни, и спрашивают: «Что вам, девушка? Подождите за дверью. Мы вас вызовем».

Я слышу, как пульсирует в теле моя злость, я взрываюсь, потому что больше не могу терпеть это. Не могу проходить через это одна.

Я хочу, чтобы кто-то заметил, что я здесь есть, что я пока еще жива. Я ору. Я ору, пытаясь заставить их оторваться от столь приятного смеха и разделить со мной страх.

«Я боюсь, понимаете?! Я боюсь, что, если вы сейчас не скажете мне более-менее человеческих слов о том, что я не одна, о том, что обо мне позаботятся, я просто умру. Умру прямо здесь, возле вашего кабинета, в этом сраном коридоре, заполненном ужасом женских глаз и тугой джинсой. Я растекусь огромным пятном по вашей больнице, оставляя только волосы, которые, словно рваный парик, будут блестеть посреди этой лужи кровавой боли вместе с бешеным взглядом валяющихся рядом с ними глаз. И они будут голубыми, эти глаза, потому что мы часто рождаемся с голубыми. И, по-моему, умираем тоже».

В реальности меня хватает лишь на бессмысленный и бессвязный визг о том, что я жду приема уже три часа, хотя пришла к кабинету первой.

Мне недовольно показывают на дверь, приговаривая, что я «здесь не одна».

Туше.

* * *

Возвращаясь из парикмахерской, сажусь на матрас и пытаюсь смотреть в одну точку. Увы, это больше невозможно.

Коньяк, видимо, исполнил своё.

Из 180 градусов я вижу только левую часть перед собой. Правая покрыта белой пеленой, как будто запорошена снегом.

8 декабря. Ни одной снежинки. Ирония.

Стопроцентное зрение стало покидать меня в третьем классе. Меня потихоньку сажали все ближе и ближе к первой парте, и вот я уже за ней. Очки я надела спустя пару лет. Последние годы я чаще хожу без них. Говорят, от них зрение только портится. Да и на что смотреть?..

Интересно, что бы сказали окулисты сейчас? Как вообще можно не видеть части пространства перед собой? Я вращаю глазами, поворачиваю и наклоняю голову, пытаясь заглянуть за то белое покрывало, которое теперь отделяет меня от мира. Ничего не выходит.

Меня трясет. Это больше чем страх. Теперь внутри меня, на уровне подкожи, существует некто из фильма «Дрожь земли». Как будто я ощущаю каждый орган отдельно. Особенно сердце. Такое чувство, что оно бьет меня изнутри. По коже пробегает волна ужаса, то в одну сторону, то в другую. Хочется кричать. Просто открыть рот и визжать от страха.

Ладони, кажется, стали жить отдельно от меня: все время покрыты какой-то движущейся мелкой рябью. Я видела такое у сильно пьющих людей в своем квартале.

Я все еще верю, что это временно: жизнь целиком и это новое для меня состояние… Типа похмелья.

Я, видимо, слегка перебрала с коньяком. Плохой, рваный сон, неудобный матрас, тревога, неприятные разговоры, – все это кого угодно может выбить из колеи. Все ведь уйдет, если я наполню ванну горячей водой и смою с себя как можно больше грязи.

Только не здесь, конечно.

Но сейчас я схожу в душ.

Нет.

Нет даже полотенца.

Выпью таблетки. Всё станет на свои места.

Таблетки.

Господи… Бросаюсь в ванную в попытке восстановить происходящее.

Восстановить – остановить.

Упаковки сонапакса, цефалексина, валиума и, кажется, пароксетина…

Я решила перестать пить лекарства.

Да.

Я выпила последнюю горсть, запив половиной бутылки «Армянского лекаря».

Остальное я спустила в унитаз, еще до прихода Егора.

Меня прошибает холодный пот.

Алкоголь. Коньяк – это же алкоголь.

Господи. Господи. Господи.

Нервно ищу в карманах сигареты. Такое чувство, что мне нужно схватиться за что-нибудь, иначе я просто упаду.

Вдруг поворачиваю голову и замечаю тебя, свернувшегося в углу калачиком, прямо на куске линолеума.

Вскрикиваю от ужаса.

Глава 3

«Сонапакс (как и другие нейролептики) абсолютно не совместим с алкоголем. Это связано с возможностью усиления побочных эффектов, вызванных химическими реакциями спирта с действующим веществом препарата. Поэтому Сонапакс назначают только в тех случаях, когда алкоголь будет полностью выведен из организма пациента.

Прием спиртосодержащих напитков во время лечения данным медицинским препаратом грозит повышенным риском гепатотоксических реакций, тепловых ударов, акатизии, дистонии и прочими расстройствами ЦНС. Возможны также проблемы ЖКТ, покраснения кожи, сыпь, сильные приступы рвоты, затуманенность сознания, обмороки.

В редких случаях могут проявляться симптомы злокачественного нейролептического синдрома, к ним относят гиперпирексию, ригидность мышц, разнообразные нарушения мышления, аритмичность пульса, измененное артериальное давление, диафорез, тахикардию. Возможны проблемы с дыхательной функцией: одышка, затрудненный вдох, «тяжесть в груди».

Алкоголь может вызвать резкое усиление влияния данного лекарственного средства на ЦНС, вызвав тем самым психоз, потерю личностной ориентации, а в некоторых случаях угнетение функций дыхательной и сердечно-сосудистой систем организма. Сонапакс плохо взаимодействует не только с алкоголем, но и с антисептиками, атропинами, барбитуратами и т. д.»

(Источник: https://alko03.ru)

Глава 4

«Орешь как ненормальная. У тебя вообще крыша поехала с этими психологами», – бормочешь ты про себя, медленно поднимаясь.

Я проснулась, сходила в парикмахерскую, умылась, а ты все это время был в квартире. Я тебя не видела.

Господи-господи-господи.

Мы быстро едем обратно. В твой дом, откуда я все время бегу.

Меня бьет идея о том, что если я вернусь туда, хорошенько посплю, то все точно должно стать прежним. Я как бы отмотаю пленку назад, и тогда, наверняка, мое тело забудет о том, что с ним случилось. Хотя бы вернется зрение и меня перестанет так трясти изнутри.

У меня нет сил оставаться одной, я боюсь этого внутреннего крика, который стоит во мне так твердо и больно.

Я даже не помню, как засыпаю. Просто темнота. Пустота. Тишина.

* * *

Резко вскидываю голову от пронзительного звона будильника.

Не ставлю будильников. Значит, телефон.

«Алло, да, это Марина, а вы кто? Галина Васильевна?.. Я вас не знаю. На прием?.. Я? У меня другой терапевт».

Нервно пытаюсь вспомнить, о чем идет речь.

Точно. Я записалась к другому психотерапевту на это утро, потому что Люся уехала в Самару. Там у Покрасса какой-то семинар. А она никак не может его пропустить. Если я очень сильно буду хотеть умереть, мне нужно позвонить Галине Васильевне.

Про «умереть» она не говорила. Она сказала: «Если будет плохо».

Еду в разбитом пазике. Даже в салоне чувствую запах газа или бензина – чего-то невыносимо гадкого. Недоумеваю, как старой ведьме удалось настоять на том, чтобы я приехала несмотря на то, что уже опоздала на час. Зараза. Как будто она просто забирает «свои» деньги.

Со мной это легко провернуть. Я же мешок сомнений. Фразы типа «ты обещала» или «я на вас рассчитываю» действуют на меня магически. Запускается глубоко и метко долбящий механизм самостыда, и я вся ваша.

Захожу в темную и сырую квартиру.

Передо мной скорее большая хищная птица, чем психиатр. Она говорит тихим, вкрадчивым голосом, коммерчески выверяя каждое слово.

«И главное, вы должны определиться, будете ли вы дальше лечиться у меня или у Людмилы Валерьевны».

Вот уж верно расставленные приоритеты.

Мне горько. Я понимаю, что так же, как пять лет на алкоголе и сигаретах, я начинаю «сидеть» на поддержке чужих людей. Мне гадко. И я не вижу выхода. Теперь уже не только в переносном, но и в прямом смысле.

* * *

У мамы почему-то тоже сыро. Двери, открытые настежь, заполняют дом сквозняком и немым укором.

Последние пять часов, включая кратковременный сон, ничего не изменили. Ужас внутри меня растет, сердце стучит громко и крикливо.

Я пытаюсь что-то пить.

* * *

Курю на порожках нашего старого дома. Мне стыдно. Дедушка собирал его своими руками в 1944 году, по возвращении из плена. Ему было чуть больше тринадцати лет. Он не ходил в школу, потому что им с матерью негде было жить: немцы разбомбили квартал начисто. Он говорил, что им повезло – у нашего дома сохранились стояки. И из щепок, которые находил по улице, дед строил жилище.

Мне кажется, всем своим существом я загрязняю все светлое, во что он верил. И, возможно, верит до сих пор.

* * *

Меня трясет, как старый холодильник. Как алкоголика при ломке. Как отравленную, но недобитую собаку.

Я плохо вижу и все время хочу кричать.

Спрашиваю: «Мама, что происходит? Что мне теперь делать?»

Опять вру, называя свое состояние «меня что-то беспокоит».

Мама испуганно пожимает плечами. Она не знает, что мне бывает беспокойно.

Сидеть на месте невыносимо. Я беру косынку и еду в церковь.

Все время в маршрутке слышу стук своего сердца и усилием воли пытаюсь остановить внутренний крик. Мне кажется, еще немного – и я просто не смогу его сдержать.

Будто вваливаюсь в храм. Платок сразу же начинает сползать на глаза. Я не знаю, куда деть руки и что тут вообще обычно делают.

Я как пьяная шлюха, спустившаяся туда, откуда не выходят, а только выползают.

Я, столько лет насмехавшаяся над Богом, поповством и институтом церкви в целом, пришла просить помощи?

Или пощады?

Или не просить?

Умолять простить?

Что я здесь, Господи?..

Что с моей душой? Она еще есть во мне?..

Я утыкаюсь в изображение женщины с ребенком и начинаю рыдать. Косынка то и дело сползает на лицо, поэтому скоро становится совсем мокрой. Я еле стою на ногах. Сил практически нет. Я знаю, что еще немного – и упаду, забившись в истеричном вопле, но мысль о том, что меня заберут в городскую «дурку», сдерживает. Кто бы знал непомерную силу стыда.

Я плачу о своем нынешнем состоянии, которое так сильно пугает. Плачу о своем одиночестве, с которым наконец оказалась лицом к лицу. Плачу о своей замкнутости и неспособности говорить о главном даже с самыми близкими людьми. Плачу о той физической боли, с которой живу всё последнее время. Плачу о том пекле в моей голове, с которым я жила последние годы. Я плачу о детях, которых не родила, и, возможно, уже не рожу, и о тебе, который любит меня, как драгоценный камень в шкатулке. Я плачу об уходящей юности, в которой было так много страдания, и о своей невозможности смотреть на это с открытым сердцем.

Когда я выхожу, то сквозь тремор и тупую головную боль чувствую нежность.

7 декабря 2009 года в возрасте двадцати трех лет я совершила неудачную попытку суицида.