Czytaj książkę: «Поляна нелепых желаний»

Czcionka:

Мышки – мышки

Мышиный дух курений болиголова смешивался с естественным запахом Алёшеньки. На разложенном по столу сукне мелом размашисто была начертана пентаграмма, в центре её лежал маленький серый трупик – мышак Алёшенька. Над ним склонились две всклокоченные головы, почти касаясь друг друга остатками седых клочковатых волос. Спитое лицо пожилой женщины выражало скорбь и мольбу. Сосредоточенное лицо деда хлопотало всеми морщинками, олицетворяло озабоченность и тревогу.

– Татьяна, заклятие Вы должны прочесть, – строго произнёс дед.

– Ой, перезабуду всё, дедуся. Память слаба стала, – залепетала женщина.

– Вы учительницей были, завучем работали, – пристыдил её дед.

– Так это когда было! Согласна, согласна, – закивала тётка, увидев, как нахмурился дед.

Тёткой Татьяна стала не так давно. Всё в её жизни как–то перевернулось, перепуталось.

Алёшенька

Щёлк-щёлк, щёлк-щёлк – кинетический антистресс – маятник Ньютона на деревянной подставке издаёт через равномерные промежутки времени успокаивающие звуки. Небольшие металлические шарики, раскачиваясь, стукаются друг об друга и своим щёлканьем забавляют огромного рыжего кота. Он, сидя на столе, бьёт по ним подушечками могучей лапы и внимательно наблюдает за раскачиванием маятника. В разумных глазах кота читается: «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус». Зовут кота не Бегемот, а Мирон. Такое имя дала мохнолапому питомцу его хозяйка – школьный завуч и учитель литературы Татьяна Дмитриевна.

В комнате пахнет пачулями. Возможно, чтобы перебить кошачий запах. На рабочем столе Татьяны Дмитриевны царит идеальный порядок: аккуратные стопки методичек, отчётов, тетрадей и рукопись неоконченной работы по теме «Метамодерн как этическая концепция ХХI века». Женщина учится на курсах переподготовки, мечтает защитить диссертацию и стать преподавателем в ВУЗе, где работает её муж.

Пока кот Мирон наблюдает за шариками маятника, его хозяйка руководит учебной частью большого коллектива. Это непросто! Особенно с молодым педагогическим составом. Вот преподаватель истории уже пятый год в школе, а дисциплины никакой!..

…Алёшенька работал в школе пятый год. Сразу после университета пошёл. Не по призванию «сеять разумное доброе, вечное», а потому, что с дипломом историка-политолога податься больше было некуда. Поначалу даже было интересно: объясняя материал старшеклассникам, он представлял себя ведущим передачи «Большая игра» или «Вечер с Алексеем Соловьёвым». Но ученики слушали плохо, были равнодушны к дискуссиям, которые продумывал Алексей, готовясь к урокам в первый год преподавания. Они лишь сидели в мессенджерах своих телефонов или списывали друг у друга домашку по русскому и математике. Спасибо, что не кидались грязными тряпками и жёваной бумагой. И он быстро охладел к ток-шоу своих неудавшихся уроков. Обидно было, что ученики звали его Алёшенька, игнорируя статус педагога. Коллеги называли его так же, улыбаясь, как им казалось, по-матерински. Он робко просил прибавлять отчество, они извинялись, но шёл пятый год в школе, а ничего не менялось – отчество не прибавлялось. Хотя уже и очёчки, и причёска, как говорили ученики, «озеро в лесу», казалось бы, должны добавить заветное – Фёдорович!

Коллег своих Алёшенька не любил, сторонился; кому-то завидовал, на кого-то обижался.

– Алёшенька, у вас в электронном журнале темы за целый месяц не заполнены! – сдабривала строгость улыбкой стянутых в ниточку губ завуч.

– Заполню обязательно, Татьяна Дмитриевна, – бурчал Алексей, выделяя интонацией её отчество.

– Алёшенька, я зайду к вам на урок. Будьте любезны, подготовиться! – оповещала пожилая методистка.

– С нетерпением буду вас ждать, Наталья Ивановна, – мрачно отвечал он.

– Алёшенька, почему вы не соизволили прийти на родительское собрание? – сурово выговаривала директриса.

Алёшенька молчал… С некоторых пор он стал утешаться писательством. Поэтому на опостылевшей работе ходил всё более задумчивым, отрешённым.

Но не просто пописывал молодой учитель! Он зажигал чёрненькую свечечку, брал особую ручечку и чёрными чернилами писал о тех, кто его обидел, задел, не оценил, покритиковал, высмеял или просто пошутил неудачно в его адрес. «Всмотритесь. Этот знак начертан плохо. Наружный угол вытянут в длину и оставляет ход, загнувшись с края». И Алёшенька выводил пентаграмму – по уголочку за каждый год работы в школе. Почерк его был аккуратен, каллиграфически старателен, словно «Иегумен Пафнутий руку приложил».

В драматической повести он выводил эпиграф: «Эта женщина больна, эта женщина одна. Муж в могиле, сын в тюрьме…» А далее следовал кровавый текст, где главными героинями были дорогие коллеги, и Алёшенька в своих опусах мог делать с ними всё, что угодно. Особенно доставалось завучу – Татьяне Дмитриевне…

Круглая глупая луна смотрела в окно равнодушно, лёгкий сквознячок шептал: «Тиш–ше – тише–ше! Лёш–ша пиш–шет!» Когда ретроградный Меркурий проходил транзитарно через холостяцкую келью Алёшеньки, через несколько дней пожилая методистка Наталья Ивановна некрасиво и больно падала в школьном коридоре, зацепившись каблуком за непонятный бугорок; у директрисы воспалялся имплант, и она с огромным флюсом вынуждена была бросать все дела. Но изощрённее всех страдала Татьяна Дмитриевна – завуч. Неожиданно её сына, студента престижного столичного ВУЗа, задержали с дозой, муж, не выдержав судебных разбирательств, слёг с сердечным приступом…

Алёшенька уволился из школы. Некоторые его произведения имели успех на разнообразных форумах, даже выиграл какой-то конкурс. Чувствовал себя великим! Многое из того, что он выводил на бумаге «чёрной ручечкой» имело свойство сбываться! Для финансовой стабильности он нашёл репетиторство, и жизнь наконец заиграла яркими красками! «Когда воскликну я: «Мгновенье, прекрасно ты, продлись, постой!» Тогда готовь мне цепь плененья, земля разверзнись подо мной!»

Со временем Алёшенька стал подозрительным, мелочным, параноидальным. Причёска «озеро в лесу» утратила почти весь лес, оставив лишь жалкие кустики. Мысли о расплате за грехи всё чаще стали посещать его, зелёный змий стал другом… «Чёрный человек, Чёрный человек, Чёрный человек на кровать садится, Чёрный человек спать не даёт всю ночь». Алёшенька чувствовал – время запустило таймер обратного отсчёта…

Татьяна Дмитриевна Ларина

«Итак, она звалась Татьяна!» Танечка, ещё учась в школе, стала Дмитриевной, потому что всегда бралась за ответственную работу: учебный штаб, староста, председатель совета дружины, старшая пионервожатая. Ещё в школьные годы она с удовольствием отметила, что у неё имя отчество милого идеала, созданного Пушкиным. Потому выбор будущего был очевиден – филологический факультет педагогического института; затем школа, где возможен карьерный рост до завуча; приличный муж, отличный сын. «Мой муж – прелестный муж! Мой сын – прелестный сын!» Потом обязательно защита кандидатской, например, «Метамодерн как этическая концепция ХХI века». «Мета – маятник колебаний между крайними противоположностями. Метамодерн творится здесь и сейчас, в том числе нашими руками».

Жизненный график был строен! Но вот уже полгода, как что-то сломалось в продуманном порядке вещей. Сына, студента престижного столичного ВУЗа, поймали с дозой. Конечно, он говорил, что подбросили недоброжелатели, но доказать обратное было недёшево. Срок дали небольшой, но все сбережения ушли на адвоката, поэтому, когда слёг с инфарктом муж, денег уже не было. Операцию ему сделали, но нужны были сиделки, медсёстры, уход. А у Татьяны Дмитриевны времени нет, потому что – школа. Вот и умер он после операции от какой–то внутрибольничной инфекции. «Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне». Словно про меня написано», – мелькнуло в голове Татьяны Дмитриевны, когда спрашивала с одиннадцатиклассников Ахматовский «Реквием».

Работа над диссертацией сошла на нет, рукопись пылилась на столе. Единственным утешением стали кошки, которых она подкармливала по всей округе. А дома бедную женщину ждал теперь только огромный рыжий кот Мирон. Он напоминал Татьяне Дмитриевне о счастливом прошлом, когда муж и сын-подросток притащили большую плетёную корзину, из тёмных недр которой светились изумрудные глаза. Рыжий комочек почему-то назвали Мироном, наверно, в честь работника, который ремонтировал дом. Рос котяра не по дням, а по часам…

Татьяна Дмитриевна вздохнула, вновь погружаясь в воспоминания. Даже школьные тетради и отчёты лежали в беспорядке. Она стала сентиментальна. Вспоминала, как выжила недавно из школы молодого педагога Алексея, к которому испытывала двойственное чувство. С одной стороны был он жалок и неприятен, с другой – было в нём что-то Карамазовское. Что ж, в итоге так и выходит, «чтобы жить, как Человек, нужно перенести муки и страдания Смерти духа, чтобы на руинах гордыни и неприятия мира возвести новое здание согласия и гармонии». Татьяна Дмитриевна размышляла: «И отчество у Алёшеньки знаковое – Фёдорович, потому и произносить его не хотелось, дорасти ещё до Фёдоровича-то надо было. Когда он ушёл из школы, почему-то стало легче. Но поговаривали, что недолго он репетиторствовал; спился вскоре и, вроде, помер – погиб как–то нелепо». «Значит страдал», – удовлетворённо завершила свою мысль Татьяна Дмитриевна…

Она тоже страдала! Включила музыку. Под звуки Лондонского оркестра методично наглаживала рыжую шелковистую спинку Мирона. Вот пошла партия скрипок, кот выгнулся, заурчал утробно. Тревожная музыка Моцарта разрастаясь, заполняла собой всё пространство. «Р-р-р, – тарахтел Мирон. – Р-реквием по мечте-е». Котяра огненной молнией выстрелил к дивану – клацнул – притащил хозяйке добычу!

Мышонок был чуть придушенный, даже не серый, а какой-то пегий, немного рыжеватый, очень жалкий. Мирон не переломал его хилый хребетик, а лишь слегка прикусил, контузил. «Вот до чего опустилась, – подумала Татьяна Дмитриевна, – мышей развела». Но вспомнились добрые сын и муж, которые жалели любую животинку, и она забрала мышонка у Мирона, запретив охотнику добивать жертву. Посадила его в коробочку. Котяра только хмыкнул на такие чудачества хозяйки. Мышонок проявлял чудеса сообразительности: бегал по лабиринту, интересовался творчеством Татьяны Дмитриевны, разбросанным на столе. Женщина хотела назвать его Элджерноном, но, посмотрев в его глазки-бусинки с диковинным прищуром, назвала мышака… Алёшенькой.

Души не чаяла бывшая завуч Татьяна Дмитриевна в новом друге. Она уже уволилась из школы, благо подошёл пенсионный возраст. Вместе с Алёшенькой брали они бутылочку беленькой и до ночи могли говорить обо всём, читать стихи… «Месяц умер, синеет в окошке рассвет! Ах ты, ночь! Что ты, ночь, наковеркала?..» Алёшенька, конечно, кивал умненькой головёнкой. Очень его заинтересовала рукопись о метамодерне и все былые записки Татьяны Дмитриевны. «Бот ты мой! Что за умное животное!» – восклицала подвыпившая женщина.

Но за этой идиллией ревниво наблюдала пара изумрудных глаз из мрачных недр тёмного чулана. Мирон давно точил коготь на хвостатого зарвавшегося рыжеватого «бога Алёшеньку». Раз, когда после общения с беленькой, Танька беспокойно похрапывала, Алексей чересчур внимательно изучал её записи, разбросанные по столу…

«Да, это же мои рассказы, – думал Алёшенька. – Вот о Наталье Ивановне чёрный юмор, как хлопнулась она во весь рост в коридоре школы, зацепившись каблуком за бугорок. А вот и драматическая повесть о судьбе завуча Татьяны Дмитриевны, где рефреном звучит лейтмотив Ахматовского «Реквиема»: «Муж в могиле, сын в тюрьме…»

В это время раздался тревожный всхрап хозяйки, Мирон сверкнул в воздухе огненной молнией, роняя по пути табуретки, вазочку и листочки рукописи… «Помолитесь обо мне!» – успел подумать мышак Алёшенька…

Ритуал

«Брысь!» – сгоняет наглого котяру пожилой мужчина. Это пенсионер Пётр Иванович Стрелкин. Выйдя на пенсию, он не на шутку увлёкся оккультными науками. Потому, когда обратилась к нему несчастная соседка, бывшая учительница Таня Ларина, он согласился помочь. Эта одинокая женщина разом лишилась и семьи, и работы, и квартиры, доживала свои дни по соседству в избёнке. Прикипело её сердечко к какому–то мышонку, которого звала она Алёшенькой. Связь у них, по её словам, кармическая и ещё вина перед каким–то коллегой неизбывная. Вот и казалось сердешной соседушке, что, оживив этого мышака несчастного, она сможет всё вернуть. Ну, или почти всё: сын вернётся, квартиру купят, на работу, может быть, позовут. Но для этого мышак Алёшенька нужен. А его кот поломал!

Понимал Пётр Иванович Стрелкин, что женщина от горя и «плакончика» своего умом тронулась, но помочь решил и надежду вселил. Решил провести обряд, о котором у американского писателя Кинга вычитал. Знал ведь, чем может закончиться! Но сострадание к Татьяниному горю перевесило.

Дед взял варган, настроился. Монотонно варган разрезывал воздух, словно ветер дул через дерево, повреждённое грозовой молнией.

– Татьяна, запоминайте и повторяйте слова! А я буду играть!

Алексей, Алёшенька, мышак,

Сделай, сделай оборотный шаг!

Возвернись из скопища миров,

Чтобы жить с хозяйкой милой вновь!

Поднимись из бездн небытия,

Где душа мышиная твоя!

Алексей дух взываю песней,

Ты, мышак Алёшенька, воскресни!

Запах болиголова становится нестерпимым, заунывный звук варгана вспарывает вечность! Татьяна завывает в пятый раз: «Мышак! Алёшенька! Воскресни!»

В центре пентаграммы, что была начертана мелом по сукну, тихонько дёрнулась серая лапка и приоткрылась красная бусина глаза; сморщилась маленькая мордочка, будто хотела чихнуть; мелкий язычок плотоядно облизнулся. Тётка Татьяна готова была расцеловать и деда Петра Ивановича Стрелкина, и ожившего мышака Алексея! Но оккультиста что–то настораживало…

«Всмотритесь, этот знак начертан плохо. Наружный угол вытянут в длину и оставляет ход, загнувшись с края!» Какой-то дым тянется из-под сукна с пентаграммой, стойкий запах серы перебивает дух болиголова. «О, ужас, силы небесные! Что же мы натворили?! Какую силу разбудили!» – бормотал дед, но Татьяна его уже не слышала…

В ритуальную залу нежданно ворвалась супруга Петра Ивановича Стрелкина!..

Что случилось дальше, мы узнаем чуть позже, потому что рассказ наш вынужден уйти в другую сторону… Терпение, дорогой читатель!

Бабушкина избушка

– Вот вы говорите, желание должно исполняться, иначе оно не будет давать покоя.

– Да, кто-то из писателей говорил, что неосуществлённые желания самые сильные.

– Ну, вот у нас одно почти осуществилось! Но всё как всегда: ожидание и приготовление были интереснее, чем событие.

– Это просто стечение обстоятельств. Грибов нашли мало, потому что пошёл дождь. Значит надо пересмотреть повестку дня и придумать что-то новенькое…

Так рассуждали Саня, Сеня и Витёк – три друга. Поход за грибами они запланировали ещё весной, вспоминали о нём всё лето. Им казалось, что всё пойдёт, как по маслу: стоит лишь зайти в лес, и под каждым деревом их будет ожидать аккуратненький, как с картинки, грибок. Место выбрали отличное – на электричке до небольшого полустанка, оттуда рукой подать до маленькой деревеньки, где доживают свой век несколько ветхих старушек. У Витька там организовался наследственный дом – от покойной бабки достался. Дом – громко сказано, это была старенькая покосившаяся избёнка. Нет рядом хорошего водоёма, трасса далековато, вот и не покупают, а может, ещё чего-то не так.

И ведь пригодилась избёнка! Сбор грибов не заладился – нашли немного; всё кружили вокруг деревеньки, опасаясь заблудиться. Как ни старались, день выбрали неудачный: небо хмурилось и в итоге опрокинулось целым ушатом прохладного августовского дождя. Добежали до наследственного владения Витька, стали сушиться и отогреваться…

– Вот тебе и желание, и мечтание, – пробурчал Витёк.

– Ладно хандрить, давайте как-то растопим печку, – оптимистично предложил Саня.

– Витёк, а бабка у тебя верующая была? Привидений не предвидится? – пошутил Арсений.

– Бабка-то, вроде, была верующей. А дед, он до неё помер, вообще материалистом был, но к концу жизни чудить немного начал. Бабка после его смерти утверждала, что он в доме остался. Так что, может, и будут привидения.

– Но дед – родственник. А мы – твои друзья. Значит на нас индульгенция предусмотрена, – отметил Саня.

Тем временем дождь из августовского ливня перешёл в нудный осенний и отбивал свой монотонный такт по окнам, затянутым паутиной. Печка разгоралась с трудом. Промокшая одежда стала липким коконом. Друзья приняли решение переночевать и просохнуть. Спать, конечно, никто не собирался, никому не хотелось ложиться на ворох старого тряпья, что остался после бабки на панцирной кровати с никелированными шариками; продавленный дедов топчан тоже не обещал гостеприимных объятий Морфея. Саня, Сеня и Витёк сгрудились у старой печки, наслаждаясь её слабым теплом. Отсыревшие поленца потихоньку занимались, потрескивали; искры вспыхивали, дрожали, замирали; языки пламени раскрывались, как лепестки величественного огненного цветка с голубоватым основанием. Длинные тени вырывались на свободу и, замерев в полумраке избушки, располагали к неспешной беседе.

Саня, как самый разговорчивый из троицы, предложил рассказывать разные истории. Между прочим продолжили и разговор о грибах и о желаниях, какие же порой бывают нелепые у людей желания – такие, что и вслух-то произнести совестно.

– Что ж тут удивительного, – изрёк Саня, – если человек развитый и с фантазией, то он не только о деньгах, женщинах и пиве мечтает. Вот был у меня приятель, учились когда-то вместе. Да вы, наверно, знаете – Максом зовут. Тот, который за грибочками пошёл и потерялся в лесу, потом его долго искали. Лечится сейчас, заикается немного, но больше молчит. Вот я вам историю его перескажу, прямо как он мне рассказывал…

И мы, уважаемый читатель, должны выслушать все истории. Уверяю, они не заставят вас скучать!

Поляна нелепых желаний

Меня зовут Макс. Мне 28 лет. Живу один. Я среднего роста, среднего телосложения, русый, сероглазый, работаю менеджером, малообщительный, скромный. У меня есть два друга Лёнька и Серега. Хочу признаться: есть у меня странность, о которой я не говорю даже друзьям, о ней никто не знает и не догадывается, внешне странности не видно. В этих записках я вынужден признаться: меня посещают довольно нелепые фантазии, порой я представляю себя нереальным существом, например, единорогом, Ихтиандром или даже принцессой Рапунцель (именно не просто девушкой, а длинноволосой Рапунцель); даже один раз, засмотревшись детским мультфильмом, представил себя большим добрым четырёхухим сиреневым Лунтиком. Повторюсь, это тайна.

Не так давно за еженедельной пятничной кружкой пива, завершающей серые будни, зашёл у нас разговор о пользе грибов. Отстаивал её в основном Лёнька, а Серёга, наоборот, сообщил, что грибы – самодостаточные особенные существа, даже, возможно, разумные. Слово за слово – решили отправиться по грибы. Тёплые сентябрьские дни бабьего лета располагали к традиционной тихой охоте. Утром в субботу мы встретились на вокзале. Серёга был заспанным и ворчливым, Лёнька сосредоточенным с большой корзиной и бутербродами, он всегда чего-нибудь жуёт.

Решили ехать подольше. Все дачники уже высадились на своих остановках, мы остались в пустом вагоне. Вышли мы совсем одни на остановке с символичным названием ***километр. Пошли по тропинке. Лёнька сказал, что грибы здесь наверняка есть, без урожая не уедем, а обратно доберёмся ближе к вечеру на этой же электричке. Я верил Леониду. Накануне он проштудировал электронную грибную энциклопедию и уверял, что знает, какие грибы надо брать. А ещё он в очках, значит умный; спокойный и плотного телосложения, значит надёжный, и вообще в нашей конторе Лёнька работает системным администратором.

Серёга плёлся следом и всё время ворчал, что зря попёрлись, грибов не найдём, а проблем нагребём, у него, видите ли, дурное предчувствие. Серёга верит в астрологию и убеждён. что грибы – разумные существа.

Мы шли по тропинке, она становилась всё уже, грибы пока не встречались. Зато появился какой-то бетонный забор, старые плиты которого были украшены мрачным граффити: пентаграммы чередовались со скорбными ангельскими ликами, венчали это угловатые плохо читаемые готические письмена. Мы решили повернуть назад пока не поздно. Но тут Лёнька нашёл добротный красноголовик. Чуть поодаль и я нашёл чистенький коренастый с блестящей шляпкой благородный гриб. Мы решили свернуть от подозрительного забора. Серёга замешкался, зачем-то решив сделать несколько фоток на телефон. Скоро он догнал нас, лицо его было белее мела! – Там музыка еле слышная, как будто старая пластинка играет на граммофоне с потрескивание таким, вальс старый, – задыхаясь, проговорил наш товарищ.

– Почудилось, может?

– Давайте уйдём подальше от этого забора.

– А что за ним может быть, на карте его не было? – задумчиво произнёс Леонид.

Тут наше внимание привлекли желтоватые пятачки маслят, и мы с Лёнькой стали активно срезать скользкие грибочки. Серёга по-прежнему трясся и ругался, что в недобрый час согласился ехать с нами, наклоняться к грибному царству он отказывался.

Забор давно исчез из виду, а Серёга всё ещё утверждал, что слышит вальс. Но вот и он заинтересованно наклонился к стройному изящному подберёзовику. Он долго извинялся на полном серьёзе перед грибом, собираясь взять его с собой. Вдруг мы услышали сдавленный вскрик Лёньки, за которым последовала отборная ненормативная лексика.

Прибежав на звук его голоса, мы обнаружили, что стоит он на небольшой полянке рядом с какими-то странными предметами. Приглядевшись, к ужасу своему, мы определили отрубленную головку чёрного петуха с ярко-красным гребешком, который издалека обманчиво напоминал красноголовик. Закатившийся петушиный глаз с усмешкой и печалью взирал на нашу панику. Серёга вновь услышал где-то звуки вальса и даже сделал несколько неожиданных па по кругу. Тут мы заметили чёткие очертания круга, в котором, присев на корточки, Лёнька брезгливо собирал рассыпавшиеся грибы, стараясь не смотреть в мёртвое петушиное око.

Неожиданно в кустах послышался шорох. Мы вздрогнули! На полянку спокойно вышел пёс средних размеров и степенно уселся неподалёку, не заходя в круг. Он внимательно наблюдал за нами миндалевидными глазами, не похожими на собачьи. Казалось, в его взгляде читался немой укор и сквозила бесконечная скорбь. Отгонять его было бессмысленно, ведь он не проявлял агрессии, лишь продолжал смотреть долгим и пристальным взглядом.

Мы наскоро помогли Лёньке спихать рассыпанные грибы и спешно покинули тяжкое место, провожаемые долгим пёсьим вздохом. Нам казалось, что он где-то невдалеке сопровождает нас.

Решили, что приключений достаточно, и надо бы как-то возвращаться к станции. Да вот беда: в которой она стороне? Поспорили. Пошли на просвет в деревьях. Вышли к полю.

Ветер шелестел в высокой траве. В этом шорохе и нам с Лёнькой послышались лёгкие звуки вальса. Серёга шёл какой-то очарованный и пританцовывал. Хорошо, что ворчать перестал. Какое-то время шли молча, каждый думал о чём-то своём. Мало удивились тому, что на окраине поля обнаружился погост. Среди могилок с покосившимися крестами под нечастыми деревьями обнаружились крупные боровики. Серёга шарахался от них и поминутно крестился. Лёнька, смачно плюнув, стал срезать те, что подальше от могил.

Я взглянул с любопытством на один из монументов. «Шелест Червонович», – прочёл я странные полустёртые буквы. Постарался разглядеть дату, но видны были только первые цифры 1 и 8. Довольно быстро мы обошли небольшой некрополь и снова каким-то образом вышли к могилке Шелеста Червоновича. С ней рядом на низенькой скамейке оказался человеческий силуэт. Серёга отказывался подходить, утверждая, что ощущает запах плесени. Лёнька, напротив, взбодрился и направился к человеческой фигуре в надежде узнать верное направление.

Сидящий оказался пожилым мужчиной, одетым в какую-то холщовую хламиду с клочьями шерсти. Он посмотрел на нас слишком тёмными задумчивыми миндалевидными глазами, казавшимися молодыми на этом изрезанном морщинами лице. Не дожидаясь нашего вопроса, он произнёс:

– Позвольте представиться, Червоний Шелестович. А здесь батюшка мой покоится – Шелест Червонович.

– А я думал, что это фамилия, – не к месту произнёс я, засмотревшись на старое, поросшее жёсткой шерстью. ухо старика.

– Не спорю, у нас в роду непривычные для людского слуха имена, – меланхолично произнёс скорбящий.

– А идти вам через поле обратно. Вы ведь из леса, что на той стороне вышли? – изрёк он, словно угадав наш вопрос. – Возвращаться всегда надо туда, откуда вышли.

Сергей ускоренно рванул к полю.

– Вы грибы позабыли, молодые люди! – крикнул нам вслед дед.

Лёнька по-прежнему надёжно держал свою корзину. Мой небольшой пакетик с грибами легко помещался в рюкзак. «Серёга, твои что ли забыли? Ты собирал?»

«Нет!» – почти взвизгнул взволнованный друг и прибавил шагу.

Становилось прохладно, чувствовалось, что уже осень. Лес густел, кроны деревьев зловеще шелестели, скрипели, шептались. Впереди что-то забелело. Серёга напевал, бормотал, пританцовывал, – явно был не в себе. Леонид кряхтел, но мужественно прокладывал дорогу. Мы подошли к высокому пню и разглядели никелированный овал, который обычно помещают на могильные памятники. С фотографии на нас взирало знакомое лицо. Червоний Шелестович Кинокефалов – прочитали мы.

– Это же тот дед с погоста, – пролепетал Серёга.

– А он не наоборот был? Может, это папа его?

– Нет! Нет! – верещал Сергей, – это он! Мы с покойником говорили!

– Он на пса похож, кажется, который возле нас сидел, – крякнул Лёня. – Я читал, что кинокефалы – это псоглавцы или собакоголовые; такие зооморфные мифологические персонажи. Что-то тут нечисто, друзья.

– Ты это только сейчас понял? – истерил Сергей.

– Успокоимся. Давайте лучше как-то выбираться, – попытался примирить я друзей.

Мы не стали трогать кладбищенский овал. Спиной мы чувствовали, как провожает нас знакомый задумчивый взгляд миндалевидных глаз.

Как мы не старались найти путь, ночь застала нас в лесу. Серёга совсем раскис, Леонид кряхтел, крепко прижимая к себе корзину с пожухлыми грибами. Я старался не падать духом…

Огонёк костра вдалеке мы восприняли по-разному: Лёнька сразу принял решение идти туда, Серёга сопротивлялся, утверждая, что ничего хорошего нас там не ждёт. Я предложил тихонько подойти на безопасное расстояние. Словно тати в ночи, мы крались к костру… Как на грех, хрустели мелкие веточки, сучки цеплялись за одежду, каждый шаг, разливаясь гулким эхом, обнаруживал нас.

…О Боже! Силы небесные! У костра сидели странные, даже ужасные существа. Их было немало. На телах, схожих с человеческими, воздвигались самые разнообразные головы, морды, пасти, рожи, хари! Были здесь и медвежьи, и лошадиные, и козлиные, и пёсьи, и совсем непонятные с вывернутыми ноздрями, выпученными глазами, вывалившимися кровавыми или раздвоенными языками; на некоторых телах наростами выступали самые разнообразные предметы – телефоны, пропеллеры, различные непонятные механизмы и даже …торт.

Существо с пёсьей головой повернуло к нам морду, в руках оно держало колоду карт. Розовая пасть его ухмылялась, а миндалевидные глаза оставались печальными.

– Ну, подходите уже. Куда теперь вам спешить? Люди всегда приходят туда, откуда вышли, – изрёк собакоголовый. – Позвольте представиться, Кинокефалов Червоний Шелестович. Вижу, что удивлены. Извольте, объяснюсь. Кинокефалы – псеглавцы. Я всю жизнь интересовался этой темой, даже научный труд написал. Ну, и грешным делом, себя псом иногда представлял. А ещё я хотел всегда выигрывать в карты, ставя на червонного туза. Иногда я, как когда-то и мой романтический отец, замирал, слушая шелест ветра, и размышлял о его вечности и вездесущности. Вот только отца в отличие от меня больше интересовала подземная вечность. Он теперь всё о ней знает. Думаю, и вам теперь понятно, откуда берутся здесь фамилии имена и отчества. В этой компании у каждого своя история, свои нелепые мечты. Кто проходит туда-обратно поле нелепых желаний, неизбежно сталкивается с их исполнением…

Рядом тоскливо заржала женщина-лошадь и хохотнул хоботом могучий слонопотам.

«Неужели они когда-то захотели стать вот этими существами?» –подумал я, и тут же холодный пот побежал по моей спине: я вспомнил свои нелепые фантазии!

Рядом копошился Серёга, выделывая замысловатые танцевальные па. Я заметил, как ноги его переплелись между собой, образуя единую плотную ножку гриба, а на голове вместо шляпки разросся приличных размеров граммофон, из которого слышались звуки вальса, тревожившего всю дорогу нашего бедолагу-друга.

Чуть поодаль прокашливался Лёнька. Обернувшись, я увидел, как из рыхлого ай-тишника он преобразуется в перекаченного, очень мышечного бодибилдера. Мускулистой серой лапой он по-прежнему прижимал к себе корзину, в которой уже вместо грибов копошились мыши. Одна из хвостатых уже свисала с перекушенным хребтом из довольной зубастой кошачьей пасти бывшего системного администратора Леонида. Глаза его ещё удивлённо таращились, а могучей лапой он автоматически по привычке заедал проблему, поедая мышек одну за другой. Вероятно, когда-то он хотел есть и не толстеть, а поигрывать мышцами. Я вспомнил и о его «котовьих мечтах»: как-то в очередную пятницу под пиво Лёнька проговорился, что очень завидует своему коту…

Нелепые мечты сбывались! Кинокефалов кивал умной пёсьей башкой, поглядывая на наши превращения.

– Ничего, ничего, – он посчитал своим долгом утешить нас, – как только вы приведёте сюда новеньких, сможете на какое-то время вернуть человеческий облик.

Новых? Сюда? Ни за что! Я Макс, ничем не примечательный менеджер среднего звена, напишу огромное письмо-предостережение, прикреплю его к тому странному забору, чтобы любой неосторожный прохожий поскорее уносил отсюда ноги!..

В зрачках миндалевидных глаз Кинокефалова при ярких оранжевых бликах костра я увидел сиреневые тени, почувствовал, как четыре ушка вырастают из моей головы, на том месте, где был мой среднестатистический лоб, вырастает могучий розовый рог, а затылок оттягивает всё удлиняющаяся бесконечная коса, как у принцессы Рапунцель… Скорее! Мне надо всё успеть записать, пока сиреневые лапы ещё слушаются меня. Я – добрый Лунтик! Что там я ещё представлял? Скоро у меня появятся жабры, как у Ихтиандра, и мне придётся искать водоём…

Darmowy fragment się skończył.