Иногда, правда, Варвара с любопытством задумывалась, почему ни один из ее столь разнообразных кавалеров не делал ей предложения. В конце концов, она ведь никому с порога не заявляла, что не хочет замуж. Но ответ напрашивался сам собой: она просто до этого не доводила. Как только в отношениях начинала сгущаться вязкая семейственность, Варя, как опытный летчик, инстинктивно включала реверсивное торможение. Благодаря обратной тяге встречи с таким мужчиной становились все реже и, наконец, полностью прекращались. Варя даже выработала универсальную фразу, которая, как ей казалось, позволяла максимально безболезненно для обоих выйти из отношений. Она всегда говорила примерно так: «Давай пока не будем больше встречаться». Этим «пока» она как бы оставляла дверь за собой чуть приоткрытой, что позволяло избежать излишнего драматизма.
Кроме того, Варвара стала сначала бессознательно, а затем и осознанно выбирать «безопасных» мужчин, вероятность брака с которыми стремилась к нулю. Либо они были так называемыми бабниками и принадлежали к такому же типу, как она сама, то есть не стремились под венец, либо просто были женаты. Поначалу все эти отношения, особенно со свободными кавалерами, довольно сильно напоминали «настоящие» – которые бывают у нормальных женщин и обычно приводят к совместной жизни. Были и долгие ухаживания, и даже пару раз совместные поездки в отпуск. Однако годам к тридцати пяти Варвара стала понимать, что ее утомляет даже это. Любое действие или событие, которое ей казалось избыточным, она старалась пресечь, чтобы не давать повода мужчине рассчитывать на нечто большее, чем регулярные и пьянящие своей краткостью встречи. Она не любила ни у кого оставаться на ночь и уж тем более никогда не оставляла ночевать у себя. По ее разумению, обеим сторонам должно было быть в этих отношениях легко и комфортно, и как правило, так и было.
Однажды, правда, этот отлаженный механизм дал сбой: один «друг сердечный», как она иронично называла своих кавалеров в общении с не очень близкими людьми (надо же было как-то обозначить присутствие в жизни мужчины, а слово «любовник» ей всегда претило), так убедил себя в любви к ней, что ушел от жены и вообще начал действовать грубо, без спроса вторгаясь на ее территорию, приезжая без предупреждения и громко заявляя о каких-то правах. В то время Варвара еще раз убедилась в справедливости пословицы о запретом плоде. Чем активнее она давала человеку понять, что ей это неприятно, тем активнее он начинал противодействовать.
С ним пришлось покончить хирургическим путем, без наркоза и седации. Она честно пыталась поступить гуманнее, потому что всегда жалела мужчин за их беззащитность перед женщиной. Но своими бестактными попытками полностью завладеть ее жизнью он не оставил ей выбора, поэтому в один прекрасный день она просто словами, четко и без обиняков объяснила ему то, что он никак не хотел понимать на невербальном уровне: что никаких планов на совместную жизнь с ним у нее не было с самого начала и, более того, что больше она с ним встречаться не будет.
Видимо, в тот момент он тоже с разбегу налетел грудиной на торчащую из стены трубу, потому что после ее признания его глаза мгновенно покраснели, а по щекам, тяжело перевалившись через ощетинившиеся ресницами края нижних век, поползли две слезы. Эти две первые довольно быстро затерялись в густой бороде, которая так нравилась Варваре, но по проторенной ими влажной дорожке уже спешили следующие. Они уже не выглядели такими отчетливо каплевидными, но было видно, что след на щеках то почти пересыхает, то вдруг наливается новой волной. Варя почувствовала такую невыносимую жалость к этому крупному и внешне брутальному человеку, который вот так легко льет из-за нее слезы, что решила как можно скорее уйти, чтобы хотя бы не видеть чужой боли. Это она всегда особенно тяжело переносила. Человек явно жаждал сочувствия, но отменить свой приговор она была не в силах. Больше этот мужчина в ее жизни не появился.
Несмотря на легкомысленную, как некоторым казалось со стороны, жизнь, Варвара была склонна к самокопанию. Она любила заглянуть себе в душу и с любопытством, страхом и мазохистским наслаждением анализировать происходящие в ней процессы. И однажды такой самоанализ показал ей, что раньше, в молодости, она проживала все эмоции гораздо острее. Это касалось не только счастья (хотя в первую очередь именно его). Она, конечно, многажды слышала подобное от стариков и читала об этом в книгах, но очень удивилась, обнаружив точно такое же явление в себе самой. Впрочем, наверно, все те старики, впервые столкнувшись с этим в себе, бывали удивлены не меньше.
Раньше она почти на ощупь брела через лес собственных ощущений, отношений с людьми, чужих судеб, и каждое новое событие то заставляло задохнуться от погружения в бурлящие потоки любви, то щекотало ноздри терпкими полевыми ароматами бурных ссор и примирений, то ласкало глаз ослепительными лучами наслаждений.
А теперь все будто бы притупилось. И любовь, и обиды, и радость встреч, и печаль разлук – все стало ощущаться как бы не напрямую, а через тонкую изоляцию, которая, возможно, называлась опытом. И эта изоляция, как ей и положено, защищала ее душу от разрядов – и сильного горя, и счастья. Даже любовь стала какой-то тихой, без пьяного кружения в воронке чувств, без ощущения духоты, сменяющейся жадными глотками свежести, без сладкой ломоты в теле.
«Ну уехал, и слава богу!» – поймала как-то себя на мысли Варвара, провожая своего «друга сердечного» в плановую командировку и удивляясь собственному спокойствию. Раньше она бы, едва помахав ему рукой из окна, уже наслаждалась горячей волной предстоящей разлуки, а тут испытала даже странное облегчение.
И с этого начался еще один новый этап ее жизни. Возраст ее в прошлом веке уже считался бы преклонным. Да и в этом веке многие приятели еще до недавнего времени удивлялись ее пылкости. И вот, ее темперамент, ее бушующие в душе ураганы, стали на глазах рассеиваться, как грозовые тучи. Однако на смену грозам пришла изнуряющая жара.
Даже в молодости в слове «климакс» ей слышался щелчок закрывающегося замка. Ради чего жить, если ты перестаешь быть женщиной? Где черпать настроение, если единственным его источником всегда служило легкое головокружение влюбленности? И самые страшные опасения начали сбываться. Варвара, как любой наркоман, подсев при созревании на обусловленные гормонами удовольствия, теперь испытывала страшную ломку. Ее тело корежило от бессонницы, постоянного раздражения на весь белый свет и липкого ощущения неизбежно приближающейся старости. С каждым приливом климактерического жара на лице появлялись все новые неизгладимые следы страданий. Видимо, чем сильнее влечение к противоположному полу в молодости, тем более болезненным и страшным становится его угасание.
Осознав, что именно с ней происходит, Варвара с головой накрылась темной пеленой тоски. И никто, даже самые близкие, не могли сквозь нее пробиться. А впрочем, никто по-настоящему и не пытался: мало кто способен искренне сочувствовать тем страданиям, которые не испытал на собственном опыте. А в ее окружении были либо те, кто еще не перевалил через вершину своей физической формы, либо преодолел этот перевал совершенно незаметно. В молодости она сама с легким презрением относилась к тем, кто, как ей казалось, с наслаждением обсуждает свои болячки. Теперь же она оказалась по другую сторону этой баррикады и всем своим существом чувствовала, как при попытках кому-то пожаловаться, сама становится объектом презрения и вызывает у собеседника естественное желание сменить тему.
Вокруг нее вдруг образовался плотный круг из крепких здоровых людей (что обиднее всего, в него входили даже сверстники ее родителей!), которые то и дело намеком или напрямую, намеренно или случайно, сообщали ей, что жизнь прекрасна и удивительна и что даже в семьдесят лет глядя в окно можно мечтать не о том, чтобы лечь прямо под окном на пол и больше не шевелиться, а о том, чтобы выйти на улицу и побегать. Многие из них считали муки ее второго переходного возраста преувеличенными, надуманными, даже психологически выгодными.
Тем не менее ее организм, отдавший ей все свои силы и соки за время активной молодости и теперь вдруг износившийся до скрежета в каждом суставе, стал ее личным врагом. Он издевался над ней всеми имеющимися в его богатом арсенале способами. Впрочем, для получения эффекта обрушившейся на голову немощи достаточно было одной только китайской пытки лишением сна. Варвара утратила свою нежную хрупкость, отяжелела и оставила даже попытки хорошо выглядеть. Ее тело теперь из инструмента для удовольствия превратилось для нее в неисчерпаемый источник мучений.
Мучительнее всего была пытка зноем: каждые несколько минут в ней будто бы включался какой-то внутренний нагреватель, который, как отпариватель в утюге, посылал в каждую пору ее кожи мощный поток горячего пара, а потом организм, как бы внезапно опомнившись, под воздействием испарины стремительно охлаждался до появления гусиной кожи.
По ночам это заставляло ее шевелиться (чтобы поменять позу, скинуть или, наоборот, набросить одеяло), и это вдребезги разбивало хрупкую оболочку сна, которая едва успевала нарасти вокруг ее скрюченного воспаленного сознания. В такие минуты она не могла себе позволить даже заплакать, потому что это неизбежно приводило к полному отключению подачи кислорода через нос и пульсирующей головной боли.
Днем было не легче. Было еще одно обстоятельство, которое ее очень пугало: она стала настолько раздражительной, что при любой мелочи с ней случались жуткие, неконтролируемые приступы гнева. Даже из-за случайно пролитого чая, разбитой чашки или, например, потерявшейся перчатки на нее как будто накатывала гигантская багровая волна ярости, в пучине которой она не понимала, что делает. Бессилие перед каждой такой с виду несущественной неудачей было, наверно, миниатюрной моделью ее бессилия перед главным – неумолимо наползающим закатом.
Раньше, размышляя о неизбежном климаксе, она надеялась, что, даже когда эта страшная дверь захлопнется, у нее останутся хоть какие-то желания. Но их не было. И даже не хотелось их вновь обрести. Просто ничего не хотелось – только спать. Сбывался один из самых страшных кошмаров: утратилась цель существования.
Отношения с мужчинами по-прежнему иногда случались, но приносили все меньше радости. Краткие вспышки страсти быстро в ней гасли, и мужчина, не успевая понять причину столь скорого охлаждения, получал отставку. И даже жалость к брошенным почти перестала ее тревожить. Наступило полное онемение души. Грела только любовь к родителям, которых она навещала все чаще – и не только потому что сильно скучала, но и потому, что они уже оба нуждались в помощи. Все, что теперь занимало пустующее пространство души Варвары, была нежная, жгучая, всепоглощающая жалость к этим родным старикам. Хоть внешне они уже смирились с отсутствием внуков, но она знала, что своей бездетностью лишила их чувства бессмертия, продолжения жизни, надежды на будущее. И от этого только еще больше страдала сама, потому что все равно уже не в силах была что-либо изменить.
Она, как и раньше, ездила на дачу. Деревья там стали такими большими, что их крона закрывала солнце, поэтому в доме всегда царил прохладный полумрак. Теперь только в такой обстановке Варвара могла хоть как-то справляться со своими старушечьими симптомами, которые было особенно тяжело переносить на фоне ядреных сверстниц. Однажды на работе к ней подошла сослуживица (которая была старше ее минимум лет на пять!) и без задней мысли попросила запасную прокладку – и Варвара задохнулась от обиды и унижения. Даже эта ведьма в свои почти пятьдесят еще сохраняет запас столь необходимых для нормальной жизни гормонов! Наскоро отшутившись в ответ на эту невольно бестактную просьбу, Варвара пошла в туалет и, закрывшись в кабинке, долго плакала, наслаждаясь возможностью поставить вынутые из душных кроссовок ноги на прохладный кафель. И если в юности слезы всегда были немного сладкими, то теперь в них не было ничего, кроме скорби.
Так с начала ее личного заката прошло около года. Варвара постепенно пообвыклась в своем новом теле. Постоянные боли и страдания рано или поздно начинаешь воспринимать как неизбежную данность: она это видела на примере своих родителей. Со стороны могло показаться, что ее состояние улучшилось, однако никаких физиологических изменений не произошло: просто, как гениально сказал Достоевский, «ко всему-то подлец-человек привыкает».
Теперь ей даже начала нравиться ее неожиданная полнота, а появившаяся седина в волосах стала казаться украшением, сверкая живыми искорками на фоне темных волос. Правда, с любовью по-прежнему не было определенности. Былое стремление к страсти исчезло окончательно, и она, как перегоревшая лампочка, перестала манить к себе мотыльков-мужчин. Более того, даже если где-нибудь в толпе она вдруг ощущала на себе такой привычный ранее, но уже забытый взгляд восхищения, Варвара с отвращением отворачивалась, всеми силами стараясь избежать знакомства. Такие отношения ее больше не интересовали. Более того, случайно допуская иногда в воображении даже просто невинный поцелуй с кем-то из представителей противоположного пола, она испытывала скорее недоумение: в оболочке изменившегося тела такие фантазии воспринимались как совершенно чуждые ее природе.
Однако жить совсем без мужского внимания было скучно. Душа начинала приходить в себя после первой ступени вниз с вершины физической формы, расправлялась, отряхивалась и осторожно подставляла свои потрепанные крылья ласковым лучам заходящего, но еще теплого счастья. Летать, правда, она уже не могла, но и здесь, на твердой земле, тоже было неплохо. Оказалось, что простые заботы по хозяйству очень успокаивают. Варвара полюбила готовить. Она увлеченно экспериментировала на кухне, и получала особенное удовольствие, когда ей удавалось сотворить шедевр, что называется «из топора». Готовить по рецептам, заранее купив все необходимые ингредиенты и точно соблюдая инструкции, ей тоже нравилось. Но было что-то магическое в том, чтобы найти в холодильнике подсохший кусочек старого сыра, увядшую морковку и полпорции вчерашнего ужина (ни то, ни се!) и забабахать такой суп, что двухлитровую кастрюлю она могла одна вычерпать за пару раз.
Варвара стала ловить себя на непривычном ощущении: готовить только для себя было неинтересно. Она постоянно таскала свои кулинарные экспромты родителям, но в силу весьма преклонного возраста они уже не отличались большим аппетитом, поэтому половину из принесенной еды приходилось выбрасывать. Это ее очень расстраивало. А у нее как раз только появилось и все нарастало желание угощать, радовать, баловать… Но кого? Поразмыслив как-то на досуге, Варвара в недоумении констатировала: мужа.