— И с чего ты обо мне такого высокого мнения? Я не знаю, например, как мы здесь оказались и почему проскочили через целую прорву лет. Не знаю, есть ли еще что-то, чего я не помню. Или почему вместо рощи ты оказалась здесь – среди ненавистных тебе людей – и на время лишилась силы. Но главное – я не знаю, как ты не умерла от скуки и никого не убила, прослужив полгода… кем ты была, компаньонкой? У дамы, которая покрылась плесенью и даже из дома не выходила.

— К твоему сведению, я пыталась выжить. В мире, в котором у меня даже малого не осталось и о котором я ничего не знаю.

— Так же, как и я. В моем городе появились электрические фонари, а я даже появления газовых не застал. В районе, где я вырос, снесли почти все знакомые мне дома и выстроили на их месте целый кусок Парижа. И вон, слышишь, по улицам теперь ездят трамваи, а я до недавнего времени понятия не имел, что это вообще такое. Думаешь, я знаю, как в этом мире жить? Но я видел, как ты из снега лепила чудовищ и те становились живыми, и как лисицы, пролежавшие подо льдом целую зиму, бегали по лесу после того, как ты над ними поколдовала. Что же мы с фонарями и трамваями не справимся? Уж как-нибудь и в этом мире найдем себе место.

Морана хотела было сказать, что настрой Кая изрядно ее раздражает, но в конечном счете Кай всегда был таким: что мальчишкой, которого она слишком поздно выставила из своего чертога; что молодым мужчиной, которого лучше было бы не встречать. Вечно верил во что-то, мечтал, и, казалось, все ему нипочем.

Когда Морана спасла ему жизнь и назначила за это цену в три года, которые он должен был служить ей и заботиться о роще, Кай лишь улыбнулся и спросил, можно ли на эти три года «убавить зиму»? Когда вырос из старой своей одежды, и Морана соткала для него новую из ночной тьмы и лунного света, Кай крутился посреди поляны, будто волчок, и требовал поклясться, что штаны поутру не растают и он не окажется голым лесному зверью на потеху. Когда сорвался со скованного льдом водопада, волновался не о том, что, залечив расшибленную голову, Морана оставила в назидание шрам; а о северном сиянии, которое она в тот вечер обещала зажечь.

И именно Кай был первым, кто стал звать ее по имени. Потому что обращаться «Ваше Величество» к той, кто латает тебе лунные штаны, в его понимании противоречило этикету.

И все-то у Кая получалось, все спорилось. Даже слово «вечность», и то он сложил без труда – на латыни. Ведь «откуда мне знать, на каком языке читают бессмертные девы?»

Ледяных осколков было немерено, и по задумке Мораны ни один не должен был подойти, но Кай, закончив работу, только улыбнулся и перебросил снежную труху из ладони в ладонь: «Я служу подмастерьем – то там, то здесь – и, бывало, помогал отбирать кусочки цветного стекла для дворцовой мозаики».

И тогда, глядя на мальчишку, который прожил на земле жалкие крохи против ее вечности, Морана почувствовала, как сначала в ямочке под языком, а потом по всему телу разлилась душная, вязкая горечь. А Кай все рассказывал и рассказывал: про мозаику и витражи; про церковь, которую строили возле старого павильона, где по весне гнездились рыжие утки, а теперь отказывались покидать насиженные места; про конопляный запах масляных красок и меловой привкус медовых; про мать, которая была натурщицей, а под конец жизни торговала на рынке; и про отца, очарованного работами голландских мастеров так сильно, что, бросив все, отправился в Делфт да там сгинул. И снова про мозаику, церковь и витражи.

Кай рассказывал – Морана слушала. Лесная дева, выросшая у ног каменных истуканов среди папоротников и рябин, в дивьем краю, где дети, благословенные силой моран, не знали ни родителей своих, ни имен, ни иного пути.

***

Морана невольно дернулась, когда Кай коснулся губами ее затылка и, взяв гребень, аккуратно провел по распущенным волосам:

— Знаю, тебе нелегко. Жизнь среди людей – не то, что ты бы себе пожелала. Но посмотри вокруг, разве тебе не нравится время, в котором мы оказались? Целый мир на пороге перемен, о которых раньше никто и помыслить не мог. К тому же я ведь прожил в роще три года, теперь твоя очередь.

— Ты был ребенком, которому все в радость. И я выставила тебя вон до того, как тебе стало скучно. А твой город… с первого дня, как сюда пришли люди и убили мою сестру, места эти мне, мягко говоря, не по нраву.

— Мне жаль. — Кай убрал гребень, накинул ей на плечи мягкий истертый плед и, передвинув стул, на котором сидела Морана, опустился перед ним на колени. Знал, хитрюга, что теперь продолжать спор ей будет непросто. — Обещаю, мы дождемся зимнего солнцестояния, когда твоя сила будет на пике, и, если захочешь, вернем твои земли и высадим новую рощу. Но пока пощади меня: жить нам здесь и сейчас, а ты только и делаешь, что вздыхаешь о прошлом.

— Потому что раньше у меня была вечность, а теперь ничего, кроме прошлого.

— Рад быть для тебя «ничем». — Кай нахмурился, поднялся на ноги и отошел к окну, но не продолжить не смог: — Ты права, у тебя была вечность. Но разве у тебя было будущее? Разве ты хоть что-то решала, мечтала о чем-то, строила? Куда там! Да ты боялась перемен как черт ладана. Помню я, как принес в рощу гальку и выложил мозаику у входа в чертог, порадовать тебя думал, а ты вместе с той галькой чуть не утопила меня в реке. И выгнала меня не потому, что мне стало скучно, а потому что скучно стало тебе. Всю жизнь сидеть на одном месте, будто пес на цепи, тоже мне радость.

Морана покачала головой, не желая признавать, что он прав. И все же, всмотревшись в темное окно за плечом Кая, заставила себя говорить:

— Кто сказал, что я собиралась так и сидеть на цепи? Что я не искала способ… Когда я спровадила тебя, на границе моих земель разбили лагерь разбойники. Можно было бы, конечно, разделаться с ними, но они охраняли дороги, ведущие в рощу, не хуже ледяных стражей, так что я позволила им остаться. Была среди них девчонка, разбойничья дочь – вот только кровь в ней была не человечьей, а дивьей.

Морана поднялась, сбросила плед и, взглянув на свое отражении в зеркале, наколдовала кружевную сорочку, сотканную из свечного сияния и сумерек, что затаились в углах.

— Только представь: ребенок, который сделал первые шаги по священной лесной земле, а говорить учился, повторяя за птицами и зверьем; ребенок, взращенный не людьми (до него им не было дела), а ручьями и травами, древесными смолами, медом, росой… Что еще я могла пожелать? Я уже нарушала правила, когда осталась одна и, получив силу убитых сестер, не отдала ее вечности. А значит, и новые правила устанавливать было кому, как не мне? Я могла передать и силу, и рощу, если бы нашла преемницу, – и я ее нашла.

— Выходит, когда мы встретились в городе снова… эта встреча была неслучайной?

— Не льсти себе: я выбирала не между тобой и рощей. К тому же, пока вырастила бы смену, ты бы уже и сам обзавелся детишками. Мне просто хотелось взглянуть на тебя повзрослевшего, узнать, вышел ли из тебя хоть какой-нибудь толк.

— Прости, какой такой толк? Это ради него ты устраивала снежные бури, разгоняла людей по домам и до утра запиралась со мной в недостроенной церкви? Ах да, тебе же нравился запах сырой штукатурки, тогда все понятно…

Морана обернулась, уверенная, что Кай шутками маскирует обиду, но он улыбался как ни в чем не бывало: мальчишка, для которого прошлое не было грузом, а настоящее – испытанием. Мальчишка, который заставил ее однажды задуматься не о том, кто она есть, а кем может стать. И который обещал ей теперь будущее, даже если оно станет попыткой отыграть все назад.

— Знаешь, а я удивлен, – слова Кая нарушили тишину и заставили Морану понервничать в ожидании пояснений. — Это наш первый спор, когда ты не пыталась меня заморозить. Хм, пожалуй, я рад, что ты больше не бессмертное нечто: кажется, теперь с тобой можно договориться.

— Вот уж не надо трогать мое бессмертие. Мало я без того, по-твоему, потеряла?

Но вместо слов Кай протянул руку, пропустил меж пальцев длинную прядь волос, и в свете затухающей свечи Морана увидела, как на темном фоне серебрится первая седина.

***

– Могла бы и не думать о мальчишке, когда я рядом, – вgjckt ttсе еще придерживая Морану за талию, прохрипел Ирвин. Убрал руки и поспешил отойти в дальний угол мастерской: туда, где дрожала и копошилась тьма, которую даже пламя свечей не сумело бы приручить.

– Откуда ты знаешь? – Обессиленная, Морана присела на край стола среди бисерных веточек и снежинок и, убрав с лица взмокшие волосы, оглянулась через плечо: – Ты не умеешь читать мысли.

– У тебя мое кольцо, а у него много функций. Только не вздумай снимать! Иначе оно не сможет тебя защитить.

– Не уверена, что мне нужна такая защита.

– Главное – я уверен. Пусть я не могу взять на себя твою боль, когда девчонка колдует, но у вас с ней осколки одного зеркала, а значит, через кольцо, через тебя я смогу найти ее и наслать кошмары.

– У Кая тоже осколок, – встревожившись, напомнила Морана. И Ирвин зло усмехнулся:

– Поверить не могу, что из-за каких-то дурацких осколков вас все притягивает и притягивает друг к другу. Это ведь даже не любовь!

– Нас притягивает друг к другу, потому что троллям нравилось шутить, и, исполняя желания, они не забывали про «но».

«Чего ты желаешь, Герда? Хочешь вернуть мальчишку, который по-настоящему даже не был твоим? Пусть магия отшибет ему память, но так, чтобы искал он потерянное и забытое до тех пор, пока не найдет и не вспомнит. А как вспомнит, заставь его снова забыть. Только теперь в другом времени, чтобы все трое – и ты, Герда, и ты – остались ни с чем. Ведь так веселее».

Морана закрыла глаза, выдохнула долго, протяжно, и наконец попросила:

– Не трогай Кая, Ирвин. На тебе и так много крови: хватит себя пятнать.

– А почему бы и нет? Напомнить тебе, что будет, если вы с мальчишкой встретитесь? Если он вспомнит тебя? Уже сделала ставку, где окажешься в следующий раз? В новом десятилетии? В новом веке?

– Ты говорил, за тобой стоят предки, и пока ты жив, пока я ношу заговоренное родовое кольцо, я всегда буду там же, где ты. Что тролльи шуточки больше не будут работать.

– Я говорил то, что ты хотела услышать. И то, во что хочу верить сам. Но, кроме вас троих, на свете уже нет никого, кто имел бы дело с магией троллей. Я даже не стал позориться и рассказывать Каджу все эти сказки. Так откуда мне знать, что сработает, а что нет?

Ирвин замолчал, и Морана не нашла что ответить. А за окном все еще играла музыка, и праздник был, должно быть, в самом разгаре. Но Моране на нем не было места.

– Ты не рассказывала про маленькую разбойницу, – с разочарованием и злостью упрекнул Ирвин, и его смуглое лицо сделалось еще темнее. – С другой стороны лучше бы я не знал, что ты хотела оставить рощу. Какая ж из тебя морана?..

– Паршивая, как видишь.

– И поделом тебе. – Ирвин скрипнул зубами, набросил на голову капюшон и, шагнув к двери, спросил напоследок: – С ребенком-то хоть что стало?

Морана почувствовала, как осколок вновь раскаляется и царапает изнутри, как просыпается боль, как расплескивается она, как растекается по телу. Боль от чужого колдовства и от правды, которую узнала не сразу, но которую и сейчас не смогла бы принять:

– Герда убила ее. Чтобы выменять сердце на магию троллей.

– Ты права, девочка, Кай не прячется от тебя. Но и встречи с тобой он не ищет. – Голос Каджу вновь походил на скрежет. Она скривила губы, открыла водянистые старческие глаза и, разжав пальцы, позволила бусам соскользнуть с ладони на скатерть. Но не было в них теперь ни лиц, ни домов – лишь густая молочная взвесь, похожая на туман. – Послушай совета: оставь свои поиски. Для Кая ты пройденный этап.

– Так ли и пройденный? – усмехнулась Герда, но слова ведьмы сумели-таки задеть за живое. – Что бы ты ни видела, знать о нас ничего ты не знаешь. Мы были вместе долго и не раз – такое за спиной не оставить.

Герда потянулась через стол, коснулась пальцами бусин: напитанные теплом, они все еще хранили видения ведьмы, но тролльей магии не подчинялись, а значит, оставались непроницаемы и немы.

– Я нашла, что ты просила, но давать ответы я тебе не обязана. Слишком много в тебе, девочка, тьмы, но хоть кровь пойдет на дело благое.

Каджу расправила плечи так, как птицы расправляют крылья, взяла со стола обрядовый серп, передвинула ближе к Герде медную чашу и взглядом велела подставить руку.

Пришлось подчиниться. Уговор есть уговор, и троллья магия не позволила бы схитрить и не сдержать слово. Каждое данное обещание клеймом горело на сердце, каждое невыполненное – становилось патиной на осколке волшебного зеркала, причиняло боль, мучило, лишало сил.

Знание о том, что за невыполненные обещания придется дорого заплатить, пришло к Герде не сразу, и хотя ей достался самый крупный из трех осколков, был он теперь, должно быть, весь в черных пятнах. Так что приходилось быть осторожной и следить за словами.

Серп оказался острым, боль – резкой. Но Герда не дернулась, не вырвала руку: позволила крови заполнить все линии и трещины на ладони, а затем – донышко ритуальной чаши. Но стоило последней капле опуститься на дно, Каджу вздрогнула, отшатнулась, и в глазах ее разгорелся древний испепеляющий страх.

– Магия троллей иссякла давным-давно. – Каджу задышала прерывисто, отодвинула чашу и с не ведьминым – человеческим – суеверием перекрестилась да отерла ладони о подол пестрой юбки. И Герда не удержалась от смеха.

– В какие игры ты вздумала играть, девчонка? И чем за них будешь платить?

– Я уже заплатила. – Герда перевернула ладонь, легонько подула на рану, и та с тихим шипением затянулась. Остались только кровавые следы в поясе Венеры и линии сердца.

– Отвечай, откуда в тебе магия троллей?

– Получила от Силли́х, последней из них. Долгая история… Когда мы встретились, тело троллихи было уже таким древним и слабым, что для охоты ей приходилось превращаться в птицу: подбитая, потрепанная, ищущая помощи и заботы – верная уловка, чтобы заманивать в лес юных невинных дев, а затем выпивать кровь да съедать их сердца. Только это и позволяло в древнем теле еще теплиться жизни.

– Тролли вымерли, земля их отторгла: за то, что творили зло ради зла и разрушали вместо того, чтобы строить.

– А Силлих говорила, что тролли рассорились с ведьмами, и те, отомстив, наслали на троллей проклятье. Но мне-то какое дело до причин? Мне важны лишь последствия.

Герда подтянула накидку, задрала рукав вязаной кофты и позволила Каджу увидеть длинные бугристые шрамы, обычно скрытые магией от чужих глаз.

– Однажды Силлих заманила в лес и меня. Ошиблась, должно быть: я не была невинной, я даже не была достаточно здоровой, чтобы ей от меня вышел толк. К тому же она несколько дней кружила меня по лесу, прежде чем напасть, так что голода и отчаяния во мне было больше, чем страха: я не собиралась сдаваться без боя.

Герда закрыла глаза, на ощупь огладила шрамы и не сразу расслышала, что Каджу задала новые вопросы:

– Как тебе удалось выжить? Тем более заполучить магию троллей?

– Силлих сама мне ее отдала.

Ведьма не поверила и, подавшись вперед, всмотрелась в кровь на дне чаши, но что бы там ни увидела, повода расслабиться и выдохнуть с облегчением Каджу не нашла.