По пути к родному дому, в котором я не была уже столько лет, усталыми губами я рассказываю Питеру о выходке Марии и моей матери, устроившие неподобающую сцену на могиле отца. Питер, надевший маску присущего ему спокойствия, не выражает удивлений и высказывает, что Анна и Мария, которые ранее были сплетены из одного цветения, стали зложелателями и не отступятся от этого, вдохновляясь злобой. Забитые в молчании при всех, они взглядом уничтожали друг друга.

Тайну, связанную с детством Марией, я пока не раскрываю. Я не знаю всех подробностей и, думается мне, что Джексон сам ему об этом когда-нибудь расскажет.

Решаюсь задать вопрос, вертевшийся на языке:

– Тебя Джексон оповестил о…

Он не дает мне закончить, однотонно отвечая:

– Угу. – Проносится печальный выдох. – Не вовремя мы уехали…

Вина его гложет, ведь если бы они отложили поездку на одну лишь неделю, то он смог бы сказать отцу то, что говорил призрачному видению.

– Питер, никто не знал, что все так обернется, – стараюсь его утешить, сама, прекрасно осознавая, что утешения бессмысленны.

Полная печали, припоминаю час, когда услышала от Даниэля убийственные слова: «Тебе срочно нужно в больницу. Что-то неладное с отцом».

Думавший о другом, он кивает, не отвечая, после неистового разгрома чувств.

– Как ты сама? – невыразительным голосом, утопая в упреках на самого себя, спрашивает брат.

И прежде, чем поднять взгляд и сказать, что с моим здоровьем всё в порядке, он добавляет:

– Я о твоей душе, разрывающейся между… – Он не продолжает.

Опутанная ими двумя, я сгораю медленно, как свеча… Бросить и одного, и другого я всё еще не способна, хоть и обещала Джексону. Сколько должно пройти времени, чтобы моё сердце приняло решение?

После некоторого колебания, мямлю:

– Мы не вольны в своих чувствах, Питер. К одному у меня глубокое сожаление, к другому… – стихаю голосом, а в голове крутится арест Джексона, когда я думала, что сама попрощалась с жизнью… – Да, эта жалость к нему оказалась роковой. У меня не осталось сил, чтобы бороться с ней…

– Ты не сможешь так долго протянуть… Не раз мы говорили об этом, но ничего не изменилось… – уверяет серьезным голосом Питер, помрачнев. – Вы наносите самое тяжкое, все трое, друг другу. Последний раз я говорю тебе: не наделена ты обязанностью ухаживать за Даниэлем. – Он старается не смотреть на меня, а по лицу очень зол. – Ты не хочешь этого понять… А Джексон, не укладывается у меня в голове, слюнявил, слюнявил и получил… – с легкой злостью произносит он. – Тайлер рассказал мне о пакостях Брендона, приведшего в исполнение свои намерения. Скрыть он хотел от меня это! Хмм… Он и не знает, что мне известно об этом. Спасибо отцу, который избавил его от ареста и то это же ничего не меняет, и он продолжает разгребать проблемы, покланявшись богатым, что больше не встретится с тобой. Мы все сейчас подвергаемся серьезной опасности из-за всех тайн… – Вот почему он скрывался, надевал на себя маскировку. – Однако вы не избавили друг друга от этих встреч и продолжаете вкушать запретные наслаждения. Я допустил это сам, когда на свадьбе послушал Ритчелл, чтобы помирить вас… Я скорее должен был подвести Джексона к тому, чтобы он не вплетал тебя в свои проблемы, а сам их разрешил, так же, как и ты… Эта канитель никогда не закончится. А я предупреждал вас обоих, что ложь может завести в самый тупик. Неисчислимое вранье кругом. Я не врал, но стыдно за вас обоих мне.

Злоба, бьющаяся в голосе Питера, пронизана болью.

Раздосадованная его грубостью, в которой не проскальзывает и намеков на шутливые нотки, я немотствую.

– Милана, подумай, не служит ли случившееся знаком, что уже пора определиться? Все подготовлено для этого. Отец столько лет молчал…

Мы сцепляемся с ним воззрениями на этот счет, но я прекращаю упрямиться и соглашаюсь с ним, что час признания Даниэлю близок.

Понуро молчком добредя до дороги, которая ведет к моему дому, я спрашиваю с болезненным любопытством:

– Питер, есть то, чего я не знаю? Есть еще какие-то тайны?

Питер пристально заглядывает мне в глаза. В следующую секунду ему звонит телефон.

Завершив вызов, он произносит ответ, но не на тот вопрос:

– Это Ритчелл. Она скоро зайдет за тобой. Я пойду за Джексоном и заодно увижусь с мамой.

Глава 77
Милана

Разойдясь по лабиринтам улиц, я воскрешаю в памяти дни, как возвращалась по этой извилине домой. Удлинив путь к дому медленным темпом, ища тишины от неумолкающей в голове панихиды, я желаю найти тихое прибежище.

Погруженная в пропасть отчаяния, я чую сердцем, что слабею, потрясаясь при мысли, что увижу родную «кровиночку», дом детства, от которого меня разделяет всего несколько минут. Я любила отчий дом, как человека. Его образ хранится глубоко-глубоко в груди, в самой сердцевине. Сиэтл – моя духовная родина, мой солнечный блеск, посаженный в юном сердце. Родное гнездышко, в котором ты вырос, дорого сердцу каждого человека. Дом – хранитель лучших лет в нашей жизни. Только лишь сейчас я осознаю, как ценна мне эта тропинка к дому.

Взволнованная до глубины души совсем незапланированной встречей с теплым детским кровом, насильно переставляя ноги, я распахиваю незакрытую калитку и пробираюсь к входу сквозь заросшую сорняком дорожку, где уже не видать ни поляны цветов, ни фонтана, ни ухоженной аллеи и степенно поднимаю глаза на прежний уровень. В один момент доносится вздох далекого прошлого. Наполовину ушедшая в землю, изъеденная пылью, ржавчиной дверь, покрытая паутиной, еле держится на полуоторванной петле и, без того вызывая священный ужас, пищит, при каждом порыве ветре, грубо поворачивающего ее туда-сюда. Заслонив рукой глаза от пробирающихся назойливых лучей солнца, я всматриваюсь, устрашаясь виденному. «Брр. Не попутала ли я место? Это тот дом, где я когда-то грезила?» Уставившись, я смотрю вдоль и поперек. Из разбитого окна второго этажа моей комнаты вьются и хлопают всё те же нежно-голубые занавески со звездами, выбивая свой ритм. Фасад дома приобрел платиново-серный оттенок на смену светло-серебристому. Дом стал каким-то неживым, приняв отшельнический вид, будто он мертвенно отдается дремоте, позволяя совершать с ним всё, что придется по нужде природе. Стряхнув с себя оцепенение, заставляющее сжиматься сердце, я подымаюсь по трем порожкам и пролезаю внутрь, стараясь не задеть шатавшуюся полуразвалившуюся дверь.

Захожу. В ушах моих стоит безмолвие. Я вдыхаю, и в меня проникает запах дома. Но затхлостью, терпким ощущением старья, плесени аромат, увы, уже опьяняет по-иному, не так, как, пробыв неделю в другом месте, приезжаешь в край родной и приятная дрожь овевает тело. Всё изменилось и то, что было, исчезло безвозвратно. Потянувшись на кухню, мне бросается в глаза среди бытового хлама – кучи грязной посуды, пустых этикеток, пакетов от еды, крошек и прочего мусора, покоившаяся на столешнице, проевшейся плотным слоем жира, белая орхидея, в зеленом горшке, когда-то стоявшая на улице, в крохотной теплице, в «мамином уголке», созданном ею для выращивания разнообразных цветов. Уголка уже нет и, по всей видимости, из того, что там было остался один цвет. Съёжившаяся, скукоженная, уже без белоснежных радующих глаз цветков, сорванных временем, с выжившим пожелтевшим, засохшим стеблем, она окоченела, как статуя, хаотично опоясавшую коричневые раскрошившиеся омертвевшие частицы от её «деток» листочков. Я притрагиваюсь к ним, робко-робко, и, окунувшись в меланхолическую ауру, слышится мне эхо девичьих воспоминаний. Передо мной возникает мама, готовящая яблочный пирог с корицей, аромат от которого разносился через стены, проникая и в мою комнату, а папа с умным и серьезным видом сидел рядом с ней и читал вслух литературную статью.

И лишь не так давно я поняла его суть. Он хотел казаться суровым, властным, в какой-то степени переняв этот образ у своего отца, но всегда, всегда в душе был противоположным – мягким, ранимым, сентиментальным и бесконечно добрым. И отчасти нежные слова, сообщаемые им, пробивались из его второй, истинной сущности. И я не успела поближе узнать настоящего папу. Необъяснимая боль, пришедшая с нахлынувшем раем воспоминаний минувших лет, с еще пущей силой ложится на сердце. Утерев стекающие слезы, что-то волочет меня в рабочий кабинет отца. Не до конца испарившийся в воздухе аромат духов папы проходит через меня. В каждом моем обращенном взоре на предметы комнаты – он. Непрерывным звучанием повторяются во мне его слова: «Умру при звездном свете, твоем любимом свете, крошка. Звезды сотворены для тех, у кого доброе сердце, милая. Они дышат тобою. Ты – девственное сердце звезд…»

Царящий бумажный беспорядок, навал раскрытых книг, смятых листков по всему полу, письменному столу таков, что, если собрать их воедино, выйдет объем макулатуры, который не поместится в один шкаф. Нагнувшись, я разворачиваю один смятый лист и читаю выведенное рукой умершего.

«Дочурка, дочурка, я так виноват… я так виноват перед тобой… Я предал тебя».

На другом: «Дочурка, я пишу тебе. Когда-нибудь ты прочтешь это… Прости… прости меня… Это не мой сознательный выбор… вот так поступать… Это было неожиданно. Любовь захватила меня, и я оказался в тисках этой силы».

«Я не сберег твоё сердце, и оно переломилось надвое».

Подписанный выцветшими чернилами на потемневшей бумаге «Моей любимой М. М.» обрывок гласит:

О ангел ль ты иль демон – мне уж все равно.

Болезнь моей любви к тебе неизлечима.

Погибнуть мне от воли рока суждено,

Ибо безрассудная страсть ничем неукротима…

Марии Моррис. Он принадлежит ей. Пронзающие строки о любви.

Неподвижно усевшись на корточки, я пробегаю беглым жадным взглядом другие наброски; душащие меня слезы не прекращаются. Я хватаюсь за каждым брошенным комочком, с таким усердием, будто определенно знаю, что найду что-то еще, что-то очень ценное и важное. В моих руках оказывается следующий обрывок, на котором значится мое имя.

Я ждал тебя и среди миллиардов звезд искал тебя одну,

Как жадно я смотрел в чужие лица.

И пусть исчезнет свет, весь мир пойдет ко дну,

Моя любовь к тебе во мне не растворится.

Неподвижно сижу, опустив на колени черновик с четверостишием, и припоминаю эти строки. «Так красиво можно написать только тому, кого сильно любишь», – говорил мне когда-то Джексон. Все-таки отец посвятил их мне. Почему он скомкан? Почему будто вышвырнут? Почему нацарапан такими спешащими каракулями? Может, ему не понравилось написанное, и он не взялся за него больше? Я с ненасытностью перечитываю их голосом покойника, преследующим мой разум. Со следующей мыслью, осенившей меня, что, быть может, среди этого полнейшего беспорядка есть продолжение строк или другие стихотворные записи, черканные папой, я, ускорившись, начинаю перебирать другие. Спустя десять заметок, в мои руки попадает тот, который я, кажется, отыскивала.

* * *

Меж звезд игристых на небосводе

Я искал тебя неустанно.

Сердце мое было на взводе

И кровоточила сильно душевная рана.

Но тебя не было нигде

Лишь твой нежный голос я слышал в тишине,

Моля и моля Господа о тебе,

Чтоб весточку ты написала мне.

Я ложился и снова вставал,

Подходил к окну и все также молился.

Ямочки на щечках твоих представлял

И умолял, чтобы тебе я приснился…

Но ведь это не конец. Я роюсь, роюсь, то разминая, то комкая не подходящий лист и отбрасывая его назад. ВОТ ЖЕ ОН. С ужасом я издаю горестные вопли, поглощая глазами найденные строки. И принимаюсь их читать вслух в сопровождении с рыданиями.

Мне виделось: моя повзрослевшая дочь,

В волнении идущая за руку со мной к алтарю.

В белом платье сверкает, как звезды в ночь,

А я, бледнея от счастья, плачу и мир благодарю.

Твое сияние во взоре лучистое

Отзывается во мне трепетом сердца.

Пусть твоя душа будет чистой,

Где для ненависти и обид не будет места.

Ты для меня – моя радость, мой свет,

Ты – солнце, подарившее мне теплоту.

Твоим появлением я неистово был согрет,

И сейчас без тебя я не проживу, я умру!..

И отыскав конец, я раз пять перечитываю начало прежде, чем мои ослепшие от слез глаза доходят до последних строк.

И если мы не увидим друг друга вновь,

Когда смерть придет, и я предамся вечности.

Знай: неугасаемым пламенем будет гореть моя любовь,

А «звезда» оберегать из «той» бесконечности.

Ноги дрожат, как и руки. Я прижимаю к себе трогательное начертание, к которому прикасались руки отца и трепетно целую лист, причитая:

– Папочка, миленький, прощаю, прощаю… Как же мне быть без тебя? Как же я буду жить, зная, сколько мы не успели… – Мешком сидев на полу, я обхватываю колени руками, раскачиваясь взад и вперед, плача и причитая: – Прости меня… прости меня… Где теперь твоя душа? Увидишь ли ты Бога, которому все годы своей жизни молился?

Внезапно из-за спины я ощущаю чье-то тяжелое дыхание и холодок, веющий в мою шею. Шепоток по стенам усиливает появившуюся тревогу. Я не дергаюсь, замираю, едва дыша. Звуки мужского плача, слышимые сквозь звенящее в ушах заупокойное пение, долетающие будто из бесконечных далей, становятся сильнее и сильнее. Страх оковывает меня, что я не могу повернуться и на сантиметр. Про себя я отвечаю на свои собственные устрашающие мысли, что мне всё мерещится. И в следующую секунду, посмотрев на тень, я замечаю неведомое сумрачное сияние, что разражаюсь разовым криком и резко откидываю голову влево, и пулей выбегаю, топая ногами, забираясь по лестнице в свою комнату и плотно прихлопываю за собой дверь. Запыхавшись, стою, прижавшись спиной к двери, и закрываю глаза: «Что это было? Я четко видела и слышала чьи-то шаги. Я не сошла с ума, не сошла! Я слышала его голос, я чувствовала его…» И трех минут недостаточно, чтобы привести в порядок дыхание. Сердце лихорадочно бьется, подстрекаемое страхом. «Но я не должна бояться. Не должна. Это же мой папа… мой папа…»

Еще одна минута времени, отданная на отдышку и осмысление, исчезает. Сдвинув мысль с внутренней комнаты сердца на внешнюю, материальную, я прохожу по центру, сравнивая, что было и что стало с моей девичьей комнаткой, где просыпались мечты. Сломанное окно. По прихоти ветра пляшущие шторы. Толстые слои пыли на столе, на шкафу, заметенные, будто снегом. Подоконник, ставший желтым, в углах покрытый паутиной, где пару паучков еще строят серебряные цепи, облеплен всевозможной мертвой мошкарой и покрытый ржавыми кругами. Дышащий безмятежным покоем мой уголок превратился в нору, куда свободно проникает вся живность. Сам вид комнаты, на которую обрушился ураган эмоций, в тот роковой день, когда я с лихорадочной злостью и исступленным отчаянием собирала вещи, совершенно не думая о них, намеренно разбивая или ломая всё, что попадалось под руку, неизменен. Он замер в неподвижности – откинутые джинсы, юбки, кофты, раскинутые по разные стороны, рассыпанные под столом предметы: порванное жемчужное ожерелье, маленькими бусинками лежащее змейкой по коврику для ног, разбросанные ручки, потекшие чернила, которые черными кляксами сгрудились по поверхности стола, карандаши, резинки для волос, опрокинутая настольная лампа, валявшаяся ближе к окну. Переведя взгляд на свое теплейшее место сна, озаренное косыми лучами солнца, я припоминаю сладостные часы… Как в одно прекрасное летнее утро, золотое утро детства, лежа и читая книгу, я поглядывала время от времени на плывущие облака… И созерцала пробуждающийся мир, как и любовь, первый трепет от которой вызывал смуту и биение сердца. Нежащие воспоминания о первом любовном свидании, прогулках под звездами, танцах под луной будят мысли, шептавшие когда-то о робком желании сердца. Грезы, заполнявшие тогда мое детское сердце, казались исполнимыми, чарующими. И ни одной мысли не проскакивало о том, что в моей жизни может быть такой круговорот событий…

Случайно метнув взгляд на пол под столом, я охватываю взглядом два прямоугольных конверта. Нагинаюсь, поднимаю. На одном в углу отметка – Дорогой Анне, на другом – Любимой Марии. Приподняв один конверт вверх, к свету, в нем поблескивает свернутый лист бумаги. Это письма двум женщинам от отца? Мне нужно им передать. Что же отец написал в них? Отвлекаюсь на жужжание звонящего телефона, укладывая весточки в сумку.

– Да, слушаю, – отвечаю на вызов от Армандо.

– Слушай внимательно, девица, – раздается угрожающий мужской прокуренный голос, сопровождающийся какой-то возней, скрежетом, падением. Я отслоняю телефон и перепроверяю. Высвечивается Армандо. Но это не он. – Тебя я засек, знаю в лицо того, кто подстрекает старичков по полицейским участкам бегать. Ты и мою «вишенку» себе захапала. И окружила двор копами, чтобы я не приближался к ним. Такое я не прощаю. Один уже в ответе. Следующие Армандо и Анхелика. Ты будешь последней, но удар по тебе будет сильнее во сто крат. Никто тебе не поможет. Мало вам, значит, лишений. Их будет больше. По-хорошему отдать мне мое – не желаете, поэтому сами засели в такой терновый куст…

«ВИШЕНКА»? Мэри. Это Мэри.

– Кто вы и что вам надо? – со страхом произношу я, начиная переживать. Это не тот ли самый человек, что подставляет Даниэля? Почему он звонит с телефона Армандо?

– Я…

– Так и знала, что ты здесь! – неожиданно вламывается мама, и я подпрыгиваю на месте, не расслышав слова говорящего, который уже через три секунды сбрасывает трубку.

Укоризненно взглянув на меня, она продолжает, приближаясь:

– Вот и папаша твой. Позорище! Спился до того, что печень разъело. Угробил сам свою жизнь! Стыдно перед соседями, – с нее проносятся ядовитые ремарки. – Все сторонние на похоронах обсуждали нашу семью… Из-за него на нас косо глядят! Только из-за него! Никогда не думала, что буду так радоваться его смерти. Было бы еще лучше, если бы его жизнь заставила посильнее страдать, чтобы подольше помучался в болезнях, а то быстро его освободили от мучений. Меня он обманывал с твоего рождения! Нечестно! Не поровну получается!

Уставившись пустым взглядом в потолок, меня колотит нервная дрожь от этого трепа. Не заслужил отец таких слов. Я виню слабоволие, что сейчас не могу высказать матери то, что накопилось, ибо и мыслями я еще и о состоянии Армандо, Анхелики, Даниэля и Мэри. Вдруг маскировавшийся уже что-то сделал с ними?

В голове – кипишь.

«Не зря я купила билет на вечерний рейс. Хочу долететь в уединении. И утром уже буду у них».

«Надо дозвониться до Анхелики после ухода мамы».

«И… обстоятельства снова образовали иную картину… Я не оставлю эту семью, пока в их доме не будет прежнего домашнего покоя. Под угрозой безопасность не только Даниэля, но и ни в чем невиновной малютки Мэри».

«Тайлер уже занимался расследованием по этому делу. Они с Джексоном не откажут им в помощи».

Заняв место напротив меня, мать, демонстративно сложив руки на груди, важничает:

– Я его и вывела в люди, и помогала с работой, готовила, день и ночь стояла у плиты, и словом плохим редко его попрекала! Боялась свое мнение сказать, а он!.. Он превратил в ничтожество себя, нас и наш дом!

Выказывая сдержанность, пробуя чем-нибудь занять свои руки, я открываю ящик письменного стола и вытаскиваю из него свои старые дневники, чтобы забрать их с собой. Разобиженная, с силой захлопывает шкаф ногой, чуть ли не вырывая мне руки; я помалкиваю.

– Ты что, игнорировать меня взялась? – Мать оскорбленно поджимает губы и буравит меня взглядом, созывая на инквизиторский допрос. Со скорбной миной я опускаю глаза на взятые записи. – Считаешь, что я не права? А не забыла ли ты, чтобы из-за твоего папеньки мы уехали в никуда, без всего, в неизвестность? Нас никто там не ждал в чужой стране! Ты забыла, как мы в первое время голодали, когда не хватало денег? Ты забыла, как долго нам пришлось жить в одной коморке, пока мы не нашли квартиру? Пока ты пропадала и веселилась в агентстве, ходила на каблучках, я умирала от боли… – Веселилась? Вот такого представления она обо мне, когда мы наедине с ней? Да я из кожи вон лезла, чтобы реализовать мечту и иметь от нее прибыль… – …И нехотя я получала дополнительное образование, чтобы взяли на работу… Ты забыла? – Я смотрю поверх ее плеча, вспоминая те месяца… Она не лжет – нам было непросто обустроиться. Но… отец заслужил прощения, ибо идеальных нет, а папа пытался им быть, он делал все для нас, для семьи Моррисов, не требуя ничего взамен…

Смутно помнится мне, как мама иногда проговаривалась: «Эх, хотелось бы найти мужчину своей мечты… Красивого, статного, работягу, а не этого «заумного», то на работе допоздна задерживается, то сидит и сидит в четырех стенах, читает и пишет…» Любящий человек не будет даже и размышлять о другом. Значит, не сильно она, как признавалась, и любила отца. Отец не чувствовал ее любовь, ее поддержку. Она и не восхищалась им никогда. Поэтому папа искал поддержки и восхищения на стороне. А если не любила, так зачем же была с ним? Играла роль жертвы? Боялась чего-то? Боялась одиночества? И в конце концов после его смерти свалила на него все свои беды и неудачи в жизни.

– Ну, отвечай, доченька, – измывается она, гневно передернув плечами. – И ты не лучше папеньки. Вся в него. То с одним, то с другим. То с тюремщиком, то с инвалидом. – Как бы я не хотела не принимать эти слова близко к себе, не выходит. – Определись! – И начинает бросаться инструкциями о моей жизни, что я должна, что не должна, как обязана подчиняться и исполнять каждую прихоть своей матери. – Моррисов гнать надо! Гнать!

Походит к ее состоянию слово – человеконенавистничество.

– Я продам этот дом любому проходимцу! Противно находиться в этой помойке!

Недрогнувшим голосом я отвечаю ей, прямо смотря в глаза:

– Никогда ты этого не сделаешь, мама! Этот дом мой и Питера! Таково завещание отца! И только нам дозволено распоряжаться его имуществом!

– Папка подучил со мной так разговаривать? Мерзавец, не послушал он меня! Ясно же говорила ему не приближаться к тебе!

– Так это ты довела его до такого состояния? – Раздражаясь, я сжимаю голову обеими руками, вообразив, каким тоном мама угрожала ему.

– Он сам себя довел!

– Мама, что же ты наделала?! Те-б-е с-совсем не жаль его? Ты… ты… ты… же угробила его? – У меня истерика, слезы и гнев, и гнев, и слезы. – Да у тебя нет сердца! – И из меня непроизвольно исходит: – Ненавижу тебя! – И в это же мгновение скрипит дверь.

– Можно? – произносит Ритчелл, уставившись на нас. – Вас было слышно, и я зашла… – мнется она, поправляя, безупречно сидящие на ней, широкие черные брюки.

Мать завершает, но уже ровным голосом, смотря на супругу брата:

– Моррисы причинят вам обеим боль… – Устремляет черный взор на меня, налагая печать обреченности распада связи дочери и матери: – А за такие слова, родная доченька, когда ты прибежишь ко мне, я не распахну больше тебе своих объятий!

И уходит, с силой задевая меня плечом.

Крепко обнявшись с моей дорогой Жозефиной, с её губ льется поток торопливых слов:

– Подруга, я не верю… Соболезную всей душой… Моих слов будет мало, чтобы снизить горечь такой утраты для тебя… – Я позволяю себе плакать – громко и навзрыд, не сдерживаясь. – Всё произошло так, как никто не ожидал. Я тебе не говорила, но… на нашей свадьбе твой отец не отрывал от тебя глаз. А когда вы танцевали… все до одного плакали и плакали. Отцовский взгляд, каким он прожигал твое сердце, тронул всех… Я никогда не знала, насколько сильна его любовь… Мы вместе переживем черную полосу!

– С-п-а-с…ибо, что ты рядом… – Я глотаю буквы. – Спаси-бо, что приехали…

– Иначе никак… И не слушай маму. Я случайно подслушала ваш разговор. Ей тоже больно, вот она и возмещает на тебе свою боль. Как бы она не притворялась, как бы не выставляла она свое безразличие, она любила Ника…

– Я не поз-з-звол-ю ей продать дом… наш дом… – скулю я, не размыкая объятий.

– Она не сделает этого. Моя мама поговорит еще с ней, за это точно не стоит переживать. Милана, может, ты поживешь с нами какое-то время в Мадриде? Мы с Пит…

Я отслоняюсь со словами:

– Нет, нет.

– Милана!.. – восклицает она, зная, что пока я буду у Даниэля и решения своего не изменю.

– Ритчелл, не сейчас, не до этого, – говорю в нос от слез и рассказываю ей о звонке незнакомца и все свои предчувствия.

– Стоп, подруга! Сначала успокойся. Не ошибка ли это? Может, человек был пьян и…

– Как я могу успокоиться? Не ошибка, это точно! Он звонил с телефона Армандо…

– А ты не перезванивала Анхелике, Даниэлю?

Я говорю «нет». Мама была рядом и у меня бы не получилось толково поговорить. Я совершаю звонок Анхелике. Разница во времени между Сиэтлом и Мадридом девять часов. В Испании приблизительно десять.

Один гудок, два, три, четыре, пять…

– Ало, Миланочка? – приветствует Анхелика; голос безбурный, сонный.

Я ставлю на громкую связь, чтобы мы обе слышали ответы.

– Здравствуйте, я не разбудила вас?

– Нет-нет, что ты. Я прилегла, читаю книгу, Даниэль спит, Мэри тоже. – Ритчелл глазами мне говорит: «Ну вот. А ты переживала». – Армандо на рыбалку с другом ушел, но еще не вернулся. – Я показываю ей глазами мысль: «Гляди, что-то не так». – Дождусь его да спать буду. Завтра будем ждать тебя. Как ты, наша родная? Как твоя мама? Мы так соболезнуем, так соболезнуем…

– Держимся, – отвечаю я, не переставая сопоставлять два события: звонок от Армандо и его местоположение. – Армандо на рыбалке, говорите? А он звонил вам?

Ритчелл шепчет:

– Прибудешь туда, разберетесь. Не заставляй переживать Анхелику. Не задавай таких вопросов!

Бабушка Даниэля отвечает спроста:

– Да, с соседом поехали. Звонил минуты три назад. Наловили целое ведро окуней и щук. Завтра буду пирог рыбный делать и запекать рыбку. Ты почему спрашиваешь?

– Да нет, он мне просто звонил, и я…

Подруга дергает меня за плечо, уже молвит громче:

– Не рассказывай ей!

– Что ты, Миланочка? Он тебе звонил? – уже с чувством тончайшего испуга спрашивает она.

– Я ничего не расслышала, связь была плохая, – вру я, согласившись с подругой. Не по телефону передавать такие вещи.

– Случайно набрал, наверное. Привык к кнопочному телефону, а с таким электронным, с той поры как сынок подарил ему такой, не может разобраться.

Слышится какой-то звук в трубке, схожий на стук.

– Вот и он. Вернулся наш рыбак. Пойду открывать дверь.

Я немного выдыхаю и, заслышав объятия супругов, их разговоры, подшучивания, проскакивающие порой друг над другом, заключаю:

– Спокойной ночи вам.

– Спокойной ночи, Миланочка.

Переговорив об этом, я решаю разбираться в случившемся по приезде в столицу. Ритчелл обещает помочь во всем и настаивает не утаивать произошедшее от наших мужчин Моррисов и Тайлера. Затем подруга спрашивает про заключение под стражу Джексона, и я вкратце ей пересказываю, упоминая, как помог ему мой отец.

– Милана, – прерывает она меня на том, что говорил папа при смерти, – мы еще обязательно поговорим обо всем и о том, что произошло между тобой и Мейсоном. Марк делился, что два дня после свадьбы он был таким разбитым, но время не ждет, нам пора ехать… Я и пришла за тобой. Питер с Джексоном ждут нас внизу. – Устремив глаза вдаль, я подмечаю братьев, стоящих прям под моим окном. – Марк и Мейсон останутся с твоей мамой, она никуда не поедет… Еще до этого она поставила перед фактом нас с Джексоном, что и пальцем не коснется процесса похорон… – с поверхностным презрением бормочет она и, раскрыв дверцу шкафа, на которой с внутренней стороны прикреплено зеркало, расчесывает слегка вьющиеся короткие пряди.

– Ехать? – шмыгая носом, я уточняю, прикидывая в уме, сколько осталось до полета, взирая глазами во двор.

– Да! Мы с Джексоном и Тайлером проделали немало дел, чтобы организовать всё. – Она сбрызгивает себя изысканным стойким ароматом духов «Шанель № 5», нежно подчеркивающим её красоту, пользующимся ею постоянно. Вдохнув цветочную гамму, я припоминаю, как на маскараде, попросив у нее флакон, так как забыла свой тюбик Lancome Tresor Midnight Rose, которому я не изменяю уже больше пяти лет (ноты ванильного облака из роз со сладковатым дымом) и прыснув на себя пару раз в область шеи и ключицы, запах которых мне пришелся по вкусу, ощущала себя кинодивой – Мэрилин Монро, любившей эти духи, которая и увековечила их известной цитатой: «Лишь несколько капель №5». Этот аромат – настоящая легенда. «Не скажи я тогда шуточно Мейсону, что я «Мэрилин Монро», быть может, и не влюбился бы он в меня…»

– Что организовать? – Я спрашиваю, не подымая головы, смотря на любимого, рука которого легла на плечи Питера. «Сопереживает ему, поддерживает».

– Как что? – с таким удивлением выдает подруга. – Поминки.

– Что? – Уже поворачиваюсь к ней.

– Тебе не извещали?

Я машу головой в стороны.

– Идем, Тайлер заждался. Писал раз семь уже. За эти дни я поняла, какой он замечательный мужчина и как печально, что одинокий… – В ее руках загорается телефон. – Он звонит. – Торопясь к выходу, она параллельно отвечает входящему абоненту, коротко изъясняясь, что мы выходим, а я, потянув ее за локоть, удерживаю:

– Я… остаюсь… До полета осталось два часа, а еще много дел. Нужно перебрать весь дом, собрать вещи отца, раздать их cоседям… Я-я купила себе билет еще утром и полечу одна…

Отклонив звонок, Ритчелл невразумительно отвечает:

– Как не идешь? А зачем тратилась на билет? Есть же самолет…

Я вздыхаю и придумываю первое:

– Я не хочу быть со всеми там…

– Даже с Джексоном?

Откуда ни возьмись громко и отчетливо заслышав от Питера: «А как же Милана?», мы с Ритчелл, превратившись вслух, переглянувшись, становимся ближе к окну.

– Есть у меня идея о развитии события, явившаяся в коротком сне, когда я придремнул в машине на обратном пути с кладбища…

О чем толкует Джексон?

– И? Что за идея? Снова сумасбродство? – резко подает ответ брат.

Джексон менее громко, как до этого, объясняется:

– Надо сделать так, чтобы до него дошла новость о несчастном случае, произошедшем с Миланой. – С Питера срывается нецензурное слово. – Подключим известных репортеров, СМИ опубликуют эту новость, она дойдет до нужных ушей и глаз, и он остепенится, прекратит эту игру. Будет не на кого нападать. А мы выиграем время и… Телефон еще раз сменю. Не проблема! Всё! Я утвердился в этом решении. Я ни один день размысливаю над уездом. Очевидно, что поступить иначе я не могу. Не в Нью-Йорк, естественно, как планировалось первоначально. В другую страну умчим и, будет нужно, язык другой выучим. Тайлеру еще я этого не передавал… Да, сложности есть, страхи тоже, но… куда без них… – И тоном знатока добавляет: – Скажем всем, что так нужно по работе… Милана доверяет мне и поверит в такую выдумку. Больше ей нечего знать! А ее любовь ко мне поможет принять этот уезд. Она не отпустит меня одного, зная, что я могу не вернуться в Испанию. Вечером поговорю с ней. Хотите, поехали с нами? Вам терять нечего. Вчетвером веселее, будем путешествовать по всему миру. Мы с тобой мечтали об этом! И я приказываю тебе молчать о нашем разговоре! И ничего не говори сейчас! Запомни и все!