Глава 64
Джексон
Усадив Ника в машину с поддержкой Тайлера, я возвращаюсь ко всем.
Растроганный до глубины сердца, он позволил уйти незамеченным, чтобы не привлекать внимание гостей. Счастье его слишком потрясло. Нельзя так расходовать силы, но он отдал всё, чтобы, хоть на миг, быть бок о бок с детьми. Он бурно переживал радость, что сердце, находясь рядышком с предметом его обожания, не выдержало. Растревожили его душу. Пусть отдохнет, пусть придет в себя, выспится и более окрепшим посетит доктора. «С момента прихода сюда и после ухода его лицо, как и всё его тело, изменилось – он преобразился любовью». Я сам останусь ненадолго и уже скоро присоединюсь к тому, кто пережил за день немыслимое множество мгновений, утопая и в печали горького рокового течения, и от неслыханной радости.
В непрерывном напряжении незаметным взором я окидываю живую массу, уже более ведущую себя непринужденнее. Упорхнувшая Милана так и не появилась. Для меня важно знать, что она чувствует, но… всё не так просто.
За каждым деревом прячутся влюбленные, прогуливаясь парами, переполняя воздух от страстной истомы музыкой наслаждения. Я же стараюсь заглушить противное чувство алкоголем, но не как некоторые дяди приличного возраста, напиваясь до полубессознательного состояния. До такого я еще не дожил.
Переповторив текст последней песни, я собираюсь с мыслями, но едва хватает сил выдержать до конца. Почти перенес я эту пытку, подбадриваю я себя. Ослабевшие руки с трудом поднимают микрофон. И только я ступаю вперед, как встречаю резкий крик, притормозивший мой шаг:
– Ничего более разумного твоя умная голова не могла придумать? Какую выдержку ты поставил перед собой?
Не утратив самообладание, я оборачиваюсь к Питеру, предчувствуя, чем пахнут его рубленные фразы. Равнодушно-внимательно я выслушиваю его, сохраняя в какой-то мере хладнокровие, собираясь уйти, так и ничего не отвечая.
В приливе не похожей на него ярости, с горячностью, вскорости он недовольно бросает:
– Герой шекспировской пьесы, ты отдаешь отчет в своих действиях? Ты совсем не умеешь обращаться с женщинами, строишь из себя гордого, праведного, справедливого!.. Навлек значит на себя неприятности и распространяешь это на всех!
Не догадываясь о нанесенном мне непроизвольном оскорблении, он выражает восклицанием:
– Ты чересчур усердствуешь со своим порывом! Сотри серьезность, а то с такой кислою миною выгоню к чертям собачьим со своей свадьбы!
Дает ясно понять, что нужно либо плясать под чужую дудку, либо убираться восвояси? А он не думал, что я с великой радостью и благодарением выберу второе?
– Ты немой, что ли? Насупился как каменный. Из тебя никогда не вытянешь ничего определенного! Острослов, ты скажешь что-то или нет? У тебя же всегда готовый запас мыслей, а сейчас – что?
Слишком зачастил я за все часы, что здесь, говорить то, что не думаю. Пора исправить это. «За исключением разговора с отцом».
– Чего ты добиваешься от меня? Что тебе нужно? Какое тебе дело до этого?
Вплотную он подбирается ко мне, ворчливо говоря:
– Что ты творишь? Врезал бы, черт побери!.. Как ты можешь быть таким? Эмоциональный сухарь! Даже не поворачиваешь голову в её сторону, лаская приказы гордыни в сердце! Пробуди хоть каплю сочувствия к ее отчаянному положению!
Пробудить сочувствие? А он не хочет проявить сочувствие ко мне? Он ни слова не вякнул, что Милана будет с этим бедным и разнесчастным. А я должен терпеть это? Так еще и тратить время на неё, когда она сидит и нагло улыбается ему, хихикает и с беспощадностью бросает на меня взгляды! Так еще и Мейсон увязался за ней.
Я опровергаю его гнусное обвинение:
– Я не лезу в ваши отношения с мадам Жозефиной, так и вы, будьте добры, оставьте меня в покое! Вы, сэр, соблаговолили рассмотреть меня как нанятого солиста. Я сие приглашение принял? Принял. Что еще вам от меня надо?
– Тебе жидкость ударила в голову? То я и смотрю, что не в ту степь начал развивать свои мыслительные способности дурного свойства! Псих! Самый настоящий! Изрядно выпившая бизнес-личность змеей уворачивается от ответов. Это ты прекращай, а то с непривычки такое болеутоляющее средство затопит тебя. Всего лишь один вопрос к тебе: «Тебе не осточертело изображать равнодушного ходячего монумента?» Испортить бы его механизм, но довольно тяжелая у него природа… – Он приметно краснеет от своей опрометчивости в рассуждениях. – И Ритчелл говорит, что ты действуешь не…
Я озадачен его неожиданной аргументацией. «Подготовился».
Прервав его бесполезные доводы, я, исчерпав и без того малый запас терпения, не сдерживая желания наговорить обидных слов, с наполовину притворным высокомерием возражаю:
– Что вы все ко мне прицепились? Делаю – плохо, не делаю – то же плохо! – И осыпаю его оскорбительным упреком на этот счет, заканчивая: – Из твоего заступничества ничего не выйдет! Не растрачивай попусту свои силы перед грядущей брачной ночью! – с издевкой отрезаю я, не выдержав, и разворачиваюсь от него, стремясь идти вперед, но остаюсь на месте.
Не оценив моего юмора, вытерев ладонью глаза, минуту пробыв в немом размышлении, Питер заговаривает:
– Ну прости… ну не думал, что тебя заденет реальная характеристика о том, каким ты являешься в последнее время… – Его лицо проясняется.
С какого перепуга он извиняется?
Прямота души и простота сердца Питера, удивляющие меня, в настоящую минуту неистово раздражают по той причине, что толкует-то он правду. Угрюмый, огрызаюсь на всех и вечно недовольный – за последние недели я стал противен самому себе. Огнем жжет назойливая мысль: она любит другого больше, чем тебя.
«Сердечная боль не проходит», – ставит диагноз разум.
В мрачной меланхолии я молчу, поддевая ногой камешек, и он катится прямо.
– Ну мне-то ты можешь сказать в чем дело? Днем ты изложил о кознях Брендона, о том, что разделял все это время убежище с мистером Ником, пока…
С отрицательным чувством брякаю, перебивая его снова:
– Не с мистером Ником, а с отцом!
Никак он не признает отца и со мной отказывается на эту тему говорить. И сегодня общение не заладилось у них.
– Мы не о нем болтаем, Джексон! – тут же он меня одергивает. – …Пока Милана заботилась о Даниэле. Что ты так открыто избегаешь мою сестру? Что между вами-то случилось, я не пойму?
В душе такой погром, что я твердокаменно отвечаю:
– То, что не должно.
Между тем, хоть я и снова заглох, он продолжает говорить:
– Ты демонстративно игнорируешь её перед Даниэлем? – Я подтверждаю его догадку, сказанным тихо: «Может быть». – Я твой брат и вправе заключить, ты усомнился в собственных ощущениях и считаешь, что ей безразлично на тебя, раз она уделяет ему всё свое время. Я могу судить, хоть мне и не удалось быть свидетелем случившегося, что ей пришлось на это пойти…
– Пришлось. Пришлось, – машинально повторяю я, понизив голос. – Только обо мне никто не хочет подумать, а ее выходку оправдывают.
– Джексон! Что ты, как мальчик, ей-Богу? Я могу тоже начать сейчас говорить о твоих совершениях, и, уж поверь, большую часть из них нельзя оправдать… Например, рассказал ли ты ей о Брендоне? Нет, конечно. Сам себя отправляешь в ад. Ну уж, что есть, то есть. Джексон… – С самым что ни на есть спокойствием, характерным для этого шутника, начинает он говорить. – Я тебя знаю с малых лет. Для тебя никогда не существовало преград быть с ней, с той, которую ты любишь дикой страстью, разве не так? Вспомни ваш день рождения на яхте. То, как ты это организовал и замаскировал себя, не поддавалось, да и сейчас, не поддается моему разумению… Ни я, ни Белла, суженая, ряженая, – с усмешкой молвит он, – ни сам Брендон, великий из великих, не являлись барьером для тебя, а уж какой-то Даниэль, человек не ходящий, сбил с тебя спесь.
– Никто не сбивал меня. Я ради неё пошел на все, а она просто так ушла к нему! Я не нужен ей! Она выбрала для себя другой путь! Я не буду держать того, кто захотел вот так уйти!
Брат делает губы в тонкую линию.
– Она не просто ушла к нему, пойми же, а ушла, чтобы ТОЛЬКО помочь!
Я извлекаю глубоко запрятанные чувства, внезапно ощущая состояние полудремоты от одиночной жизни без любимой:
– Я такой же тебе брат, как и она для тебя сестра, но что ты ее всегда защищаешь?
– Еще чего! – фыркает он. – Я на нейтральной стороне.
– Ну-ну, так бы я и поверил тебе. Ни к чему это всё, и мне нужно идти, иначе твоя женушка разнесет меня, если не исполню крайнюю песню. Я сыграю последний спектакль и покину вас… – Делаю шаг, но он неотступно следует за мной и возводит преграду.
– Брат! – громко тормозит он меня, руками цепляясь за мои плечи. – Неужели ты не видишь ничего? Неужели ты ослеп? Измени занятую позицию, прекрати упорствовать в убеждении о нелюбви и измене! Её взгляды говорят о многом… А она посылает тебе такую нежность… А ты? Что ты? ТЫ ушел в себя, отстранился, незнамо зачем. Ох уж это извечное утверждение влюбленных: «Я ей не нужен». Какая ересь! Не знают, чем мозги свои занять… Самый законченный глупец может понять, что она так сильно любит тебя…
Я настолько отчаялся, что уже с покорным видом проношу сквозь себя его замечания.
– Никудышный ты советчик. – И засмотревшись вдаль, где мерцают приглушенным светом малые светила, уныло выражаюсь: – Мы подчинены суровой необходимости быть отстраненными друг от друга… и должны держаться друг от друга подальше. Все может разрушиться, если…
– Дурь! Ты осчастливишь её, всего лишь посмотрев на неё!
Кажется заманчивым предложение броситься к ней. Но… она, как наркотик, раз попробуешь затем трудно остановиться. Она – тот человек, который может глубоко западать в душу и менять людей. А таких поворотов допускать никак нельзя. Легкое касание приведет к трагедии.
– Чистейшая ложь! Пощади мои нервы! Уйди с дороги! И ты ошибаешься во всем! – Досада, сидящая во мне, прорывается в словах, сказанных с желчью.
– Я не ошибаюсь, а толкую тебе истину всех истин! Ты растаптываешь свое сокровище!
– Мне не нужны короткие любовные интрижки! Я не ветреник! И она сама отвергла счастье, которое я бы мог ей подарить! Больше того я дал обещание… – Я все еще тщусь казаться убедительным.
– Какое обещание? Кому ты дал обещание? Дурацкие клятвы никогда до хорошего не доводили!
– Есть кому, – цежу сквозь зубы и косо взглядываю на этого инвалида.
– Неправдоподобное объяснение. Скажи мне, какое значение будет в глазах окружающих, если ты взглянешь на нее?
Не отвечаю ему.
Он продолжает требовать от меня рассудительности, но я иду на буксир.
– Ты поступай, как знаешь, но… если этого не сделаешь ты, это сделает другой. Чего там. Он уже это делает.
«Похотливый кот. Будь он неладен». Выругавшись, я перехватываю его пристальный взгляд, сфокусированный на двух персонах. Знаю, о ком он. Сам видел. Боец – счастливый обладатель ее расположения к нему. Сколько бы он не вертелся возле неё волчком, каждый раз она не отказывает ему в общении. Боль камнем давит на сердце.
– Ты же этого не хочешь? – Нашел мою слабинку и бессовестно укалывает в неё. – Решающее слово остается за тобой! – с видимым принуждением доносит он. – Я б на твоем месте перестал притворяться и признался ей в любви при всех, при Даниэле, при Мейсоне, при ком угодно. Как велит долг джентльмена. – Оставить предрассудки и делать так, как этого желает душа – легко на словах. Должен же быть какой-то другой выход в нашем случае. Такой спасительный способ не сможет оградить её от опасности, кроющейся на каждом углу. Начну, пожалуй, с того, что попытаюсь предупредить её об этой опасности и раскрыть, что, который день, лучшие частные охранники, люди, которым я полностью доверяю, дежурят возле дома Даниэля и при каждом её появлении на улицу выезжают вместе с нею. Когда Брендон заявился в мою квартиру, то мы с Тайлером добавили еще пару человек стоять на дозоре. – И пусть их чести увидят тебя в истинном свете, а не в обволакиваемой тебя лжи. Тебя должно волновать только одно: как окончательно разрубить топор лживой оболочки! Какие из вас друзья, сегодня вы ведете себя, как совершенно чужие друг другу люди. Её любовь пускает в него стрелы, а он, как гусь, с величавым видом зациклился на каком-то обещании! Усмири свою гордость!
Я изрекаю своевольно-упрямое выражение:
– Пойми, я хотел бы пойти за ней, но не могу… И не умею я выражать любовь…
– Не мели чепухи! Можешь и пойдешь! Умеешь! Иначе рискуешь наделать непоправимых ошибок! Эта женщина сегодня во всеоружии! Я освобожу тебя от этих мучительных колебаний: «Да, нет, нет, да». – Он что-то быстро обдумывает. – Есть у меня одна идея… – И едва слышно в юморном тоне вторит: – На письме это выражается так: «Что не сделаешь во имя любви…»
– Питер, давай только без твоих идей! – Я насторожен. Моя память еще не забыла о тех случаях, когда он не церемонился и шел напрямик, если чего-то желал, попадая в самые нелепые ситуации. С ним иной раз стыдно находиться где-нибудь. Можно ведь по-разному уверенно действовать и видеть рамки. А этот человек уже как лет пять, правда, и в детстве это чувство в нем проскакивало, идет с лозунгом: «Хочу и добьюсь». Кто знает, может, так и нужно жить, не создавая вокруг себя какие-то преграды. Но побежать за фургоном мороженого в возрасте двадцати четырех лет с криками: «Остановитесь! Иначе я умру!», это уже слишком.
– Вознесу на алтарь любви своё царственное ложе! – Еще и успевает смеяться. – Сделай ей предложение, от которого она не сможет отказаться!
– Пошел бы ты со своими шуточками! – отчеканиваю я и, случайно выглянув за сцену, вижу выходящую из сада Милану, бледную, как полотно, к которой сотый раз подходит Мейсон и схватывает ее за руку.
Овладевая порывом гнева, содрогаясь от желания схватить его за горло и задушить, я вслух говорю:
– Чертов ублюдок!
Питер углядывает вместе со мной. Мои глаза дерзко щурятся.
– Что я и говорил. Опоздал ты, братец.
Плотская ревность сжигает меня, поднимаясь со дна души, а ярость напрягает во мне каждый мускул.
Мы внимательно следим за ними. Мейсон отводит ее в сторону, недалеко от нас, что можно услышать их разговор. «Меня и Питера за сценой не видно». Я отбрасываю все звуки и концентрируюсь только на этих двух персонах.
– Меня наверняка ищет любимая жена, а я тут с тобой завис. Обучаю его, видите ли, науке любви… – бурчит и одновременно гыгыкает Питер.
– Заглохни! – Вымещаю на нем свое раздражение. – Не слышно же! – наводненный острой мощью ревности от рычащей души, я восклицаю.
Окружив её нежным вниманием, он прижимает ее к своему боку и открыто смотрит ей в глаза. По ней зримо, что она озадаченно волнуется.
– Изволь кое-чем поделиться с тобой. – Он крайне смущен. – Я выпил, хоть и не пью, дабы придать себе храбрости… С первого раза я почувствовал нечто привлекающее меня… и восхитительная радость, которой я наполнился, пробудила во мне чувства. – Ласковыми словечками он прокладывает путь к ее сердцу. Теплота его слов растопит ли ее? Под предлогом излияния своей истерзанной души он все это время завлекал ее в любовные дела. А не разыгрывает ли он влюбленного или взаправду влюблен?
«Как он может? Кто дал ему на это право?»
Разъяренно уставившись на него, я чувствую, как у меня сводит скулы от усилий сдерживаться.
– Что ты хочешь этим сказать? – не точно слышится от неё, но примерно в этом ключе. Он разглядывает её так упорно, что даже мне делается не по себе.
– Я напрочь лишился способности думать, говорить… Есть что-то манящее в тебе… будто мы знакомы давно-давно… И когда мы начали общаться, то я не предполагал, как всё далеко зайдет… Как же сложно говорить об этом. Ты непохожа на других девушек, которых я знал… – Ладонями он без конца протирает штаны, держа руки по швам. – Любовь непременно отняла у меня разум. Я влюбился без памяти и… – Он дает волю смелым признаниям, осмелившись на самые дерзкие призывы страсти.
– Это же дружеская шутка?
Я сжимаю кулаки, Питер кладет свою руку мне на плечо, меля:
– Что я и говорил. Опоздал. Поэтому мы только лишь зрители демонстрации отточенного мастерства завоевывать женское сердце.
– Это мы еще посмотрим, кто кого завоюет! Ну всё! – Я решаюсь пойти против всех обещаний, обязательств, но перед этим их должен кто-нибудь отвести друг от друга.
– Питер, – бешено говорю я, – иди к ним! Иди и поговори с ним, и скажи, что она занята! Откинь его от неё! Немедленно!
– Ты в своем уме? Сморозил такую глупость! Отвести? Не могу же я так невзначай вылезти из края сцены и объявить о своем присутствии?
– Можешь! Иди! Только не забудь цели, ради которой нужно поддержать разговор! – Я выпираю его за спину с силой, и он подскакивает прямо к ним. Мейсон и Милана чуть вздергиваются от его появления. «Влюбленный слегка становится злым, Милана же выдыхает», – предполагаю я, одобряя своё действие.
– Хочу поговорить с Мейсоном! Парочку минут, – произносит Питер, пожимая протянутую руку боксера. Милана, пребывая ощутимо во взбудораженном состоянии, лепечет тихое: «Да», и уходит к своему Даниэлю.
Перед тем, как уже, наконец, спеть завершающую песню, я воспроизвожу слухом следующее:
– Смею надеяться, что банкет произвел на тебя впечатление… – Он и не догадывается, как в прозвучавшей фразе был прямой намек на его обострившуюся жажду любви к моей девушке.
– Все на высшем уровне! Ни разу не был на свадьбах! Это гениально! – Его восторг оттеснен приливом какого-то теплого особого чувства. – Это сногсшибательно! Еще раз поздравляю тебя и твою очаровательную… – Он засматривается в спину ускользающему существу и забывает досказать, еще больше накаляя мой гнев, что я с ребяческой яростью проклинаю его.
– Жозефину ты хотел сказать?
– Да, именно её. – И опять вставляет фразу о поразительном впечатлении, но под местом и видами подразумевая человека.
– У меня к тебе такой нескромный вопрос. А ты случайно не влюбился в представительницу женского пола – мою очаровательную сестру?
И на этом моменте я даю знак диск-жокею и выхожу. Обуреваемый неотвязной мыслью о любимой женщине, больше я не проживу ни секунды, если не посмотрю на неё. Удивляюсь собственной глупости продемонстрировать идиотские джентльменские штучки и пытаюсь найти им причины, но, кажется, это не поддается вразумительному объяснению. Рубанув ладонью воздух, я поднимаюсь на сценическую площадку, в сознании припоминая слова песни «What about now».
Вопреки собственному благоразумию молвлю на испанском языке, словно куда-то лечу в упоительном забытье в роли пламенного мечтателя:
– Para ti38.
Внезапно та, до которой долетают мои слова, из необъяснимого побуждения встает как вкопанная спиной ко мне, не доходя до стола.
Рокочущими стройными звучаниями, музыкальными строками, вздохами, глазами, исторгая слова душою, я передаю невысказанные слова, погрузившись в безрассудные мечтания. Вкладывая в песню как никогда в своей жизни столько чувств, я ощущаю, как в моих словах вибрирует сердце. В музыкальной паузе я, как утопающий, хватаю ртом воздух. И я еще чувственнее, еще громче вывожу голосом припев, подзываемый растущей волной надежды, что мой голос отыщет отклик в её душе. Пламенея одной любовью, созерцая олицетворение чувственности в этой влекущей женской плоти, я лихорадочно поддаюсь той самой мысли о ней, страшной любовной бездне, куда обещал не ступать ногой, ибо ступишь – и возврата нет… И рассудок тотчас становится мутным. Сотворенный природой инстинкт, устроенный глубоко в каждом, овладевает мной. И грезы принимают иную форму, придавая решимости телу. Десять ударов сердца – и она поворачивает ко мне голову, останавливая мое сердце. Миг и совершается соприкосновение двух сердец. Мы обмениваемся тем самым взглядом, который нас связывает друг с другом, раскрывая те самые чувства – тайные, сладостные, долго хранимые, пренебрегая опасности огласки и раскрытия всего, что между нами есть и когда-то было. Несколько мгновений мы смотрим друг на друга, прикованные неведомой силой, с таинственно-опасным выражением и медленно расплавляемся… Всего лишь одной улыбкой эта женщина вспенивает мою кровь и лишает чувств. В наших прикованных друг к другу очах хранится память о каждом нашем касании, о каждом поцелуе, о каждом счастливом мгновении. Трещат кости от того, чем наполняет её взгляд, всего лишь один взгляд, который может принудить меня забыть все свои обеты. Воздух уже успел забыть прозвучавшие мои слова-обещания и в эту секунду он рисует под кружащуюся мелодию нашу любовь. Капельки лунного света ослепляют наши лица, не позволяя скрыть в тени чувства. Когда образ человека проникает в нас настолько глубоко, что мы слышим в голове его мысли, его голос, помним каждый его жест, все оттенки улыбки, то тогда он становится любимым. Поглощаю её всю, впитываю в себя каждую отметку под глазом, родинку, каждую венку…. Она посылает мне своим взглядом нечто особенное – неумолкающий голос сердца. Пламя между нами трещит искрами. Трепеща от любовной лихорадки, я замираю во влюбленном созерцании, припоминая чувства Джоша в момент признания Луизе в любви: «Сердца двух влюбленных живут одной жизнью, что даже стук их моторов совпадают секунда за секундой». Смотрю на нее и сам будто летаю среди, переливающихся всеми цветами, радуги, шелка и пуха лазури. «Она завоевала тебя одной лишь лаской глаз», – на задворках сознания пробегает мысль.
Машинально передвигая ноги неровной походкой навстречу мне по нотам, она, не завидев официанта, спотыкается и опускается на землю, но, как загипнотизированная, тут же поднимает голову. Чем ближе я подхожу к ней, тем сильнее нервничаю. Продолжая петь, что дается мне с трудом, я непроизвольно двигаюсь к ней и с могучим жаром души протягиваю руку, обжигаясь одним лишь касанием, не отрываясь от ее глаз. Не торопясь выпускать из пальцев ее руку, я втягиваю струящийся от нее сладкий запах. Эта минута подобна усиленному порыву благоухания ядовитого растения – одурманивающие капельки в воздухе, влекущие за собой и являющиеся смертельными. Сердца так бьются, что нас трудно оторвать друг от друга. Свет от огней падает на ее лицо, делая черты глубже. В немом безмолвном смятении она встает на ноги, и я, вдохновленный близостью любимой женщины, ни на что не глядя, смотря в эти отражения зеленых зеркальных озерков, по-прежнему не отпуская её руки, довершаю свое музыкальное признание. И если бы у меня спросили что-то в этот момент, я бы ответил одно: «Я ничего не помню, кроме биения сердца и дремотно погруженных в чарующую песнь её глаз».