С сыном Марка мы делимся историями о своих жизнях. Я рассказываю ему о самых счастливых моментах, связанных с карьерой, детством, он же – о самых душещипательных, которые я слушаю до слез. Расспрашивая о его семье, он искренне толковал мне: «Я воспитан спортом. Я приходил ежедневно в спортивный зал, когда мама с папой были на работе и уходил в темное время суток, когда они уже видели десятый сон. Никто не видел меня чаще, чем тренер по боксу. Старенький, бывший спортсмен вселил в меня стремление к превосходству, укрепил во мне лидерские качества, заставлял подниматься, независимо какой бы тяжести и силы не был удар противника. Без его поддержки я не получил бы ни одну медаль, ни взял бы ни одну победу, ни понял бы, что есть жизнь и какой силой достаются подсознательные желания. Я так благодарен этому человеку, что по сей день вспоминаю его, как своего родителя. По сути, он им и являлся. Родителей не почитаю я так, как этого старца. Когда дома были скандалы… я убегал к тренеру, и он единственный, кто держал меня за руку в тот миг. А скандалы были потому, что… как бы тебе неординарным не казалось, моя мать часто прибегала к изменам. И отец, выдержав один обман, немедленно ушел, узнав о втором. Мать никогда не была идеалом для меня. Порочная женщина. Я с ней и общаюсь-то на темы, которые интересуют только её. Так как я спортсмен, вегетарианец, придерживаюсь здорового питания, то она, решив сидеть на диетах, спрашивает у меня только то, что ей нужно для этого.

Тренер был педагогом, учивший жить, когда родители показывали спектакли, учившие конфликтовать. Умер он три года назад, от старости, не дожив и двух лет до ста. Как сейчас помню, что на заупокойную мессу в католической церкви, так как он был католиком, собралось несколько сотен людей. Схоронили его в Лондоне.

Человек может общаться с сотнями, но всего лишь кто-то один может изменить его кардинально, перевернув его сознание.

Вот так-то я стремился к тому, чтобы жить в свое удовольствие. Вот так я прокладывал свой путь…»

И так вышло, что наши судьбы с Мейсоном имеют одинаковую линию, пропитанную изменой родителей. У него мать, у меня отец. Его наставник – тренер, мой – дедушка. Это произвело на меня впечатление, что моя симпатия к нему возросла.

Накануне я собралась с духом и отправила Николасу письмо, извинившись за просрочку времени, которое он мне дал, с предложенными вариантами названия прозы – «Утраченные иллюзии», «Алая роза неугасающей надежды», «Одно мгновение, ради которого стоит жить».

Мейсон также признался, и я стала чуть лучше понимать его: «Я бунтарь по сущности и отличаюсь от многих, кто, быть может, составляет твоих друзей. Я не отличаюсь изысканной воспитанностью; не умею молчать, когда следовало бы оставить свое мнение при себе и не умею говорить, когда нужно. Речей публичных, поздравительных ни толкаю, да и вообще я отрицателен к празднованию дней рождений, а также глупых праздников, которым ежедневно люди находят причину. Я не зависим от телефона, поэтому могу даже обходиться без него. Я не сопереживаю почти никому (поэтому хотел бы я высказаться касательно твоего, как ты называешь, выбора, но ты попросила не делать этого) и могу напоминать бесчувственного тирана. Я не бессердечен к тем, кто упорным трудом достигает целей, но я равнодушен к бездомным, кто просит, хоть копейку, засиживаясь возле наиболее оживленных людьми торговых ларьков. Для меня не существует слова «обязан», мне свойственно не бежать за массой, не относиться с важностью к мировым новостям, за которыми неустанно следят простолюдины, носить одежду по своей моде, которая не вклеивается в привычное осмысление людей, добиваться задуманного, чего бы этого не стояло бы. Я за равноправие. Я отклоняю подчинение и часто прибегаю, буду честен, к дерзости, хамству, что часом общество считает антиморальным. Терпеть не могу лжи. Предательства не прощаю. Повторись это вновь, боюсь представить, к чему это может привести, и каким я могу стать. Я же все-таки человек и мне свойственны разные эмоции. Чтобы ты понимала, я всегда иду против чужого мнения, даже если оно справедливо, не угождаю никому и не меняюсь под влиянием привилегированных слоев общества. Профессиональный спорт – моя жизнь. Бокс создан для таких, как я, любителей потом и кровью уничтожать преграды на своем пути».

Мейсон наделен излишней самоуверенностью и бесцеремонностью и не совсем тот человек, который личностно имеет схожесть со мной, но под его беседами, пронизанными особенной философией жизни, я убиваю время настолько, насколько это возможно, чтобы поздно вернуться в свое уединение и заснуть…

И вот таков конец оборванной нитки наших отношений с Джексоном…» – пишу я и исторгаю из глубины души вздох.

Отступив чуть ниже, записываю бьющиеся из груди строки:

* * *

Зажженная среди звездной ночи,

Замерев между минутой и вечностью,

Я раскрываю печальную душу мыслям,

Возвышаясь сердцем в миры бесконечности.

Углубленная в размышления,

Я ищу за пределами видимого причину,

Что же вновь разлучило нас двоих,

И исказило нашу счастливую личину?!

Ангел отпустил нас из своих объятий,

И мы пытаемся постичь непостижимое,

Скатываясь в бездонную душевную пучину,

Создавая нечто невосполнимое.

Обрушивается неминуемая гибель,

Накладывая тяжкое сердечное бремя,

Проникая в душу все глубже,

Унося за собой наше счастливое время.

Лицезря по мраке созвездия,

Я орошаю ладони слезами.

И даже обреченные… наши души

Все равно поют под небесами.

Глава 52
Милана

Запаздывая на работу, я шагаю крупным шагом, но, появившееся странное чувство, что за мной кто-то идёт по пятам, ещё два дня назад, не уходит. Беспричинная тревога возрастает, и я, чтобы отвлечься, набираю ещё раз Ритчелл и Питеру. Без изменений. Все та же тишина и продолжаемые гудки.

Первое занятие проходит быстро. Выйдя в коридор, я примечаю издалека Максимилиана, переговаривавшего с фотографом, и поворачиваю обратно, чтобы лишний раз не появляться ему на глаза. Душевные силы так истощены, что ни на какой разговор я не способна.

– Миланочка!

Глубоко жалобно вздохнув, я начинаю про себя сетовать. Вот нужно мне было заявиться здесь, когда могла бы также в спокойствии остаться в зале и дождаться следующей дисциплины «Мода и искусство»? Помнятся мне случаи, когда он дважды меня отчитывал. Третий раз будет хуже? Чего ожидать от него?

Натянув улыбку, я медленно разворачиваюсь к нему.

– Добрый день.

– Уделишь минутку? – Он чем-то озабочен. Ни злости, ни раздражения нет в его действиях. Характерной для него быстроты, постоянной суетливости я не замечаю.

– Да. – Есть ли иной выбор?

Мы заходим к нему в кабинет. Он любезно пропускает меня вперед, на что я еле слышно его благодарю и занимаю стул. Обстановка такая же. Стол, заваленный канцелярией, угрожающая тишина, неопределенный тон Максимилиана и моя нарастающая тревога. Поменялся лишь оттенок его рубашки с коротким рукавом, надетой им под серые брюки костюма. Теперь он персиковый. Прикосновениями указательного пальца он расправляет кожу под глазами, кажущимися вблизи заспанными и слегка пухлыми. Присматриваюсь к нему и подмечаю, что его охватила усталость.

– Бессонница мучила трое суток, – внезапно рассказывает он слабеющим голосом. – Приехали мои. Доча заболела, в больнице. Отъезжал к ней, сидел все часы с нею, но никто заменить меня не сможет на работе и пришлось вернуться. Предстоящий показ мод в Саламанке не за горами. Документацию создавать, связываться с представителями, собирать все группы, к командировке готовиться… сама понимаешь.

Не оправившись от смущения, что он поделился со мной личными неприятностями, – как бы в этом не было подвоха – я ничего не отвечаю.

– Утром ранним, сразу же приступил к делам и хотел первым делом переговорить с тобой о вставших вопросах, – прибавляет он и делает несколько поворотов головой в разные стороны, затем руками разминает шею.

Переговорить со мной о вставших вопросах?

– Миланочка! – И снова с непонятным выражением говорит он, в котором ничего не уловить. Он строго взглядывает на меня и через секунду меняется. – Начнём с хороших новостей. Поздравляю тебя и твоего… – он умолкает на секунду, не спуская от меня подозрительных глаз, – партнёра с отличным выступлением. – От сознания собственной неловкости, мое тело берет смятение. – Жюри в восторге. От нашего руководства на личный счёт Миланы Фьючерс сегодня-завтра поступит премия. – Я улыбаюсь и неестественно-спокойным голосом говорю «спасибо». – Господину Моррису присуждается аналогичное.

Взирающий взгляд руководителя так проницателен, что, чувствую, употребленное им выражение содержит двойственное значение. Он словно проверяет мою реакцию словами «твоему партнеру», «господину Моррису».

Видя, что я не решаюсь заговорить с ним, с деловым видом он предпринимает вольность сказать мне:

– Сеньорита Фьючерс, вы же понимаете, что я вовсе не напрашивался на эту роль?

Хранитель сокровенных тайн затевает беседу затемнено, донимая намеками. Так вот для чего он вызвал меня!

Я неопределенно пожимаю плечами. Когда человек похищен мыслями, он соглашается на всё.

Он, не дожидаясь ответа, добавляет:

– Долго хранить молчание я не смогу. Об этом я предупреждал Морриса.

Все так поменялось за короткий срок, что на самом деле уже и хранить нечего. Нет никаких меня и Джексона.

– Я понимаю, да, и… – застопорившись от порожденной в сердце боли при одной лишь мысли о Джексоне, я утрачиваю власть над собой и взираю истинным измученным лицом на него. В голове – шум, что я боюсь ответить глупостью.

– Милана! – возвышает голос. – И не нужно так на меня смотреть! – с угрожающим жестом восклицает он. – Вы взрослые люди, но затеяли игру, словно дети. Это не мое право, но могу ли я спросить, Даниэль Санчес, известная леди Белла Гонсалес в курсе ваших… – Он колеблется, подбирая выражение. Во мне шевелится неприятное чувство от его недобрых размышлений, но я оскорблено немотствую и опускаю голову замедленным движением. Как облегчить сердце? А я ведь знала, что так будет. Как Джексон мог допустить, чтобы он обо всем узнал?

– Таки я еще и ваш сообщник, получается? – В его глазах читается настороженность. – Ну и ну. Не дерзай питать и даже тени надежды, что я встану на вашу сторону. – Босс заговаривает строже. – И что за завязывание новых знакомств? Надрать бы уши твоим поклонникам, – полушутя замечает он. Что он имеет в виду? – По всей столице тебя разыскивают. Что за дела? – Догадка теснится в мозгу, что беседа будет вестись про Мейсона. Я жду, когда он закончит, чтобы огласить правду. – Намерений тронутого умом влюбленного мы не знаем. И до чего он может зайти? И кто этот юноша? Я что, опять-таки о чем-то не оповещен? Неприличные слова так и лезут на язык… – На мгновение он почесывает усики, закатывая глаза вверх, тормоша извилинами. – И не пытайся исказить истину, что тебя привлекают статные, немалоизвестные мужчины! – Мой рот приоткрывается от неожиданности. – Милана, к тебе настоятельная просьба остановиться на ком-то одном! Ты у нас дама, модель востребованная, но… – с ухмылкой сказав, он приостанавливается, – …нужно придерживаться условий, прописанных высшим руководством в месте твоей профессии, – ворчит он и выдает парочку ужасных проклятий, что ему приходится разгребать подобного рода ситуации, когда других дел невпроворот.

Его суждения с вульгарным смыслом завладевают мной целиком с непреодолимой силой, давя так, что я чувствую себя скованной по рукам и ногам, – со всех сторон меня окидывают булыжниками – отчего я тотчас выхожу из страдальчески-обессиленного состояния в раздраженное, и у меня поворачивается рука высказать сущую правду:

– Максимилиан, да за кого вы меня считаете? Дама востребованная? Вы даже не знаете меня, но пытаетесь дать оценку вещам, имеющим отношение ко мне! Вы только по этой причине задерживаете меня? Можете быть полностью спокойными, ибо больше некого прикрывать, нечего охранять! Считайте, что вы не знали обо мне и Джексоне. – И вдруг злоба сильнее вскидывается во мне: – Личная жизнь на то и личная, но ваше отношение к личной жизни других настолько щепетильно… Даже не только сейчас… Именно моя личная жизнь с самого первого дня, как только я стала моделью, вас всегда чересчур интересовала. Вы будто из кожи вон лезете, чтобы задеть меня, то ограничивая мое общение с Джексоном, то, напротив, вынуждая, чтобы я была с ним в одном проекте… Вы даже ничего! Ничего не знаете о нас! Не знаете, что нас связывало и связывает с самого рождения! Вы верите всяким слухам, но не проверяете их достоверность! Вы не знаете, что связывает меня и Даниэля, но продолжаете заниматься осуждением! – Нервы настолько на пределе, что в таком самочувствии я распахиваю путь безжалостному крику подсознания и говорю, что приходит в голову, срывая на него свою горечь: – Джексон совершил ошибку, доверившись вам! Вы не знаете ничего, но смело обсуждаете наши отношения, как свои! Все их обсуждают, все высказывают недовольства на этот счет, но я устала от этого, понимаете? Я устала… Считаете меня блудницей? Так и скажите! Зачем ходить вокруг да около? Зачем демонстрировать вашу ложную одаренность врожденной деликатности? То у меня знакомства, то я не могу с кем-то общаться… Вас всегда что-то не устраивает во мне! Помимо меня есть другие модели, у которых друзья-парни за рубежом, но, видите ли, их вы не трогаете, а на меня льются постоянные упреки! – Он хлопает глазищами, приподнимая брови. – У вас было другое отношение ко мне до того, как я не защитила проект! А что сейчас? Сейчас вы взялись за старое, – я приглушенно вскрикиваю; комок почти в горле. – Если что случись, виновата Милана Фьючерс. Я устала от этого… – Слезы перехватывают горло, и я стихаю. Годами работая и обучаясь здесь, я помалкивала, прикусив язычок. Максимилиан больше десятка раз унижал меня, а я боялась сказать и дышать при нем, а где-то в центре груди все нарастало и нарастало… И излилось.

Взгляд его ошеломленных глаз повисает на мне. Кто ожидал, что меня так словесно прорвет на части? Точно глас вырвался из раненного сердца.

Каждый день, предавая душу пыткам раскаяния, я ухватываюсь за тоненькую нить, чтобы не грохнуться глубже. Беспредельная пустота! Кто бы только знал, чего мне стоит новая жизнь. Не осужденная ли я на смерть в таких условиях? Я живу с тем, кто заглянул в лицо смерти. Он вызывает во мне необоримую жалость. Я отдаю себя, чтобы помочь ему… Я не жалуюсь, нет. Но мне трудно, немыслимо трудно связать себя с видоизмененной действительностью и по сию пору существовать под покровом лжи.

– Ми-Милана… – заговаривается он размягченным голосом; его разум заходит в тупик. – Я не имел намеренной цели тронуть твою… Э-м-м… Ни в коем случае. Я и не мог мысли допустить, что ты вот так отреагируешь… – оправдывается он, чего я никогда не слышала от него. – Ведь изначальным поводом к разговору с тобой была не та причина, о которой ты подумала. Я вовсе не желал говорить то, о чем всего лишь спросил тебя. Твои товарищи-модели переживают за тебя, вот и забили тревогу. – При этом он начал порицать меня, прежде чем спросить, как у меня дела. Его волнует только то, чтобы к нему не было претензий, а на других… на других ему, как до звезды. Слишком я была наивна, когда думала, что его расположение ко мне изменилось. Он просто-напросто увидел в нас с Джексоном лиц, способных выиграть конкурс, и, чтобы не заниматься долгим поиском, поставил напротив наших имен галочки.

– Как только я приехал, они коллективно попросили меня поговорить с тобой… – Максимилиан не на шутку обеспокоен. Раскрасневшись, выкручивая руки, лежащие на столе, он видит, как я закрываю руками глаза и не успокаиваюсь. Но я уже ни во что не верю. И не верю в его искренность.

– Миланочка… Я полон неизменного сочувствия… Если ты из-за того, что я напугал тебя, что выдам вас, то… не нужно. – Не нужно? А что было до того? «Не дерзай питать и даже тени надежды, что я встану на вашу сторону». – Если для вас это так важно… – страшно взволнованно произносит он. Моя грудь вздымается от частых рыданий. – Что с тобой, Миланочка? У тебя утомленный вид. Как твое здоровье? Быть может, предоставить тебе выходные дни? Недельку? Две?

С каких это пор в его вопросах проскальзывают чувства заботы? Я выпрямляю спину, опускаю руки от лица и, сморгнув влагу, заволокшую глаза, ошарашено таращусь на него. К чему бы ему говорить это мне? Боится, что я наговорю про него?

Перед уходом, я холодно оброняю два слова, с остановкой, стоя спиной к нему:

– Предоставить. Две недели.

– Конечно-конечно, Миланочка. Сделаем, даже не переживай, поправляйся, что ты… Ты и впрямь не здорова! Ты бледная-бледная, так нельзя! Нельзя! – Он вскакивает с места и тараторит, что прямо же в эту же минуту напишет распоряжение о моей короткой отлучке, и при этом все время долдоня: – Конечно-конечно, Миланочка. И что же ты не сказала раньше? Другим скажем, что ты нуждаешься в отдыхе! И не думай даже! Отдохни, отдохни, Миланочка. – Сбитая с толку, я перевариваю появляющиеся, рассогласованные мысли. Не попрекнув меня за мой тон, так он еще и беспокойно печется обо мне? Напуган чем-то? Или такое действие на него произвел шквал моих сгрудившихся эмоций? Я смогла поставить его на месте? Чудаковато! Как бы то ни было, но неукротимое желание обрести спокойствие сподобило меня согласиться на отгулы – то, в чем больше всего я нуждаюсь.

Оказавшись дома одной, покамест Даниэля повезли на обследование, я бросаюсь на постель, ввергаю себя в сон, прижав щеку к руке. Открываю глаза, смотрю на опустевший дверной проем. Перевожу взгляд на часы. Прошло только десять минут. Мое пребывание в этом доме застыло во времени. Часы нарочно тянутся томительно. Мучительно тянущаяся внутренняя боль она же, как болезнь, которая без лечения не проходит.

Я в полной растерянности. Я не могу выплыть на поверхность. Я не могу собраться. Я не могу совладать со своими чувствами и меня то туда, то сюда качает, как маятник. Я всегда чему-то противостою, пытаюсь не сдаваться – сама этому всех учила, но сейчас так глубоко поражены мои мысли и в таком потерянном состоянии живет моя душа.

И так я лежу. С виду – погруженная в думы, внутри – раздавленная, шатающаяся от оказавшегося положения, подкрепленная странным состоянием неугасающей тревоги, как будто еще не все произошло и следует быть готовой к очередному спектаклю судьбы с моим главным участием.

Глава 53
Милана

Проходит еще одна неделя.

Я по-прежнему слепа к движениям сердца увечного мужчины, глуха к его пламенным мольбам о любви, выражающихся в потоке нежности, изливающейся на меня в букете любовных чувств, непогрешимой искренности выражений… Я бреду по туннелю, у которого нет выхода. Подчинившись тягостной необходимости, ощущая себя покинутой, я околеваю каждую минуту. Жизнь словно покидает и меня, и я вот-вот померкну.

Недавно я стала замечать, что изувеченному каждый день стал противным. Он совсем отгородился от жизни, сдает с каждым днем. Радость в нём истощилась. Некогда он еще выходил с Армандо на прогулку в парк – только дедушка взял на себя эту обязанность, так как, если что-то пойдет не так, уж я или Анхелика не подымем его сами. С глухой болью, ненавистью и злостью он встречает восходящее солнце. Для кого-то оно – свет, а на него снопы солнечных лучей действуют разрушающе, так как при ночной тьме он погружен в сон, а вот днем его одолевают мысли без конца и края о круговерти мучений, которые, чем не пытка. Хоть во сне ему удается не думать о своих недугах. Закрывает глаза, уносясь от самого себя, от суровой действительности, от несчастья, тяготевшего над его телом. Как страдальцу разорвать оболочку, выйти за пределы ограниченных возможностей? Беспомощность гложет его, как в предсмертных судорогах, и это содрогание продолжится, воспринимаю чутьем, до последнего биения его сердца. Пелена отстраненности распространяется в нем с непомерной силой по всей душе и еще больше парализует его. Сложно сказать, что хуже: парализованные ноги или парализованная душа.

После долгих дней изнурительного лечения врачи все также пожимают плечами и твердят о какой-то – перестала я верить в нее – надежде. Ему назначили очередной, третий по счету курс лечения, новые упражнения, процедуры, но каковы его шансы на выздоровление в таком случае – мы не знаем. Врачебное искусство пока не пришло к выходу, как скованным неподвижностью ногам дать способность оживиться. Выдержка нужна, чтобы пережить это, как и навык в обхождении с инвалидом. Какой там навык! Кто бы знал, как это трудно, вот так стоять возле него, перефразировать правду настоящих, не утешающих перспектив будущего, и не в силах ему помочь.

Значительную часть времени Даниэль лежит в кровати, почти без движений. Время от времени я заглядываю через приоткрытую дверь, дышит ли он. «Живым» в нем осталось только сердце, удерживающее теплящиеся остатки жизни. Лень атаковала прежнюю его шуструю натуру, и он перестал следить за собой, пренебрегая даже примитивными процедурами гигиены, что уж там говорить об ином. Он забросил работу в собственной компании, во имя развития которой он пошел на знакомство с Джексоном и его коллегами, согласился на вечеринку в его коттедже (побыла я в том огромном особняке до поры, пока меня не прогнала Белла, но, не учитывая этого, я помню, как впервые перед десятком пристально смотрящих глаз читала свои стихи…), вместе с Питером писал книгу о бизнесе… Не только забросил, она стала вовсе не нужна ему. «Кому я там сдался такой? Меня и слушать не будут, инвалида дефективного. Я не хочу отравлять всем жизнь своим никчемным существованием! Я бессилен, чтобы сделать хоть один шаг. Хочешь, занимай мою должность и работай. Том тебе поможет. Это мой первый заместитель», – отсутствующе говорил он мне. Мне удалось уговорить Тома встать на главный пост и временно заняться руководством компании. Но этот мужчина, в возрасте семидесяти лет надолго там не задержится. В крайнем случае, успокаиваю я себя, я позвоню Тайлеру, и он подскажет, что делать.

Даниэль ставил все ставки на фирму, всего себя, чтобы принесшие плоды обеспечивали его семью в будущем. А теперь он ставит ставки на свою смерть. «Когда уже я там буду? Сколько мне еще так мучится? Господь, сжалься, сжалься надо мной… Пошли мне смерть… – ежечасно бредит он, замыкаясь в себе. – Я обречен жить вдали от людей! Ничто не выведет и не уберет с меня неподвижность!»

Все может в корне измениться за один день. За один день человек, как обретает счастье, так и теряет его; как чувствует любовь, согревающую его во стократ сильнее, чем у костра, так и чувствует рождающуюся ненависть от предательства, так как любовь, бескорыстна даруемая другому, была ошибкой, ибо не каждое сердце способно любить; как возвышается в небеса от наступления самой долгожданной минуты в его жизни, так и, умирая, возвышается в небеса, вознося последнюю благодарность миру.

Несчастного выдает наружность. Посмотришь на него… то не превозмочь потом дрожь. Он не делает никаких усилий, чтобы принять человеческий обличий. Его смоляные волосы уже доходят до плеч. Шея, которая была тронута на затылке темными волосами, заросла, как колкий барбарис в поле. Обросшая чернявая борода придает ему неузнаваемый бродяжный вид; некоторые шустрые волоски курчавятся на подбородке. А карие глаза и вовсе издохли…

Проникнем без дозволения во внутренний мир этого существа и придем к мысли: «В увечном теле оскудевает и душа».

Единственное действо, за которым лежачий встанет и медленно на кресле с мотором доберется до кухни – мой зов, обещающий объятие и поцелуй, что усиливает во мне физическое отвращение к нему. Я исполнилась ужаса от его зависимости ко мне. Укоренившаяся в глубине его сердца ненасытная потребность в любви, по-видимому, уже вошла для него в привычку, имеющую единство с привычкой есть, спать. Но она не вызывает в нем того счастья, которого я видела в его глазах несколько дней назад. Она превратилась в автоматизм действий, совершаемых людьми всю жизнь. Что будет дальше, покажет время.

Недуг обиженного судьбой мы все пережидаем покорно.

Его клятвенное обещание: «Не оставляй меня! Я живу ради тебя!.. Единственное счастье, дарованное мне, – слышать твой голос и видеть тебя рядом», я произношу тогда, когда меня постигает глубокое неприятие к тому, как он отказывает в свободе, требуя постоянного пребывания с ним.

«Стоя на волоске от смерти, мы держимся за жизнь, покуда не исчезнет в сердцах наших любовь», – размышлял Николо на войне.

Больная комната затворника так пропиталась всяческими растирками, бальзамами, мазями, эликсирами, склянками со снотворными, что едко пахнет запахом сальной кожей головы с частицами ментола, мяты, дегтя и оттенками чего-то резкого, горького, тухлого. Проветривание помещение не дает прохода свежести, сохраняющейся и чуть касающейся стен на тридцать минут. Аптечка, стоящая на журнальном коричневом столике, возле кровати, наполнилась до краев, как набитый рот, из которого вываливается еда.

Анхелика – приверженец народной медицины. Который день она занимается поисками излечивающих сборов в дряхленьких книгах, страницы которых пожелтели от старости. «Когда мы озабочены здоровьем близкого, то используем любые методы, способные излечить его, и прибегаем к таким крайностям, вплоть до того, чтобы взять болезнь на себя». Найдет подходящий рецепт и мигом бежит в магазин, чтобы купить нужное для его приготовления. Армандо честно признался мне, что уж лучше так, чем бы она все минуты жизни отдавала слезам.

– Не принимай во внимание, – недавно сказал он мне, когда мы, встретившись на кухне в ночи, обменивались причинами, почему нам не спится, вот и разговорились о насущном. – Хуже от растирок не будет. А там, глядишь, может, и впрямь на поправку пойдет… Но он запустил себя. Ты подметила? А я предупреждал супругу, что нужно не позволять всё делать за него. А она же, старая, не послушала меня. И кормит, и поит, и, прости за фразу, в туалет вместе с ним ходит. Заученные им ежедневные действия приведут к рефлексу… Разве можно так? Разве не наоборот мы должны были помочь однажды и затем отойти, чтобы он приучился жить в таком положении? А ныне он и неспособен без чужой помощи обойтись. Вначале противился, вспомни. Мы пододвинули стол, чтобы ему было удобно дотянуться до тарелки с фруктами, а в ответ услышали мало чего приятного и полного гнева его фразу: «Я вам что, жалкая калека? Я не без рук и могу взять то, что посчитаю нужным. Что вы таскаетесь все за мной? Ни шагу ступить, все шпионят, надзирают, перешептываются за моей спиной! Оставьте это дело. Ни к чему это! Я не потерплю таких жертв! И врать мне хватит, как все хорошо и прекрасно! Не успею подойти к ним, они улыбаются, веселые, счастливые… кому спектакль играете? Я не кукла! И сам знаю, что со мной и буду доживать эти дурацкие дни!» Эти слова разорвали страдающую мою женушку. Она два дня не могла отойти… – Глазами он указал мне на кухонный стул, и я присела рядышком с ним. Обдумывала я над словами и в своей манере тем временем, взяв грушу из красивой старинной посудины, крутила её в руках.

Обремененный заботами увлекся собственными соображениями:

– Неизвестно сколько он пробудет инвалидом. – Он раздавлен. В нем вздрагивали поникшие плечи. – А если это затянется на всю жизнь? – Поглядев на меня, не укорив за молчание, он приподнялся и с печальным лицом поставил чайник. Угасла улыбка в его глазах, но теплота по-прежнему ощущалась.

Слушала я его, а в лице моем ничего не менялось. Смирилась я с безысходностью, поэтому и не воспринимала уже ничего эмоционально, как раньше. Но помертвело я задумалась: «…Неизвестно сколько он пробудет инвалидом. А если это затянется на всю жизнь?» И мысль эхом прилетела из души: «Остается только терпеть».

– И тоже мне, – сетовал он, переходя к мыслям вслух. – Помимо пристрастия моей заботливой супруги к нетрадиционному лечению, она же продолжает совершать поездки в следственный отдел, чтобы узнавать об этапах расследования дела. Молитвы бы лучше чаще возносила к Богу. А это взялась, – взволнованно усмехался он. – Что даст нам, если преступник, или кто он там, найдется? Нашему красавцу он не возвратит прежнее здоровье. И что мы имеем из этого на сегодняшний день? Со мной Даниэль говорить отказывается. Бабушку гневит постоянно, сестру не хочет видеть. Жить не хочет. – Взволнованный, напрягшийся, беспокойно шевеля пальцами, он что-то хотел сказать, но боялся. – Не имею права утруждать тебя… – Он обжигал меня, будто раскаленным железом. Я знала, что за просьбу он пытался вымолвить и знала, почему он медлит. – Это неправильно, дерзко с моей стороны… – В его голосе была отчаянная мольба. – Мы невечные, нам уже вон сколько годков. Что ни день, то давление, или одышка, или аритмия собачья или еще чего… Мне надо знать, кто станет сидеть с ним. Кто останется с ним, случись что с нами? Кто будет также опекать нашего сынка, отхаживать, как приучила его Анхелика? Я должен быть уверен, что, если вдруг что, с ним кто-то будет… – Еще раз, не щадя меня, он повторял, и тут же жалость, как источник острой боли новой волной захлестывала меня – вечно эта жалость – а в висках стучало одно: «Не соглашайся. Не бери такие обязанности на себя. Это пожизненно…» Но как не быть обязанной? Как избавиться от ощущения, что я обязана помочь, обязана отдать всю себя при виде чужого горя? Если я покину этот дом, я отниму у искалеченного последнюю надежду. И не только у искалеченного, но и его пожилых попечителей.

Он раскрыл истинность просьбы:

– Мы с первого взгляда прониклись к тебе доверием. Только ты его стимул. Последний. Не будет тебя, – со смертельной отчаянностью взмахивал он рукой, – потеряем мы его.

Не устояла я против жалостливого натиска.

– Я буду с ним… – Он выжал из меня эти слова. Я ничего не могла с собой поделать.

Миллиард благодарностей высказал Армандо, на которые я никак не отреагировала.

После чего прибавил, не сдерживаясь, тяжело ему, когда он не знает, чем помочь мучающемуся:

– Не напитано его сердце родительской любовью, не наполнено теми жизненными соками, подкрепляющими силу, чтобы не упасть, не иссыхать, потому и увядает он… Жизнь без любви бесплодна. А там, может, оно и к лучшему, что родители не видят его несчастья. Мать, тонкодушная женщина, принимающая все близко к сердцу, не перенесла бы страданий. Покарала судьба его, покарала невинного человека. Лучше бы это случилось со мной. Я уже свое прожил, нагулялся, находился, а у него только все начинается… начиналось.