Сам-то он тоже переживал, но не выдавал своих чувств. Ведь в Луизе он всегда находил источник неиссякаемого оптимизма, ребячества, задорности, волны ее игривого смеха подбадривали его самого, что временами он не хотел уходить от неё, продлевал прогулку всяческими шуточными рассказами, которые нравились Луизе. А в один миг он лишился этого и непрестанно, день за днем, возвращаясь с уроков, на которые он с неохотой ходил (что он там забыл без Луизы?) он пребывал допоздна, глядя на ее исхудавшее тело, мертвенность личика, бывавшее когда-то постоянно розовым, живым и не знал, как помочь ей. Он продолжал толковать истории, которые до всего случившегося с ней вызывали в «добром» сердце отклик, но они не приносили своего плода.
Совсем недавно Джош впервинку поглаживал ее белокурые волосы, точно очаровывающие солнца лучи, когда та спала днем, уморившись от нудности, подчас имеющейся в рассказах парня, и с такой нежностью осматривал ее, кажущейся ему такой беззащитной, такой одинокой, охваченной душевным смятением. В эту секунду он углубленно задумался над словами лекаря и, наверное, впервые в нем промелькнула мысль, что он желал все время быть с нею, беречь её…
«Но ведь она мне как сестра, – говорил он себе, – как иначе я могу любить её?» Медленно, чтобы не разбудить Луизу, прикрывая ее одеялом, он чуть тронул пальцем ее отверстые маленькие тонкие уста, и подумал, что они, словно звездочка сирени, созданные для поцелуев. В последующую секунду он, пристыженный, будто что-то сотворил порочное, смахнул с себя такие мысли, убрал взгляд от неё и отошел на кухню, чтобы поговорить с Николо…»
Сквозь веки, посмотрев на Ника, я вижу, как его слезы безостановочно стекают (нельзя ему читать такие истории), а рука, которой он придерживает рукопись, трясется и не удерживает прочитанные листы, которые он убирает под низ, поэтому те выпадают у него и рассыпаются по кругу.
– Мистер Ник, у вас… – хочу предупредить его я, но он пресекает мои слова, приложив палец к губам:
– Ш-ш-ш-ш-ш.
Сделав перерыв, ответив на несколько звонков по работе и заварив терпкий кофе, я возвращаюсь на балкон, глядя, что отметка на часах близится к 15:00.
– Остановись-ка подольше на сто пятьдесят первой. Предположу, что речь о тебе.
Вмиг поставив кружку на стол, шелестя бумагами, я нахожу нужную страницу и, стоя под порывом сквозняка, заглядываю в рекомендованную Ником главу.
«Прошло семь месяцев. Наступило лето.
За долгие дни страданий, Луиза впервые настежь распахнула окно и, услаждаясь свежестью робкого рассвета, пламенно мечтая, она с трепетом вдыхала аромат солнца, заполняя им каждую клеточку тела. В ней распускались белоснежные пышные пионы вдохновения, множащиеся под действием бурливших жизненных соков лета.
Косые лучи солнца ворвались в комнату, задавая ей умиленное настроение, которое, бог весть когда, женское существо, придавленное смертельным горем, замечало в себе.
Вот уже как два месяца отец, полностью доверявший Джошу, уезжал на работу, позволяя ему больше времени проводить с его дочерью, так как незримо видел, как той становилось лучше от его присутствия. Временами он дозволял ему оставаться на ночь.
Теперь Джош обучал её тому, о чем говорилось в школе, которую Луиза не посещала, так как врач запретил ей в силу ее резкого и значительного похудения, слабого здоровья и еще не укрепленной силы духа перебираться, гуляя на воздухе, дальше дома и сада. Последнее было для девушки невыносимым. Она выносила протест на любую попытку Джоша вывести ее во двор, к любимым животным, которых ранее кормила с радостным чувством. До того одичавшая от жизни, зрея ежедневно перед собой Джоша, отца, редко подруг, которые приходили к ней, а с приходом лета они вовсе все поразъехались, и периодами фельдшера Д., навещавшего её, она страшилась переступить порог дома, терзая себя, что ей будут мерещиться видения матери, которые снова доведут ее до безрассудства. Причем врач Д., растроганный несчастием семьи Уинстонов, их бедноте, но, находя в них хороших людей, которых, как он выражался, редко встретишь, стал отказываться от денежных сумм за каждое посещение. Пять недель назад он, сидя с Николо на уличной скамье, на которой они болтали каждый раз, чтобы разговаривать откровенно да так, чтобы дочь не слыхала, произнес: «Я пришлю вам служанку С., которая будет по дому помогать, кормить живность, готовить. Ей буду платить я. Отказов я не приму». А совсем недавно выразился: «Вам эти деньги гораздо нужнее. Для меня лучшей отдачей будет выздоровление Луизы. И хочу вас осчастливить, Николо, что ваша дочь крепчает с каждым часом. Еще месяц-два, и она полностью придет в себя. Но постарайтесь не утруждать её волнующими событиями. Смягчите к ней требования. Джош признался мне, что Луиза стала потреблять горячую похлебку, чего не было раньше, смотреть в открытое окно по утрам и вечерам, размышлять о будущем, не молвить о смерти и о безнадежье, и, главное, она стала улыбаться».
Отец, так обрадованный вестью, задумался, как отблагодарить доктора за лечение, за помощь и человеческое понимание, и надумал зарезать поросенка.
Сказав врачу, что боле в его приходе они не нуждаются, он удалился и дал адрес своего нахождения, по-доброму предупредив, что в любой момент он может написать ему письмо, и он моментально приедет на помощь.
Луиза и вправду чувствовала, что с наступлением теплой поры, она словно заново рождается, рождается вместе с вновь цветущей растительностью. Кое-когда ее охватывало безмятежное чувство, когда та лицезрела свой уродливый, как она уверяла Джоша, вид, оттого девушка приказала горничной С. закрыть все зеркальные отражения, вплоть до того, что запретила ей готовить чай, настояв на молоке с пенкой и использовать только деревянную посуду, чтобы она нигде не могла увидеть себя. Та слушалась и выполняла все её указания, но с глазу на глаз вредная старушка ввиду возраста делала выговор Николо о странных требованиях его дочери. Он же отвечал, что она должна выполнять всё, что желает Луиза, удерживая мысль лекаря Д., что дочь поправляется.
Луиза и Джош стали еще ближе, пусть и причиной этому послужило горькое несчастие. Подолгу проводя время вместе, они, кажется, все знали друг о друге, что порой, когда они замолкали, в тишине, взирая друг на друга, застенчиво смеялись, что девушка звонко отзывалась: «Эй, Джош! Почему ты так смотришь? Ты чего! Не смущай меня! И чего-то ты замолчал! Коли рассказать нечего, так почитай мне прозу!» Такая задорность в словах юной задевала тонкие струны в душе Джоша. С ним творилось нечто! В теплом сумраке, когда та уже засыпала, а он уходил от неё, радостные любовные надежды вливались в его грудь. В сладостном потоке ощущений, будто внутри у него зарождалась поэзия, он в течение длительного времени не мог уснуть. Когда сердце переполнено чувствами, то мозг-бунтарь вступает с ним в борьбу, поэтому и сон-то не приходит. «Что за болезнью я болен? А вдруг это тоже чума? Вдруг я заразился? Вдруг я умру? Что со мной? Почему я не сплю, а в груди все трепещет при одной только мысли, как Луиза тонко коснулась моей ладони?» – мучился влюбленный. Ночь ему казалась такой длинной, нескончаемой. Он с легким волнением ждал утра, когда услышит замену возбуждающей его порывы еще сильнее соловьиную трель, звучавшую на первый возглас птицы-будильника с длинными серьгами и красным гребешком, которым он привлекает самок. А как только звучала песнь ночная, то Джош, даже подумывал, уж не знает ли этот крылатый певец тайну его болезни, уж ли не подключается он к его груди, запевая он так колышет его сердце, что тот не находит себе покоя.
В минувшую неделю Джош сам не свой приходил к Луизе. И если ранее он спокойно дышал, когда та обнимала его при встрече, то теперь он даже остерегался таких объятий, зная, что будет с ним затем, как лихорадочно кровь будет струится по его телу. Он не знал, что делать, не знал, к какому врачу обращаться, не знал, как утолить тягу к чему-то невиданному. До этого не таким взглядом он лицезрел огромный светильник на небе, протягивающий светом аллею, не таким взглядом он окидывал деревья, увлажненные росой; озираясь на небо ему чудился белоснежный альков, дуновением страсти обжигающий его кожу. По вечерам розовый коралл, нежно облекающий горизонт, охватывал его безмятежными чувствами, заставлял представляться грезящему взору соблазнительную роскошь страстного соития, отчего опаляющий свет заката жег ему щеки. А что происходило в нем, когда он случайно, краем глаза зрел выделяющийся пестик сквозь белую сорочку на девственной груди Луизы. В тот миг его сердце так забилось, глаза стались округленными, напуганными, словно он совершил преступление. Он резко встал и отошел к окну. Лежащая в постели совершенно не поняла, что произошло с Джошем. Но юнец, до крайности стесненный, указав на брюшную боль, попрощался и ушел к себе. Ох уж эти любовные переживания! Поглощенные сладостным безумием воображения, до чего мы кажемся забавными, когда влюблены. Бороться с самим с собой, не признавая появившиеся чувства, – глупость. Каждый знает об этом, но намеренно ставит ставку на выигрыш. Влюбленные всегда прибегают к крайностям, чтобы спрятать свою любовь глубоко-глубоко в сердце. А зачем? Бог его знает. То, что идёт изнутри, не спрячешь ничем. В глазах – вся правда.
Луиза, взобравшись на мансарду, – и хоть прислуге было строго-настрого наказано спрятать все вещи покойницы в место, куда бы не смогла проникнуть Луиза, так, чтобы ни один предмет из прошлого ей не попался на глаза, но та знала, что их припрятали в комод на мансарде, – подобрала себе длинный льняной с короткими рукавами сарафан, цвета магнолии. Это платье Николо подарил её матери на двадцатую годовщину их свадьбы, незадолго до ее смерти, а так как Оливия была по телосложению схожа с Луизой, даже чуть худее, то это одеяние пришлось ей в самую пору. Копаясь в украшениях, она отыскала деревянную заколку и, закрутив спиралью две прядки с одного и другого боков, она захватила их вместе и зацепила зажимом чуть ниже макушки. Желание надеть на себя что-то нарядное ее удивило, но когда она была в таком прикиде, то ощущала в себе близость с матерью, по которой невыразимо скучала. Не взглянув на себя в зеркало, надев платье не для того, чтобы выделиться или произвести на кого-то впечатление, Луиза, услышав стук во входную дверь, пока служанка С. по обычаю спала после обеда, она сама спустилась и открыла дверь.
– Джош! Рада тебя видеть! – начала она с одинаковой ежедневной фразой. – Проходи! О каких книгах будем сегодня болтать? Что будем читать? Чему ты научишь меня? Не решать ли уравнения, которые я терпеть не могу? – В голосе слышался отголосок радости.
Иной раз Джош читал ей, когда та дремала, это позволяло ей вновь поддаться чувствам любви, которые угасли, и которые она не желала раскрывать, отдаваясь только одному душевному состоянию – отчаянной тоске.
Джош, окутанный тем, что давно хотел сказать этой девушке, смущаясь, опустив голову вниз, продолжал думать, какими словами попробовать уговорить её выйти из дому.
– Эй! Ты что стоишь? Ты будешь проходить? Ты чего такой озабоченный?
Он поднял очи и пришел в изумление.
– Луиза? – У него округлились глаза. – Луиза? – спросил он еще раз. – Кто предстал передо мною?
Девушка улыбнулась и еще больше очаровала его.
– Я хотел сказать, – теперь его мужество возвысилось, он еще больше захотел вывести ее на прогулку.
– Что хотел? Джош! Проходи сюда! Прошу! – Луиза умоляла его, ведь с каждой секундой ей становилось всё страшнее и страшнее, будто сквозняк нагонял на неё еще больший страх, преследуемый ею.
Плененный настоящей красотою, красотою, которой никогда еще не доводилось ему видеть, в такой прекрасный летний день он сгорал от желания провести с нею время на лужайке, а не в четырех стенах, пропитавшихся болью и страданиями; отдалиться на время от приставучей услужницы, которая, как он замечал, посматривала за ними, желая, как бы уличить в чем-то непристойном и наговорить об этом главе семьи.
Он прошел к ней и, смекнув, повязал ей глаза, приговаривая, что ей доведется увидеть истинное произведение природы, которое она может упустить из-за трусости. Луиза сопротивлялась, стучала ножкой о пол, но наконец согласилась, чуть растаяв, отогнав от себя черные мысли, как только Джош выразил обещание:
– Я не буду отпускать твою руку ни на секунду.
И вот они вышли.
В сиянии послеполуденного солнца, под благоуханием июня, Луиза, движениями которой управлял Джош и, как и обещал, не отпускал её ни шаг от себя, шла по тропе, дрожа, как осенний лист. Никто не знал, как ей было тяжело. Любое прикосновение ветра, любой звук от кустов был для неё пугающим. Будто в каждом действии она слышала голос матери, так и зовущий ее к себе: «Луиза… дочка… Луиза… иди ко мне». Она страшилась смерти, уж так поверх ее в ужас скоротечный уход матери на тот свет. Она видела её страдания. В её воображение так вцепился образ покойной, что он, днем и ночью, сопровождал её при любом действе. Днем она ухватывалась за то, что позволяло ей отвлечься, но время, начинавшееся с девяти вечера, было самым пугающим для нее периодом. Временами её мысли множились до такой степени, что Луиза пряталась под одеяло, звала на помощь. И приходил Джош, если он оставался на ночь, или отец. Но как только ему удавалось успокоить томящуюся, он сидел, разглядывая ее мерное дыхание, а после, чмокнув ладошку, выглядывающую из-под одеяла, неохотно шел к себе. Луизе мерещились в ночи смутные тени, ложащиеся на занавеси, на стол, стул… на её кровать. В дрожи девушка подпирала под себя ноги, превращаясь в маленький живой клубочек, точно ежик, прижималась к стене и молила, молила, чтобы то, что стоит перед нею не коснулось ей, не дышало на неё. И так день за днем. Душевная болезнь словно имела цель сжечь живое тело с костями за кратчайший срок и возрадоваться, наложив на ближних, бьющихся в немой агонии от зловещего ничего не предвещавшего удара, испуг, дабы те жили в страхе.
Вернемся к прогулке двух птенчиков.
Джош с нескрываемой нежностью вел Луизу, ладонью обхватывая ее тонкий изгибающийся стан. Его дыхание касалось очертаний ее целомудренной груди. Он ощущал своей кожей её девственную теплоту и неразличимо чувствовал в себе манящий призыв груди, который насилу подавлял. Трепет птичьего пения в воздухе, напоенным сладкими благовониями вожделенной флоры, так и поджигал его любовное лихорадочное пламя, зажженное в недрах сердца, накаленных от упоительного вибрирования души.
Незаметно Луиза уже шла более уверенно, через каждый шаг выпытывая тревожным голоском, подстрекаемая любопытством: «Ну что там Джош? Мы пришли, мы пришли уже? Мне страшно, Джош…» Но как только взволнованный юноша отвечал густым мужским тембром: «Мы почти пришли. Ты увидишь это, и сердце твое тронется с места. Еще чуть!», то Луизу будто что-то успокаивало, но мятежное ощущение, связанное с чувствуемым ею волнением, исходящим от мужского любящего сердца, снова ее охватывало, и она лепетала:
– Джош, с тобой точно все в порядке? Джош! Почему ты не отвечаешь?
Не находивший себе места думал только о любви. Каждая его мысль, каждое веяние природы подпитывало его сладкие думы. Ветерок легонько подбрасывал в воздух лежащие на покрове затхлые листья от минувшего ночного урагана с дождем, будто разнося поцелуи. В пышной зелени, где пестрели алевшие, как перо жар-птицы, бутоны цветов, он осязал свет зажженной плоти. Все воспаряло под июньским солнцем, возносилось к небу. И он испытывал на себе воздействие могущества природы, преисполненной истомы алькова, рожденной для упоения человеческих страстей. Словно то, что происходило извне, происходило и с ним внутри. Его душа по ночам нежилась в прохладе лунного света, изнывала от томной неги в теле.
Через несколько мгновений, обойдя овраг, сплошь заросший травой, перед ними появился точно небесный сад, растянувшийся живой ковер из цветов. Дав свет очам Луизы, Джош наконец так умильно сказал, стоя позади девушки, что та растрогалась, прижав ладони к отверстым устам:
– Смотри. Смотри далеко-далеко. Видишь, как чуть ли не до самого края небес расположился живой разноцветный лес роз. Как искусно солнце расстилает свое одеяло на них, разбрасывая свои длинные золотистые косы.
Луиза не находила слов, она будто впервые видела то, что доселе было для нее родным местом, в котором она знала всё-все: как живет каждый кустик, из каких цветков он состоит, когда нужно полить его прохладной водицей, а когда накрыть от знойных лучей. Слова не могли были передать то, что она чувствовала. Ее ножка не ступала на почву уже сколько месяцев. «Но… нет. Все же… здесь что-то изменилось, что-то поменялось, – размышляла она. – Иль чья-то рука преобразила его? А где крохотные глазки незабудок? А куда подевались полные нежной влюбленности васильки? А милейшие, улыбающиеся анютины глазки? А куда же спрятались бархатистые сиреневые колокольчики? А море пионов и океан петуний, при порыве ветра которые раскрывали диковинные веера, точно светские дамы, пришедшие на бал?»
Джош чувствовал, что настанет день, когда придется ей открыть правду и рассказать обо всем. И он наступил.
Ласково обхватив ее за плечи, он прошептал на ушко слова, которые некогда завещала Оливия:
– Твоя мама до того, как… – Тяжело было говорить ему об этом потому, что Луиза вот-вот начинала привыкать к другой жизни, к жизни без мыслей о матери. Домашние делали всё, чтобы избежать даже в своих речах что-то хоть косвенно упоминающее об умершей. Это было для того, чтобы никак не нанести вторичную рану едва ли вышедшей из убитого состояния.
«Но она должна об этом знать», – уверял он себя.
Джош продолжил:
– Луиза, твоя мама очистила большую часть сада и высадила розы. На часть денег она через своего приятеля, ездившего часто во Францию, покупала по одному пакетику семян… Это было очень опасно, так как тот занимался взращиванием семени тайным путем. За несколько лет ей удалось скупить самые разные, дорогие зернышки, которые своими усилиями нигде не достанешь. Она берегла их в нижнем ящике шкафа, в платочных узелках. – Джош взирал на дочь Оливии, боясь увидеть хоть каплю от того состояния, пребывавшего в ней после похоронной цессии, но Луиза молча стояла и по его приказу лицезрела радужное поле. Джош чувствовал, как ее плечи подергиваются, и поэтому попытался сказать желаемое быстрее. – За год до твоего совершеннолетия, она намеревалась сотворить задуманное и сделать тебе подарок на восемнадцатилетие. Подарок на всю жизнь, как выражалась миссис Уинстон. Чтобы ты ухаживала за ним, оберегала его от ненастных дней и… – Джош замялся, но все-таки вымолвил: – «Чтобы с каждым лепестком приносить небесную радость и нежно…
– Обнимать в любой час и день, в миг, когда душа будет не на месте», – договорила за Джоша Луиза.
– Ты… – Джош пришел в удивление.
– Мама изложила эти слова в записке, которую нам передали из больницы. – Ее голос дрожал. – А я-то тогда день гадала, к чему это относится, и какими лепестками она будет напоминать о себе. И мучила себя дурной мыслью, что она придет за мной.
– Прости… но я должен был сказать это. – Сердце Джоша страшно колотилось.
Тонкие струйки слез потекли с глаз Луизы. Она с минуту стояла и обдумывала, ругая себя за то, что могла поверить в то, что мама унесет ее с собой, что она желает такой же участи для неё, что она таится в каждом черном уголке, являющимся излюбленным местом для призраков и гуляющих душ… Какой же глупой она была! Мама хоть и редко говорила, но любила её и желала лучшего для дочери, ежемесячно, не имея денег, отдавала последние копейки, чтобы собрать сумму на подарок подрастающей дочери. Оливия знала, что её дочь особенная и подарок должен быть особенным. А любовь Луизы к цветам была безграничной.
Луиза, начавшая всхлипывать, прильнула к Джошу. Он крепко-крепко заключил её в свои объятия. Теплота их тел слилась. В эту секунду они черпали друг от друга благодатное умиротворение. Джош продолжал извиняться, а Луиза, все еще проливая слезы, отзывалась чуть слышно, что ему не за что просить прощение, а затем рассыпалась в благодарностях за то, что он есть в её жизни. «Как странно, – подумала Луиза. – Слова Джоша принесли и счастье, и печаль. Бывает ли такое? Когда одно мгновение будто раздвоено на две части. И там, где есть плохое, на смену приходит хорошее». После они замолкли, целиком отдавшись внутренним размышлениям. Она уже с нетерпением жаждала спуститься и проникнуть в сад, «к маме». А Джош пылал, как мощный луч огненной звезды, падающей им в глаза. До того он полюбил эту девушку, что ее эмоции приводили его нервы в упоительный трепет. «Аль любовь лучшее лекарство ото всего, то чего мне так неспокойно в груди? Что за странный трепет во всём теле? Будто какая-то летучая зараза завелась в желудке и надкусывает меня, вздыхает вместе со мной и живет моей жизнью?» – ломал он голову.
Позлащенные солнцем, стоя под вольными облаками на бугорке перед цветочным великолепием, они слышали, как поодаль пели птицы, ласточки быстрым полетом очерчивали горизонт, шустрые воробьи летали с ветки на ветку, будто намеренно, чтобы поиграли с ними, где-то вдалеке отдавались отголоски журчаний потоков родников, на деревьях созревали сочные плоды яблонь, абрикосов, вишен, всевозможные жучки копошились в расщелинах, кроты притаились в почве, пчелы-кудесницы в свои лапки-корзинки набирали пыльцу… – везде бурлила жизнь. И эта жизнь бурлила и в них. Джош, укрепив мужество, хотел выдать еще одну тайну, тайну сердца, но у него не получалось. Он то открывал рот, надумав, то закрывал, боясь, что, признавшись, потеряет самое дорогое, что есть в его жизни. «Любит ли она меня так, как я люблю ее? Иль относится ко мне, как к другу?» – сколько раз Джош тешил себя этим вопросом. «Не поймет она меня. Не поймет. И дружбу с ней я могу потерять навеки, если правда всплывет».
Луиза даже не догадывалась ни о чем. А ведь она тоже любила его. Правда, не знала она, что за странное биение ее сердца возникло, когда Джош обнял её. «Он обнимал меня тысячу раз, а то и более. Но… может я всего лишь расчувствовалась?»
Джош осмелился на еще одну попытку, но Луиза, выпорхнув из его рук, легкозвучным голосом произнесла:
– Идем, не будем же мы вот так стоять. – И побежала вниз. Слегка расстроенный парень ринулся к ней. Через мгновение оханья и аханья восхищенной уже разносились в воздухе и сливались с птичьими голосами. Джош успел забыть про то, что он желал сказать и принялся вместе с любимой расцветшей Розой плыть по шатру цветов, будто по приюту любви, сотворимому Оливией.
Диковинные букеты, цепляющие мечтательной благовоний, покрывали рощу, выставляя напоказ свои прелести. Ветерок подхватывал царство роз, и они будто отдавались безудержному смеху, колыхая разноцветными перышками. Они ступали словно по постели из цветов; их ноги утопали по щиколотку в цветениях. Встречали их вьющиеся, влюбленные, улыбающиеся кремово-белые, телесные, бледно-бледно-розовые розы, посаженные на арке в форме полумесяца. Эти девицы, отдающиеся грезам, принимали стыдливые оттенки, в трепетном ритме, чуть раскрываясь, подобали девической целомудренной груди. Исходивший от них аромат теплого нежного дыхания, как вздохи девственниц, выдавал ожидание часа любви. Имеющие длинные плетевидные побеги, они поднимались на высоту, расползались по всей дуге, смущенно цепляясь коготками за опору. Прямая аллея, обсаженная по обеим сторонам парковыми розами, лимонно-сливочными, пурпурно-лиловые, густо-желтыми, из которых веял цитрусовый аромат, вела их к чайно-гибридным розам. Бокаловидная форма последних с ярко махровыми, розово-абрикосовыми, точно мясистыми плодами, с золотистыми тычинками дивила взор, услаждая молодых. Едва уловимый аромат точил от них. И вот они дошли до бордовых, точно запекшаяся кровь от раны страсти, красных отверстых губ статных женщин, вызывающих порочную красоту малиновым душком. Эти смелые мадам, не знающие стыда, раскованно снимали с себя невидимые корсажи и пленяли неповторимой наготой, зазывая в танце, склоняя головки. Пронизанные женскими лапками, соблазнительными голосами, стесненные зашагали дальше по цветущему саду, как заблагорассудится. Ими управляла одна и та же мысль: «Унестись бы далеко-далеко, подхватившись с теплым порывом ветра».
И увидели они нечто необычное и нечто страшное. Траурные, затканные глубоко-бархатным одеянием, черные розы создавали яркий контраст с утонченной чувственностью. Пыль, покрывающая плоть, равна погребальному праху. Луиза, присев, прикоснувшись к лепестку, ощущала присутствие какой-то силы, соединяющей с потусторонним миром. В ней тут же проскочили воспоминания, связанные с мамой, с похоронной суетой, которые никогда не изглаживаются; она ворошила в памяти образ матери с трупными пятнами, пятнами, оставленными болезнью… а чернота под глазами… она с таким страхом взирала на неё. Обездвиженность цветка, символизирующая смерть, так поразила обоих, что, казалось, и запах от разложения трупа вмиг повеял от него. Тревожное колыхание сердца было у каждого. Луиза, дернувшись, отскочила назад. Джош приобнял её и в безмолвии они отошли вперед, но все это время девушка оглядывалась на хранившую отпечаток конца жизни розу и покрывалась дрожью.
– Ты только посмотри… – указал Джош направо, отвлекая Луизу.
Расположились кусты мускусной розы, фонтанообразной формы жемчужно-белых, розово-сиреневых, оранжевых, как искорки от костра, оттенков, которых редко встретишь. Виднелись размалеванные пурпуром, помеченные на концах пестиках белыми капельками, как слезинками, с благовонными струями ванили, которыми два бьющихся сердца долго не могли насытиться. Появлялся сладкий, пряный аромат с нотками меда, фруктов, гвоздики. Запах собственного дыхания сливался с дыханием дождя из разноцветных звезд. Они пили это дыхание, впивали всю сладость. Лазурь в это время растворялась под золотым отливом заката. Этим двоим, наполненным сладостью жизни, хотелось поселиться здесь. Затем они очаровались царицей ароматов – туберозой с белоснежными невероятно душистыми соцветиями. Луиза и Джош так вовлеклись в страстное блаженство упоительной бездны, что, лицезрев туберозы, вмиг были ими одурманены. Смешение насыщенного, терпкого, тяжелого, горького аромата с цветочным, сливочным заставляло их щеки пылать. Охмеленные дико-пряным запахом, украдкой взглянув друг на друга, они увидали в каждом яркий румянец, и быстро отвернулись по разные стороны. Каждый ощущал, что эти что-то прячущие в себе крохотные лепестки, удушающие при одном лишь вздохе, с какой-то особой магией источали загадочную страсть, будто призывали обоих к соитию.
В пламени закатном умирало солнце.
Играющие в уголке рая, будто взрослые дети, уставшие от лучезарного сияния радости, горячей пылью лучей опустились под ивовое дерево, возле которого играли в прятки. В них пробуждалась любовь.
Оба молчали. Оба слышали трепет любви, что-то извне их подталкивало друг к другу, но они не отзывались на этот призыв. Любовь их росла. С этой прогулки она еще выросла на несколько метров в высоту и достигала края небес. У обоих вылетало сердце. Он до того созерцал ее светловолосые кудри, разлетавшиеся по сторонам, раздуваемые ветром, что не осмеливался коснуться своим дыханием. А уж какое неслыханное наслаждение она приносила ему, когда улыбалась. Глядя в ее небесные глаза, он замечал появление берегов неземных, подернутых ласковой, нежной рябью. Она впервые увидела в Джоше мужчину, который заботился о ней, ласково обнимал её, когда та подверглась воспоминаниям, как, гуляя, он шутил с ней и эти шутки были совсем не похожи на те, что были раньше, они были особенными. Хотя не было в них ничего особенного, единственным отличием было то, что они звучали из любящих уст и лились от сердца.
Джоша снова подтолкнуло к выражению любви, и он, с восхищением смотря на неё, задыхаясь от волнения, начал:
– Луиза… – Она повернулась к нему и наткнулась на его пылающие глаза.
– Да… – протяжно ответила она, сглатывая, сама испытывая непонятное волнение.
– Я… – Он тысячу раз говорил ей, что любит как подругу, но признаться в том, что он любит её как прекрасную девушку, было тяжелее.
– Что «ты»? – не своим голосом лепетала она. Луиза судорожно поправляла прядку волос у лица, заправляя её за ухо. Блеск невинности проскальзывал по ее личику и сравнивался с блеском летнего позднего вечера. Она старалась коснуться его мыслей, понять его, но опалялась от замирания мужского сердца, вздымающегося под светлой рубашкой.
Джош, не желая больше медлить, – так подзывал его страстный шепот природы, что он не мог не поддаться ему, – наконец, признался:
– Я люблю тебя… – После этих слов, сорвавшихся в первый раз с его губ, ему уже не было страшно. – Я люблю так, что отдал бы тебе своё сердце.
Пропитанная лаской слов девушка заулыбалась и раскраснелась сильнее. Ее сердце растаяло.
Ветви склонились над ними и бесстыдно подслушивали.
– И я, и я, – залепетала, скромничая, девушка, – и я тебя люблю… – Она нервничала от этой долгожданной минуты, которую ждала всю жизнь.
Обрадовавшись, выдохнув, Джош взял её руку и прислонил к вибрирующим губам.
– Ты любишь… ты любишь!.. – повторял неустанно Джош. – Обещай, что наша любовь будет, как красивая сказка, обещай, что будешь любить меня всего, обещай, что…
Луиза прижалась щекой к его щеке, отчего у Джоша сперло дыхание, что тот затих, и безмолвно застыла перед тем, как прошептала:
– Обещаю.
Они были в сантиметре друг от друга. Им казалось, что они слышат особенную музыку души под аккомпанемент благоухания, струящегося как ладан любви, из царства цветов, уходивших в бесконечность. Жизнь в них звучала так громко. Поняв, что других слов для выражения любви не найти, почувствовав, как их подталкивает кто-то, очарованные друг другом в опьянении, они соприкоснулись устами в сладостной дрожи. Так, с первой звездой, появившейся на небе, расцвел их первый поцелуй».
– Мистер Ник, и чем же по-вашему эта часть имеет отношение ко мне? – спрашиваю я, остановившись перед последующей главой.
– Джексон, сразу видно, что ты в этом ничегошеньки не понимаешь, – он смеется тихим смехом. – Писатели тщательно замуровывают свою историю и берут от неё яркие эмоциональные моменты.
И в голову мне не приходило, что события, помещенные в книге, могут иметь такую двусмысленность. Ведь наш поцелуй был совсем не в саду, а… Соединив в воображении написанное с действительным, мысля широко и глубже, кажется, я начинаю находить схожесть. Поцелуй же был при первой звезде, которая засияла в окне башни Спейс-Нидл. А розы… Милана так любит белые розы и именно их я подарил ей после первого показа моделей. Вот каковы отрывки нашей любви в книге! Как старательно она прикрыла их.