– Что, что, как это вообще произ-ооош-лл-шло? – запинаюсь я, отчаявшись до глубины души.
Он сжимает мои руки, темнея во взгляде. Сгусток черноты его волос становится невообразимо смоляным, насыщеннее, чем черный агат, как глубокая-глубокая ночь без единого фонаря, в которой невозможно увидеть никакие предметы, даже стеклянную вазу на полке в шкафу с проблесками мерцаний на рисунках, изображенных на ней. В нем включается ненависть.
– Когда я отошел от побоев, то решил подать заявление в органы… Ничего не предвещало беды. – Он вещает через такую боль… Нет-нет, не физическую, душевную, самую больную из всех, что существует в мире. Когда болит душа, то никакой сильнодействующий укол не в силах оказать помощь. Мы становимся заключенными в своем мире. И ничто, ничто не может в одночасье нас исцелить. И только время в силах вытащить нас из вороного узилища, терзавшего долгие месяцы, годы… – Перевязанный, я вышел из квартиры и побрел в местную полицию. – Останавливается, словно дальше последует то, что трудно вынести наружу. – Счастливый, что, наконец, нахожусь на улице, я стал переходить дорогу и… Убежден, что все это было подстроено, – вставляет он другим голосом, более сдержанным. – И проезжает автомобиль, сбивая меня. Я отлетел в сторону… – медленно и так тихо выражается он, не моргая глазами. – Я позвонил сразу же тебе… когда… – издает глубокий судорожный выдох и одна слезинка, будто дитя, не умеющее держать эмоции, падает вниз, – …когда лежал, почти не дыша от ломоты в теле с острыми прострелами. Я услышал голос Джексона, он передал, что вы отъехали на время, чтобы доделать проект, который будете защищать, и что ты не сможешь подойти к телефону. Но мне в ту секунду, казалось, последнюю секунду своей жизни, хотелось только одного: услышать тебя в последний раз.
С безграничным состраданием, с раздиравшей пополам грудью, в которой всё неистово горит, я взираю на него и прислоняюсь ближе.
– После, очнувшись в палате, я увидел перед собой пустоту. Сначала я подумал, что умер и обрывки воспоминаний сразу же стали ураганом заполнять мой мозг. Бабушке с дедушкой новости обо мне врачи передали не сразу. Я думал, что умру, не оклемаюсь и не хотел, чтобы подле меня в палате, как у умирающего, сидели и горевали. Но… я выжил… И вчера меня перевели на домашнее лечение. Специалисты сообщают, что я в полной норме, – не чувствуя жизни в ногах произносит он, – но… нижние конечности парализованы и нужно помимо прочих лекарств снабжать их массажами и вспомогательной гимнастикой.
С минуту мы находимся всё в том же положении – я сгибаюсь, прильнув к его рукам, а он сидит, как мраморный акролиф, – и мы обмениваемся только глубокими вздохами и выдохами.
– Зачем ты привезла с собой сумку с вещами? – Он уже не держит при себе слезы. Я не в силах ответить, на что он продолжает: – Не нужно оставаться со мной… Не губи себя, милая, – причитает он, плача, закусывая нижнюю губу, чтобы хоть как-то сдержать эмоции. Мои горькие слезы орошают его ладони. – Для чего тебе сирота обуза? – Фраза приводит меня в содрогание. – Я не позволю, чтобы ты делала то, что непозволительно для женщины. Я не смогу теперь обеспечивать семью и… – Он надрывает сердце и ему лихо продолжать. – Это каторга, дорогая, и для меня, и для тебя. – Это каторга, но иначе нельзя. Я заслужила ее. – Я не собственник и не эгоист. Я верил в нас до последнего, но все само решилось… Ты найдешь того мужчину, который сделает тебя счастливой, а я буду один, что мне и суждено…
– НЕТ! – яростно обрываю его мысли, приподнимая голову. – КАК ТЫ МОЖЕШЬ ТАК ГОВОРИТЬ? – с конвульсивной дрожью в руках молвлю я. – НЕТ! Ты столько для меня сделал… Ты думаешь, что я эгоистка и смогу бросить тебя, когда ты нуждаешься во мне? НЕТ! Я СДЕЛАЮ ВСЁ, – губы трясутся от слез. – СДЕЛАЮ ВСЁ, ЧТОБЫ ПОСТАВИТЬ ТЕБЯ НА НОГИ И ОСТАНУСЬ ЗДЕСЬ, С ТОБОЙ!
Мое бедное сердце еще не понимает того, что говорит мозг и, видимо, пока я не осознаю всю тяжесть собственного решения, которое еще витает в накалившемся воздухе.
Он притягивает меня к себе руками и впивается в соленые губы настолько, насколько в силах показать свою любовь, свою боль, свою рану.
– Voy a dar mi vida por ti28.
– Что ты такое говоришь? НЕТ! НЕТ! НЕТ! Я помогу тебе, слышишь, – вою прямо в губы. – И уйду домой тогда, когда ты встанешь на ноги!
– Люблю тебя, моя испаночка!
– И я тебя люблю!
Уложив его спать, переместив неподвижное тело на кровать, тихонько посидев за кружкой чая с Армандо и Анхеликой, чтобы не проснулась Мэри, которая еще не видела своего брата после долгого отсутствия, чуть ободрив их, я иду в отдельную гостевую комнату, приготовившую для меня хозяевами квартиры, которая пустовала всё это время и, кажется, пропиталась сыростью. Койка и окно – пока единственные составляющие этой горенки.
Устрашающее безмолвие ночи пригоняет ко мне тягостные мысли. Не оповестив Джексона, что приезд к нему отменяется, отключив источник связи, дабы никто мне не звонил и дал побыть одной, я сажусь на постель, побелев от случившегося, как простыня. Уйдя в созерцание зловещей звезды, которая, словно повисла и смотрит на меня, усмехаясь над тем, в каком мраке я застряла, я начинаю вести диалог с самой собой. Моя рука покинула руку Властителя и теперь никто не направляет мои шаги. Никто не озаряет тропу в темноте. Неудержимо рыдая, я оставляю блестящие под луной лужицы слез.
«Не губи себя, милая», – я катаю эту фразу на языке. Да, это каторга, но… нет, я не смогу его, вот так, бросить на извилистой дороге жизни. У него нет родительской опоры, нет камня, о который можно было бы опереться… Сказать о своей любви к Джексону – еще сильнее ранить, бросить его в кипящий котел. Смогу ли я вообще признаться в этом? Сложно ответить на этот вопрос.
В сердце борются смешанные чувства.
«Я отдам свою жизнь за тебя». Я мотаю головой, размышляя, неустанно проливая слезы на подушку, не сводя глаз с не уходящей звезды, единственной не покрытой тучами, будто предвещающей какую-то беду. Обессилено вытянувшись на спине, крестообразно сложив на груди руки, словно я уже в смертном покое, я мучительно думаю, спрашивая себя: «Где же пучина, которая не нанесет нам зла и спасет наши жизни?» Я буду с ним до тех пор, пока он не придет в себя и сможет сам о себе позаботиться.
Всплывают картины будущего, доводя меня до подавленного состояния. И планы, милые сердцу, рушатся под жестоким осознанием действительности.
Вслед за этим во мне образуется другая мысль, охватывающая меня страшным горем, что придется расстаться с любовью жизни.
Джексон. Он должен меня понять. И если он не будет меня ждать, то… Я не в силах даже мысленно подумать об этом. Что поможет нам с ним на этот раз? Это зарождает в моей душе мысль о расставании. Неужто стремительно грядет ветер разлуки? Но мы же… мы же не переживем… Как это?!
«Против нас весь мир», – Джексон оказался прав. И обострившаяся ситуация рвёт в клочья последний лучик надежды.
Блуждаю пустым взглядом по обивке стены, и прихожу к тому, что я обязана дать Даниэлю вторую жизнь, но грех последует за мной до конца моих дней, ведь я не была с ним откровенна и не откровенна до сей поры, поскольку мое сердце отдано другому огоньку.
Долго не могу я привести свои мысли в порядок. Всю ночь я не смыкаю глаз. И все, что я решила на рассвете, необходимо доложить Джексону и остаться на время, снова, друзьями. Мои жуткие мысли прерывают чьи-то причитания, негромкие возгласы. Даниэль. Он лежит за стенкой. Я резко вскакиваю и стремлюсь к нему.
– Милый… очнись… – Переживая, я треплю его за щеки. Все его тело пылает огнем, испепеляя. В беспамятстве он рвет покрывало и мечется головой из стороны в сторону. Влага от жара просачивается в постельное белье, которое становится таким, будто его, с минуту назад, постирали и не выжали. В бреду, он бормочет молитвы, зовет родителей, умоляет, чтобы его забрали в тот мир. – Милый… ну же… умоляю, проснись…
– Мамочка, пожалуйста, я больше не хочу так жить, забери меня к себе… Я умираю. Я хочу к вам с отцом… – продолжает бредить он, содрогаясь в конвульсиях. Мускулы его шеи словно одеревенели.
Я с силой трясу его за плечи, случайно опрокидывая фарфоровую статуэтку небесной колесницы, наполняя ее исступленным испугом. К глубокому сожалению колесница, мчащаяся по небосводу, озаряет волшебным светом только наши иллюзии, подпитывая их сладкой надеждой.
Наконец, он распахивает широко глаза и кривит губы, застывая в страдальческой неподвижности. Я прислоняюсь к влажному жаркому телу, сметывая с него простынь, укрывающую несчастного.
– М-Милана? – Хриплым шепотом он разводит губы, устремив на меня бездонный глубокий взгляд, от которого бросает в дрожь.
– Услышала, как ты разговариваешь во сне и пришла, – опаленная тревожным состоянием, произношу я. – Как ты? Тебе снились родит… – Не продолжаю.
В предутреннем свете, рассыпающемся на брызги по всей комнате, он, осклабляясь горькой улыбкой, с нежной страстью держится за мою ладонь, положенную ему на грудь.
– Когда ты рядом, я не чувствую боли. – Его голос все еще вдали от живого. – Сможешь остаться со мной? – Угодившая в тенета его взгляда я киваю и укладываюсь рядом с ним. В объятиях он крепко засыпает, и не видит вещих снов, не уходя в другую вселенную, вселенную смерти.
Яркая пыль лучей добирается до глаз, заставляя прикрыть их и укрыться в одеяле с головой.
Исстрадавшись за эти часы, я засыпаю, и в разгоряченном мозгу пробегает мысль: «Неисцелимый недуг – обреченная любовь».
Глава 37
Милана
Угнетенное состояние сопровождается во мне на протяжении всего дня. Испарение грез оставило на мне печальную тень. То есть паралич души, проявляющийся тогда, когда более не чем её зажечь. Любовное горе вытеснило из души все насущные планы, мысли об ином: о матери, об отце.
«Сегодня годовщина нашей разлуки с Джексоном. В этот день несколько лет тому назад я покинула свою родину. И уже совсем скоро нам придется расстаться вновь…»
За час до встречи в Толедо с тем, кто не устает набирать цифры, чтобы услышать меня, я сию секунду, здраво рассуждая, понимаю, что наполнена неизъяснимой сердечной тревогой. И ничто не в силах поглотить мою печаль. Он не сможет это принять. Это трудно принять мне, а ему подавно. Это решение далось мне нелегко, вызвав глубокое потрясение, но наступление дня, когда солнцу любви положено уйти в закат, неизбежно.
«Бездна любви познается бездной страданий. Страдаешь – значит любишь всем нутром. Уязвимое место влюбленных – искушенное сердце».
Навесив на себя оболочку спокойствия, залив в себя мысли о неотвратимости и безвыходности, днем я пыталась подбадривать Даниэля, подавленного, но всеми силами не показывающего мне истинность чувств, совершать действия, прописанные ему врачом, играться с расстроенной Мэри, с сестринской любовью помогающей брату.
Армандо и Анхелика по совету Марка, с которым я встречалась с полчаса назад, уехали на встречу со специалистом по работе с инвалидами, чтобы сделать попытку договориться с ним о назначении Даниэлю гимнастики для восстановления конечностей, проводимой в домашних условиях, и оформлению для него опытной сиделки.
Марк был с мамой и Мейсоном. С виду они и впрямь походят на семью. Повстречав их дома, куда я ездила, чтобы забрать одежду, мы немного посидели за столом, Марк и Мейсон поздравили нас с Джексоном с победой. Мама вела себя отстраненно и ни слова не проронила до той поры, пока речь не зашла о Даниэле, где я успела всплакнуть от бессилия. Она и здесь обвинила меня во всем, сообщив, что то время, которое я проводила за работой над проектом, нужно было жить с Даниэлем и с ним бы ничего не произошло. Отведя меня в комнату, она в гневном порыве бросила мне, что случившееся – расплата за моё вранье, что я должна делать для Даниэля всё, не отходить от него ни на шаг. И как бы удивительным это не было, но я согласилась с мамой. Отчасти… моя вина в этом есть. Она права. «Кольца, которое Марк подарил маме, я не заметила на ее руках. Сняла?»
В нашем разговоре, первом за эти недели сложившемся наполовину шумным, на эмоциях, наполовину относительно холодным, нетрудно уловить, какими чужими мы стали друг другу. Спросив у мамы, имела ли она общение с Беллой, она выражала «нет» и по той же пластинке принялась проклинать Джексона и всех, имеющих фамилию Моррис, в том числе моего отца. Утихнувшая сердечная гавань вновь зашла за горизонт, как только я припомнила его пылающий пристальный взгляд и наружный обличий будто после изнурительного терзания волками. Но я запретила себе о нем думать. Не вовремя он появился. Совсем.
Марк играет своеобразную роль весов между мной и мамой, но даже так, золотые солнечные стрелы не пробиваются в нас, мы с ней застряли на больших осенних хмурых тучах.
Мейсон, улыбчивый и пребывающий в своих душевных волнениях, когда мама и Марк отходили до машины, чтобы перенести вещи в квартиру, в которой они теперь будут жить, заявил мне, что он близок к тому, чтобы отыскать Мэрилин Монро, поскольку её фотография к концу дня будет развешена по всем кварталам. Резкий толчок прямо в грудь, горькая волна, нахлынувшая на меня при мысли, что ОНИ ВСЕ (Мейсон на время нахождения в столице) поселятся в НАШИХ С МАМОЙ СТЕНАХ, которые так любо стали моему сердцу за годы жизни в Мадриде, застлала меня настолько, что мой рассудок отказался от таковой предметности, что мне недоставало слов. И я оставила их со слезами на глазах и ушла, потерявшая всякую надежду, в туманный фон своей жизни.
Глава 38
Джексон
С чувственной жадностью, что наконец увезу её, захвачу всеми силами, лишь бы не оставлять в этой проклятой стране, я следую к историческому мосту, обогащенному многовековой историей, Puente de Alcántara (Алькантара), утвердившийся в Толедо, через реку Тахо, у подножия замка Сан-Серванандо, расположившийся рядом с крепостными воротами. Изящество средневекового зодчества с двух сторон увенчано арками. Основательность великолепия, красоту окрестностей, пропитанную духом истории, следует созерцать в вечерние часы, вбирая в себя всю мощь и благородство и замирая под творением бессмертия. Мост также запечатлен на одной из знаменитых картин Эль Греко «Вид города Толедо». Ощущение, испытываемое каждым, кто бывал здесь, запоминается надолго и нередко описывается фразой: «Побывал, как в средневековье… как в сказке…»
Долгие минуты разговаривая с собой вслух, я сообразил сделать Милане подарок (не имея цели задобрить её и дать волю женским слабостям перед отъездом; я заберу её, не учитывая согласия, – этот вылет равносилен безопасности ее жизни и моей) – упоительный вечер при звездах с прогулкой под луною на берегу реки и хрустальную серебряную небольшую фигурку в виде сердца на подставке в знак того, что любовью нашей мы смогли обустроить настоящее дефиле в старинном стиле и взять первое место. Об этом я узнал в письме от Максимилиана, приславшему мне на почтовый ящик благодарности и восторженные отзывы о воплощении в реальность прекрасного выступления, вернувшись домой, в полночь, терзаемый совершенно иными мыслями, после того, как прождал, так и не пришедшую Милану.
Наделенный неутомимым упорством, я всепоглощающе настроен не терять ни минуты на объяснения с ее стороны, почему наше свидание вчера не состоялось. Пока Брендон, овладеваемый отеческими чувствами, увлекся заботами о дочери, которую охватила лихорадка, небо даровало нам время, которое я безотлагательно принужден не растрачивать на полные сомнения рассуждения.
Уже не раз горевший в огне, в минувшие сутки, меня раздирало такое нестерпимое волнение, будто я с каждой секундой жизни, с каждой мыслью, угнетающей меня, качусь в бездну. Я пробыл в одиночестве, игнорируя всех, кроме Миланы, которая почему-то игнорировала меня, обойдя вниманием сотню звонков. Раздражённый тем, что она осталась на ночь у Даниэля, не известила об этом меня, когда, если бы не её жалость ко всем, то мы бы были уже в Нью-Йорке, я поначалу испускал свой пыл, вознамерившись, что устрою ей самую настоящую трепку, а после заверил себя, что пока мы не окажемся там, куда должны были улететь накануне, я не буду лишний раз проявлять свой гнев и оставлю его в стороне.
Раз двадцать я вынимаю часы из кармана, на которых сломалась застёжка, охваченный страстным ожиданием обожаемого создания, подавшего согласие на встречу одной лишь фразой: «Я приду». Явившись раньше назначенного часа, с рассеянным и взволнованным видом я, изнемогающе ожидая её, всматриваюсь вдаль, вволю думая о будущем, стоя на гибельной полосе жизни. Лелеяв успокаивающие мысли, что она появится передо мною, на мгновение, откинув все сомнения, наплевательски относясь ко всему, что твердит мне общество, знающее, в какую зияющую пропасть я угодил, я любуюсь ночью, укрытый ее серебристо-черным покрывалом расцветшей красоты.
В чаянии будущих наслаждений с любимой, озаряющих плоть, вдали ото всех, отдаваясь чувству любви, растущему в сердце, я услаждаюсь, как луна отдаёт свет, стелющийся по водной глади мерцающими чешуйками. Серебряные переливания, отпускаемые властительницей ночи, будто кто-то неосторожно пролил сливки в речушку, возбуждают романтичные грёзы, обостряющие поэтические чувства. Клубящаяся дымка, трепетно касающаяся кожи, рассеивает туман в сердце и благодатной свежестью будит влечение к полной близости с чем-то неведомым, таинственным.
Любовной негой покрыта дремлющая природа, извивающая дуновение чувственности, окрашивающая свидания раскаленных сердец. В полумрак, гнездившийся на землю, незримо проникает дыхание поцелуев, обуревающих пылкие души. Под сенью деревьев затаились влюблённые, пряча лица, пламенеющие чувствами, околдованные прелестью избранников, в безумной любовной радости ласкающие обожаемые губы. В воздухе повисли робкие проявления любви, изливающие облака фимиама нежности и всепоглощающей первой страсти. В этой лихорадке любви, наполняющей души счастьем, инстинктивно звучат в ушах пламенные слова, обостряющие букет тайных чувств.
Нежно-взволнованный ветерок, растопленный от пылких вздохов, хранит молчание и, устроившись поудобнее, с увлечением вздыхателя, притихает, вслушиваясь в шепот литературных выражений любви. Разукрашенное звёздами небо придаёт теплоте жизни романтичность и берет неодолимую власть над женскими сердцами, с откровением отдающимися мужским ласкам, распаляющим кровь.
Жжёт сердце от того, что у меня ничего не остаётся, кроме как такого выхода, ежесекундно вызывающего у меня сомнения под воздействием не перестающего размышлять сознания.
Луч луны обрисовывает фигуру хрупкой, утончённой девушки, руки которой созданы для ласк. И даже невзирая на то, что она не явилась в назначенный час вчера, опоздала на этот раз, я быстротой молнией бросаюсь ей навстречу с объятиями.
– Иисусе, Милана, ты пришла! Какие мне только мысли не лезли в голову! – говорю слова, в которых изливается томящееся сердце и крепко обхватываю её с живой радостью, беспрестанно оборачиваясь. «Брендон окутан здоровьем Беллой. Его около вас нет», – тут же успокаиваю себя мыслью.
– Я ждал тебя…
Опустив взгляд, посвящая себя молчанию, полуобняв меня, она отступает на шаг назад. Оторопев, что словно обнимаю не девушку, а лед, я ощупываю ее глазами, чувствуя предвестник грозы, невозмутимую в ней загадочность, отрешенность от самой себя. На ее лице пробегает тень того, что творится в ее душе, – угасание грез.
Подаю ей «сердце» в надежде, что оно вызовет в ней улыбку, но она ничего не принимает и ведёт себя довольно отчужденно, будто мы так далеки друг от друга, терзая мою душу, без того не находящую себе покоя.
Приблизившись к ней, я прикасаюсь ладонью к ее щеке и, желая поцеловать её, отзываясь на неизъяснимый порыв изнемогающего сердца, наклоняю голову, закрываю глаза, ища губами её губы. Дернувшись, она с грубой резкостью отворачивается, уклоняясь от поцелуя, холодно реагируя на мои действия, и я одаряю поцелуем пустоту. С выпученными глазами, в замешательстве я обвожу её. Ее бесстрастные уста не пробуждают любви. В сильном волнении, я доискиваюсь причин, но темное дурное веяние неощутимо касается меня.
В ней часто сменяются душевные состояния, она всё воспринимает через чувство, но не было ещё ни одного раза, когда она прямо избегала проявлений моей любви. Я продолжаю смотреть на неё в упор и после некоторого молчания разражаюсь громкой речью, расспрашивая с пламенным усердием, как мне понимать её отстранённость, и что за мысли, наполняющие её, призывают к соблюдению дистанции между нами. Где в ней та радостная девочка, забавляющаяся запуском в небо шариков? Где та любимица подшучивать надо мной, не отпускать меня от себя и, как маленькая, поедать сладости, хохоча на всю улицу? А где та интеллектуальная натура, каждый раз поражающая меня философскими рассуждениями и мудростью в свои юные годы?
Упрямо предаваясь безгласности и не раскрывая очертания затаенных дум, она приводит мои мысли в неистовство, вызывая сдавленную, нарастающую боль. Скованный ожиданием услышать от неё пусть малейший вздох, уловить то, что герметично припрятано существом на дно души, там, где фонтанируют самые сокровенные чувства, я навешиваю свой изучающий взгляд, один из тех взглядов, выражающих крайнюю степень поражения от происходящего. И тень её мыслей не витает. Она мучает меня от неопределенного молчания! Как наглухо человек может замуровать истинность сердечных склонностей!