– Джексон! Поводы для этого были тогда напрочь другими, чем те, которые мы имеем сейчас. Из-за ошибок моего отца твой отец не был рядом с тобой!
Уткнувшись в одну точку, будто совершенно забывшись, он безотрывно добавляет:
– Всё совсем не так.
– Как не так? Джексон! Что ж ты наделал? – пускаюсь я в размышления, доводящие меня до безумного состояния. – Боже… боже… боже…
– Выдели ему время, дай сказать то, что ты должна услышать! – будто уговаривает он меня. – Это важно для вас обоих. Пойми же!..
Но я качаю головой в стороны, упрямо стоя на своем:
– Я не могу, не могу его простить… Я думала об этом, но это выше меня… Простить его, значит, сосчитать его измену допустимой.
– Нельзя забыть все… но прощение лечит. Прощение не есть принятие ситуации. Но ты скинешь этот груз с души.
«Ты сама пошла на измену ради любви, но кричишь о том, что не простишь никогда того, кто сделал то же самое».
В ответ на свои мысли, закрыв лицо руками, с отчаянием убеждаю себя:
– Я обязана сама прекратить лгать, чтобы бросать такие высказывания! Появись Даниэль сейчас, я бы все вывалила наружу, всё… Я не могу, Джексон, не могу! – Глаза увлажняются. – Мы погрязли во вранье! Я не могу, не могу, – повторяю, как строки молитвы, от безысходности. – Как возможно прощать, если я сама поступаю недобросовестно?!
С глубоким выдохом Джексон обнимает меня, затем, отслонившись, задерживает палец на моей щеке, касаясь ямочки:
– Мы разберемся, милая… Мы оба уничтожим враньё. Потерпи немного. Совсем скоро мы будем любить друг друга, не стыдясь своих чувств. – И минуту погодя, прибавляет: – Для моей любимой девочки приготовлен сюрприз. К позднему вечеру. Но для начала поговори с отцом, после окончания дефиле, а я в это время свяжусь с Тайлером и узнаю, все ли готово для этого. В девять часов я буду в ожидании своей любимой у входа в ландшафтный парк «Мадрид-Рио». М-м-м?
– Что за сюрприз? – нехотя улыбаюсь я.
Недавно его сюрпризом была поездка в Милан. Что же он придумал на этот раз?
Загадочная улыбка повисает на его губах.
– Мы заключили маленький договор? Ты поговоришь с отцом?
– Это условие? А не манипулируешь ли ты мной? – вскидываю одну бровь.
– Считай, что так нужно, – уверяет меня он. Как мне показалось, что его тон весьма настороженный.
Может, он прав и разговор с отцом, раз он здесь, не следует откладывать? С момента уезда мне так и не удалось из его уст заслушать первоисточник случившегося. Слабо в это верится, но… вдруг отцу есть, что сказать мне?
– Я постараюсь, – с малой долей вероятности сообщаю я, на что Джексон целует меня долгим, глубоким поцелуем. Тонкое очарование его ласк, овеянных нежностью, утихает поток мыслей с притоком горечи.
– Люблю тебя… Я буду ждать тебя с искрящимся счастьем от того, что вы с отцом помиритесь.
– И я тебя люблю… Спасибо, что ты заботишься и делаешь всё для меня… Но пока я тебя не простила еще!
– Вечером я искуплю свою вину. Обещаю, малышка.
Его губы вновь сближаются с моими, даруя умиротворение и растапливая гнев, собравшийся за считанные секунды, как только я узнала, что виновник тому, что отец бродит в этих стенах – он.
– Купаешься в утренней заре? Вот так и проявляются твои обещания? – Слова грозной силы выводят нас из сладостного забытья. Рывком отторгнувшись друг от друга, захваченные врасплох, мы подымаемся и единовременно взираем на появившееся темное облако с черными волосами и со зловещим отблеском в глазах.
– Одна добрая женщина сказала мне: «ТЕБЕ ИЗМЕНЯЮТ», а я, дурочка, не верила, но теперь своими глазами убедилась, что в моих отношениях третьим лицом стала РАСПУТНАЯ РАЗЛУЧНИЦА!
Ее глаза, как каленое железо, прожигают нас.
– Белла, это… – в смятении говорит Джексон и привычным движением поднимает левую ладонь, приостанавливая сток излияний узнавшей правду.
– Что это?! – орет она, как бешеная, не давая сказать и слова. Ее руки так лихорадочно трясутся, что еще больше притупляет во мне способность мыслить. – Не помешала ли я вам музицировать? Вот она – ваша тесная дружба! По-моему, это подло, как ты со мной обошелся, любимый! – Она жует слова, уже не зная, с какой стороны подойти ей, чтобы оскорбить нас сильнее.
– Белла… – Я открываю рот.
– Ты! – указывает на меня. – Я знала это! Я знала, что ты захотела загрести руками то, что было МОИМ! Ты! – взвизгивает она до того писклявым голосом, что мои перепонки на грани, чтобы лопнуть. – ТЫ ПРОДАЖНАЯ ТВАРЬ! ТЫ!
Она надвигается большими шагами на меня, и я столбенею. И дурным голосом угрожает мне в лицо:
– Я УДУШУ ТЕБЯ СВОИМИ СОБСТВЕННЫМИ РУКАМИ!
Я застываю – ни жива ни мертва. Во мне совершается напряженная работа мыслей: «Так она ничего не знала про нас? Джексон так и не признался ей во всем… Этим он и желал поделиться со мной. Становятся понятными её запугивания и женская грозность, подпитанная ревностью. Ее натура склонна к выстраиванию грандиозных скандалов, в которых она самоутверждается. Неуверенная в себе женщина. Но мы заслужили этих слов. Как бы повел себя Даниэль, поймав нас вдвоем?!»
Джексон оказывается между нами и поворачивается к ней корпусом тела, закрывая меня.
– Белла, не торопись с выводами. Белла, Белла, вдохни глубоко и выдохни, – не понимая, к чему, он успокаивает ее порывы.
– А ТЫ, КАК ТЫ МОГ? Я ЖЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. ТВОЙ ПОСТУПОК ЕЩЕ ОМЕРЗИТЕЛЬНЕЕ, ВЕДЬ ТЫ СОВРАЛ, А Я ПОВЕРИЛА!.. ТЫ ВРАЛ, ЧТО ТЕБЕ НУЖНО УЕХАТЬ, ЧТОБЫ БЫТЬ С БОЛЬНОЙ МАТЕРЬЮ, А САМ ХОТЕЛ УВЕЗТИ ЭТУ ШЛЮХУ!..
Дикая яростность громких слов Беллы переходит на более мощный уровень, и она влепляет пощечину Джексону, не давая опомниться.
Затем он ухватывает ее руку, вымещая всё, что накипело у него:
– Не я лгал Брендону о помолвке, не я наговаривал, что у нас серьезные отношения! Твоя, вся такая миленькая, невинная душенька ему нашептывала!.. Ты управляла мной как мальчишкой и намеренно принудила к женитьбе! ТАКОГО НЕ БУДЕТ: ЗАПОМНИ, РАЗ И НАВСЕГДА, МИСС ГОНСАЛЕС! Я НИКОГДА, НИКОГДА, – кричит страшно разгневанный Джексон. – Я НИКОГДА НЕ СТАНУ ТВОИМ ПАРНЕМ, МУЖЕМ, ДА КЕМ УГОДНО! ТЫ ПРОТИВНА МНЕ! БОЛЬШЕ НЕЗАЧЕМ ТАИТЬСЯ, Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ И НИКОГДА НЕ ЛЮБИЛ! НЕ ПИТАЙ НАДЕЖДЫ НА НАС! НИКАКИХ НАС НЕТ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ! ТЫ ЗАПОМНИЛА, МИСС ГОНСАЛЕС? МЕНЯ ВОРОТИТ ОТ ТЕБЯ И ТВОЕЙ СУМАСШЕДШЕЙ СЕМЕЙКИ! ВАМ ВСЕМ В ПСИХУШКУ ДАВНО ПОРА! – Последнее слово, высказанное им, изымает из его груди долго сдерживаемый пар.
Из глаз девушки, горящих огнем, мощной струей начинают стекать слезы с громкими всхлипываниями, подобно жалобным стенаниям. Ее лицо перекосилось от услышанного.
Я как стояла за спиной у Джексона без слов, так и стою, не смея колыхнуться, выглядывая из-под его приподнятых рук на Беллу.
Вмиг тряска в ней увеличивается, скорость слов, которые она выдает на всеобщее обозрение, возрастает в разы, что не удается уловить слуху. Слышится обрывисто: «Ненавижу, ненавижу. Тварь! Как ты могла, я убью тебя, убью!.. Я сделаю всё, чтобы ты подохла!..»
Обведя нас обоих остервенелым взглядом, она удаляется.
Сглотнув набежавшую слюну, коснувшись Джексона за рукав, неугомонно сквернословившего и яростно разлохмачивавшего волосы на голове, шокированная я бормочу:
– Джексон, что же…
Стоя все также спиной ко мне, он торопливо указывает перед тем, как без колебаний спешит за той, что устроила настоящее театральное представление:
– В девять часов будь на месте!
Чрезмерно пораженная, я не двигаюсь с места, не зная, что делать. В глазах – номер, который выкинула Белла.
Вслед за размышлениями о положении, в котором мы оказались, и как подействовала правда на Беллу, в мозгу из ниоткуда возьмись всплывает фраза обманутой: «Одна добрая женщина сказала мне: «ТЕБЕ ИЗМЕНЯЮТ». Сопоставляю эти слова с бывшими словами близкого человека, в которых говорилось, что он найдет семью Гонсалес и выдаст всю правду о нас с Джексоном. Как же! Неужто это проделки матери, обезумевшей до полного отчаяния? Мама сплошь покрыта омутом зла.
«Тот, кому всецело доверяешь и безгранично любишь, предаст первым, скрывшись под оболочкой невинности, – думала Луиза. – Они знают, куда больнее бить, филигранно покрывая нашу грудь густой сардонической пылью, посему и дышать тяжелее».
«Я расскажу об этом Марку, вечером».
Голова забита тем, что выданная в таком ключе правда о наших отношениях, может снабдить такие проблемы, которые мы не могли и предположить.
– Милана, – выбивает меня из мыслей Александр, вбежавший в гримерную и, по всей видимости, знавший, где мы были с Джексоном, – вызывают всех. Сейчас назовут победителей.
Мы появляемся на сцене, где выстроились уже все конкурсанты, кроме нас.
Я гоняю свои думы.
Главный мужчина, сидевший в жюри, взяв микрофон, считывает по листику:
– Коллективно посовещавшись, мы распределили места таким образом. Для начала необходимо отметить, что всем участникам-детям мы дарим сертификаты в парк аттракционов и дельфинарий на их бесплатное посещение в течение года! – Звучат аплодисменты. – Третье место достается, – раздается барабанная дробь, – команде, сотворившей уникальные платья – амазонки! Им вручается золотая карта на бесплатное приобретение пяти комплектов брендовой одежды! – Хлопанье ладоней заглушает легкую музыку в зале. – Второе место занимают доблестные рыцари, показавшие нам основы фехтования прямо на сцене! И они заслуженно наделяются возможностью поездки на три дня в Сарагосу! Ставшие любимчиками публики, покорившие сердца вечной классикой стиля и танцев, Милана Фьючерс и Джексон Моррис!..
Думы о том, что Джексон сейчас с Беллой, бьющейся в истерике, меня настолько вводят в парализующее состояние, призывающее немедля ринуться за ними, что я слышу реплику о нашей победе с Джексоном, когда дети начинают громко визжать от радости и кидаются всем составом на меня.
– Первое место по праву достается им! Вручаем экскурсионный тур по новогоднему Нью-Йорку!
Максимилиан как член жюри, поднимается на сцену и, выдав призы двум другим победителям, подходит ко мне и с невероятным счастьем в глазах, чего встречала я за ним редко, распахивает свои объятия и целует меня в щеки.
– Горжусь! – заявляет он, напрочь шокируя меня. – Я не сомневался в вашей победе! Это было поразительно! Гордость «Планеты стиля»!
Я отделываюсь улыбкой, противоречащей моему внутреннему состоянию.
Самое действенное средство, чтобы избежать лишние вопросы о себе, надеть улыбочку, замаскировав печаль.
Глава 35
Джексон
Догнав Беллу, бормочущую несвязные слова, из которых мельком слышны смертные проклятия, я стараюсь более спокойным тоном, когда сам пылаю от неудержимой грозности, убедить её, что струсил с признанием и жалею, что она так узнала обо всем. Я уверяю ее на то, чтобы мы остались в хороших отношениях и не желали друг другу зла, но, громко рыдая, до сей поры дрожа, как от лютого мороза, она разговаривает словно на чужом языке и ни одного разумного слова мне не удается поймать из её уст. Вцепившись за ее предплечья, я проговариваю ей в глаза, который раз, слова утешения, извинения за то, что нанес ей удар по сердцу, позволил в порыве гнева высказать не самые лучшие слова. Еле стоящая на ногах, превратившиеся в желатин, склизкий и неустойчивый, она вырывается с силой.
Страшно разгневанный голос Брендона, подобный скрежету ржавого железного замка, раздается у самого уха:
– Что ты сделал с моей дочерью, подонок?
И вот я оказываюсь во мраке лицом к лицу.
Рослая фигура, овеянная сигаретным дымом, захватывает в свои лапищи Беллу, охваченную лихорадкой с бредом, не реагирующей даже на мысли отца.
– Отвечай же, чертов ублюдок? Почему она бьётся в судорогах? – Его пронзительный звериный вопль, пробегающий по костям, дает росту уродливой горбинки на его большом носу. – ЧТО ТЫ С НЕЙ СДЕЛАЛ, Я ЕЩЕ РАЗ ПОВТОРЯЮ? – вскрикивает он с гневным видом, внушавшим ужас, как только понимает, что дочь не подает ни малейшего вида на здравомыслящего человека.
С лютой ненавистью к этому человеку, используя утонченную жестокость, я объясняюсь, сделав от них шаг назад:
– Ваша дочь сама довела себя до такого состояния! Я не призывал ее к тому, чтобы она впала в безрассудство. Ей не дозволено, как и вам, нарушать мои личные границы! Она их нарушила, вот и итог… К тому же она когда-нибудь все равно бы узнала, что у меня не было серьезных намерений сплестись с нею жизнями.
В глазах его – жестокое выражение.
– Самое настоящее быдло! – И рассвирепев, как только конвульсивная дрожь с яростью начала возрастать у Беллы, изливает злость: – ТЫ У МЕНЯ ЕЩЕ КЛАНЯТЬСЯ В НОЖКИ БУДЕШЬ! Я НЕ СДЕЛАЮ ТАК, ЧТОБЫ ТЫ СДОХ БЕЗ МУЧЕНИЙ, КАК И ТВОЯ ЛЮБОВНИЦА!
Возникает желание броситься на него с кулаком. Мое терпение истощается.
Я не удерживаюсь и, обдав его угрожающим взглядом, вываливаю все сразу:
– ПЛАМЕННОГО ПРЕКЛОНЕНИЯ ВЫ НИКОГДА НЕ ДОЖДЕТЕСЬ ОТ МЕНЯ! ВЫ ЛЬСТИВЫЙ И МЕРЗКИЙ ЧЕЛОВЕК! ВЫ МАНИПУЛИРОВАЛИ И ТЕРЗАЛИ МЕНЯ, ПРИНУЖДАЛИ К ТОМУ, НА ЧТО БЫ Я НИКОГДА НЕ ПОШЕЛ!.. – Подкрепляю свои доводы с гулко бьющимся сердцем так же грозно, как и он позволяет себе говорить со мной: – КАКОЙ ПРИМЕР ВЫ ПОДАЕТЕ ДОЧЕРИ?! НО Я УЗРЕЛ С ПОЛЧАСА НАЗАД, ЧТО ОНА ВСЯ В ПАПОЧКУ, ТАКАЯ ЖЕ НЕНАВИСТНАЯ И ПОЛНАЯ МЕСТИ!..
– ДА КАК У ТЕБЯ СМЕЕТ ТАК ЯЗЫК ПОВОРАЧИВАТЬСЯ?! – орёт, как настоящее животное. – ТЫ НИЧТОЖЕСТВО В МОИХ ГЛАЗАХ! ДОКАТИЛСЯ ДО САМОГО НИЗКОГО УРОВНЯ, РАЗ СМЕЕШЬ БРОСАТЬСЯ ЕДКИМИ СУЖДЕНИЯМИ НА ТОГО, ПЕРЕД КЕМ СЛЕДУЕТ ПОВИНОВАТЬСЯ! – И растопырив ноздри, указывает: – ТЫ ЛИШИЛ СЕБЯ ВОЗМОЖНОСТИ БЫТЬ С МОЕЙ ДОЧЕРЬЮ И РУКОВОДИТЬ КОМПАНИЕЙ! – «Больно нужно». – Контракт расторгнут! Долг повелевает предъявить к тебе самые жесточайшие меры! – безапелляционно судит он.
В несколько секундах тишины между нами с ноткой ласковости, во взбалмошном состоянии, он хлопает по щекам дочь, говоря в два тона тише:
– Доченька, приди в себя, доченька… Ты узнаешь папочку?
– П-аапа, – молвит жалобно она, что Брендон всё своё внимание уделяет ей, – убей её! Она убила нашу любовь и должна быть наказана по заслугам!
– Никакой любви не было! – угодливо подхватываю я.
– Доченька, доченька, – убирает волосы с её лица, – мы всё сделаем так, как ты скажешь. Держись, только держись!
– А ОН! – Она указывает на меня. – Был с ней… С НЕЙ-Й-Й-Й… – заикается, что последние буквы в слове проносятся, будто эхом в пещере.
Какая-то сила ревности или злости лишает ее рассудка и она, поднося руки к груди, падает на спину в бесчувственном состоянии. И глаза ее проваливаются вместе с сознанием.
Под раскаленным небом заходящего солнца, заволакивающим живой мир багряным покрывалом, являясь участником самого жестокого кино, кровь застывает в моих жилах. Брендон красный, как рак, стенает ужасающим голосом и без колебаний, ухватив ее, несет в автомобиль, переговаривая с личным врачом о скорейшем его приезде к ним домой.
До того, как сесть в машину, он вымещает последние слова с угрожающим жестом:
– Дрянь, я припомню тебе все издевательства над нами! Я запятнаю не только твою жизнь и репутацию, но и жизнь блудницы! За каждым шагом и за каждым твоим действием я слежу! Вякнешь о болезни Беллы или, если ее диагноз обострится, а здоровье ухудшится, я сам тебя предам земле!
Вот и положено начало этой битве. Тайлер и Питер уговаривали меня быть снисходительным к нему, вымолить еще один шанс на изменение условий, но… все сделалось так, как, видимо, должно было быть. Белла узнала о моей лжи и, несмотря на то, что я и Милана в наибольшей опасности, нежели были, словно один из тяжелых камней спустился из моей души наружу и рассеялся по воздуху. «И кто же за добрая женщина подсказала ей путь к истине?»
Мир полон людей, олицетворяющих нравственное уродство, которое выдает их глубокие дьявольские душевные пропасти. Скрупулезно пряча мотивы под ухищрённым взглядом, они влезают в душу с помощью тонких техник лести и фальшивой отзывчивости, повышая свой энергетический уровень, позволяющим им жить. Они питаются этим. У них своя биологически пищевая цепочка. Настоящие пламенные твари, обитающие среди мирян.
Как я мог поверить Брендону, Белле? Они темны, темны со всех сторон. Что стало управляющей мыслью во мне, раз я счел её за свою девушку? В ней не любовь, в ней – зло. Я – глупец, который смог поверить в ее доброе сердце. Человек, кричащий о любви, располагая при этом ненавистью к другому, двоедушен. Раскрыв искусственность таковой души, с быстротой молнией бежать нужно от неё. Нет в ней любви. Растленные не умеют любить. Обогащенные талантом актера, они лишь умеют играть любовь. Их легко раскусить, узрев, что любовь-то для них нужна ради выполнения их цели, и смотрят-то они даже не на внешнюю личину, а на сокровищницу монет, обладающих жертвой.
Я ломаю голову, не зная, что отныне будет стоять на повестке каждого дня. Сознание выискивает средства на спасения. Пораскинув мозгами, я мучительно тешу себя только одним и тем же выходом – побегом.
Глава 36
Милана
В спешке, накидав в сумку вещи, которые я брала с собой, запыхавшаяся, я опрометью выбегаю и лихорадочно оглядываюсь по сторонам, ища глазами Джексона. И след его простыл.
Догорают последние отблески заката. Свежий воздух оживляет меня.
«Решил отвезти Беллу домой?» – размышляю я, ощупью обнаруживая в сумке жужжание телефона, источника, который оповестит меня либо о том, где находится Джексон, либо о новых осложнениях моей жизни. Перекопав содержимое моего «мешка» со всей одеждой и средствами, позволившими мне на выступлении выглядеть на соответствующем уровне, сгладить неточности на лице и привести в порядок волосы, я прижимаю к уху телефон.
– Милана, это Анхелика. – Ее голос с момента последнего нашего разговора стал более поникшим.
– Здравствуйте, – настороженно говорю я, на одном дыхании, – есть новости по поводу Даниэля? – бросаю, придерживая не закрытую сумку между ног.
– Приезжай, – мертвым голосом выходит из ее уст и моё сердце пускается вскачь.
Непослушными пальцами я уведомляю Джексона: «Все в порядке? Я еду к бабушке и дедушке Даниэля. Им нужна моя помощь. Где ты сам?»
Незамедлительно приходит ответ: «КТО ТЕБЕ РАЗРЕШИЛ? ЧТО ЗА ДЕЛА? МИЛАНА!»
«Джексон, прекрати. Я должна там быть».
«НЕМЕДЛЕННО ВОЗРАЩАЙСЯ ОБРАТНО».
Со вздохом пишу: «Я должна там быть. И я помню о нашей встрече».
«Я буду ждать тебя. Не опаздывай».
Мысли перевернулись в другую сторону. Даниэль. «Правда. Правда. Правда», – мигает строка в мозгу. Нет. Сначала я узнаю, что с ним, а уже затем я осмелюсь признаться ему во всем. А что, если он… уже…
Слуха достигают слова, задерживающие насущные рассуждения с самой собой:
– Дочурка…
Бессознательно, с резкостью повернув голову на звук, на расстоянии чуть меньше метра, я распознаю того, кто стал неизменным средоточием моего мыслительного центра.
Исполнилось то, чего я так неистово ждала, но всеми силами отпиралась и не признавалась себе в этом. «В эту секунду мы оба перестали действовать, как сложенные биологические механизмы, мы оторвались от текущей жизни и поглотились в мгновении», – чувствовала Луиза, когда увидела отца.
Ее отец – израненный от пули и тягот на войне, а мой… израненный своей войной, обезображенный куда сильнее, чем от пулемета. «Война в душе опаснее тем, что при каждом новом ударе она убивает не сразу, мучительно долго пытая, как партизанов, раздирая всё живое на куски, которых уже не соберешь в целое… Быть в плену у неё – то же, что отдать свое тело нарасхват волкам, заложив его сначала в плотный коробок, дабы умедлить смерть».
Он подобен струне, на которую надели простенькую одежду, придавая ей жизненный вид. Упорно смотрев на меня, он словно испрашивает жалость, сострадание. Слишком чувствительно отзывается моё сердце, но сознание глухо, очень глухо к нему.
В невольном порыве он приближается ко мне, а я невольно вышагиваю назад. Отчаянно протирая ко мне руки, он заставляет вздрагивать мое тело. Заметив, что я сохраняю дистанцию, он проникает взглядом в сердце, вмиг отвечающим жжением в груди, и в невольном порыве бескровными устами пытается сказать:
– Дочурка… – Краска приливает от шеи к моему лицу. «В памяти восстанавливаются его взгляды, жесты. Давно забытые моменты видятся мне в его глазах». – Я… я… ты… я как увид-ел… тебб-яя… я… – Он растерянно путается в словах.
Нежный до рыдания его голос вводит меня в замешательство. До того, как я стала жить здесь, без него его угрюмый, нахмуренный вид, речь, оснащенная подчас грубостью и вседозволенностью, преследовала меня каждое утро. Точно ли это он? Может ли человек за четыре года целиком измениться и не утратить только одно – смотрящее око и то ставшее каким-то особенным, с проявлением того, чего не существовало. Чувств? Но жизнь с ним показала, что ему неведомы чувства. Изредка он с условной долей искренности поздравлял меня с днём рождения, проявляя эмоции, казавшиеся мне наигранными, словно об этом его просила мама. Однажды, будучи под действием градусного напитка, он признался, что день моего рождения – светлый праздник для его сердца. «Крошка, ты моё жизненное веяние… Если бы ты знала, из какого болота ты меня вытащила своим появлением на свет», – в точности помнятся его слова, до сих пор являющиеся мне неясными. Что он подразумевал под «болотом»? Всегда задавалась этим вопросом, теша себя мыслью, что как только я стану взрослой, он расскажет о своих годах юности, накрепко запечатанных им в тайниках души. Познать из чего сотворена его душа, я так и не смогла. Периодически засиживаясь в рабочем кабинете, он давал понять, что тревожить и мешать его категорически запрещается, иначе его уволят с работы за некачественную проделанную работу. А если я и видела папу (на кухне, за обедом или во дворе, подстригающим кусты в округе дома), то его эмоциональное состояние оставляло желать лучшего.
И в эту секунду, взирая на меня так, будто я мечта, созидаемая его душой, он вызывает во мне двоякое чувство: либо он притворялся раньше, либо он притворяется сейчас. Как бы не изменился человек, его сущность не меняется.
Мы стоим, не будучи в силах сказать и слова. Сохраняя наружное спокойствие, я прикрываю сраженность и оцепенелость. Одно открытие сваливается на меня за другим. Я забыла, что такое счастье от спокойного существования. Неуклюжий на небесах уронил чернила на мою жизнь, перевернув всё с ног на голову.
Потрясывающаяся ладонь, положенная на его сердце, хранящее тайны, не убирается им уже минуту.
Какая-то невидимая сила его разума вызволяет тело вымолвить желаемое:
– Ваша победа была заслуженной. – На меня все так неожиданно навалилось, что я и успела забыть о первом присужденном нам месте. Джексону передам об этом при встрече. – Ты так похорошела. – Вылившаяся из него хвала контрастирует с тем, что я слышала от него в минувшее время. На сердце тоскливая тяжесть. – Стала так похожа на маму…
Мысль о маме постепенно выводит меня из скованного состояния. «Он не учел, что похожа внешне, но вовсе не внутренне».
– Я засрамлен грехом, – с глубоким вздохом выдает он. – Т-ты… мы… м… хоч… Я хо…тел бы… бы… – Сильное заикание вновь проскальзывает в его речи, и он не может высказаться.
Усеянный бездонными ямами раскаяния, которые он перекладывал в форму писем, сию секунду перед ним иная задача: сказать то же самое, только в лицо.
– П… п-рогуляемся до… – Я сглатываю, сбиваясь мыслями, что нужно спешить к Даниэлю. – До места, где я поселился на время… – Внезапно, взявшись одной ладонью за голову, сомкнув глаза, полминуты он не меняет положения, будто его гложет боль. «Не позволь своей наивности поверить ему и поддаться на эту хитрую уловку, проявив сострадание. Он предал тебя, он лгал тебе и матери большую часть твоей жизни. А ты ещё стоишь и выслушиваешь его очередные небылицы. Соседи говорили тебе, что алкоголь стал неотъемлемой частью его жизни. Вот и в кого он превратился? Исхудалый старик-алкаш, с глубокими, как дно океана, морщинами и черными синяками под глазами. Ему деньги от тебя нужны, поэтому и прилетел он из Америки на другой континент, поэтому ему и дурно сейчас. Организм, увлеченный зависимостью, пойдёт на самые смелые поступки, вплоть на такие, которые не соответствуют его характеру и существу!» – указывает мне разумная часть мозга, всеми силами уводящая меня от отца.
– Мы можем пойти по отдельности и встретиться в комнате, которую я снимаю, – с трудом выговаривает он, но без остановок, пристально смотря на меня, когда как я опускаю глаза и с неестественным интересом разглядываю свои ноги. – Чтобы тебе не было стыдно за меня, – добавляет хриплым голосом теплившийся смутной надеждой на мое согласие.
И он вот так собирается сгладить свою вину? Нет. Нет. Я не могу, не могу так. Я никуда не пойду с ним. Я точно знаю, что не смогу обойтись с ним равнодушно, но… он же так ранил меня. Что наделал Джексон?
Движением головы сказав «нет», подстегиваемая сердечным трепетом, схватив сумку, я убегаю прочь, во весь опор, будто спасаюсь от погони, не дав ему придти в сознание. Прыгнув на сиденье такси, машинально взглянув в заднее окно, я вижу его оставшееся стоять без движений тело, и сама же себе приказываю: «Перестань на него смотреть. У тебя есть дела поважнее. Даниэль ждёт тебя», и мы двигаемся с места. Я не дала сочувствию управлять мною и позволить порожденному иллюзией образу папы, который существует только в моей книге, изменить своё решение. «Больше никаких встреч с ним! Никаких. Я забуду эту встречу раз и навсегда. Он не будет существовать больше ни в моей памяти, ни в моих мыслях. Я не буду держать зла на него, но видеться и говорить с ним у меня не получится».
* * *
Муторные мысли, наполнявшие голову, вихрем кружатся передо мной, удлиняя мой шаг, как только я припоминаю скорбь, звучащую от бабушки Даниэля. В груди борются неупорядоченные омрачающие предположения, будто взрастает недобрый туман, изрыгающий пламя.
Находясь на грани волнения, инстинктивно страшась худшего, я сглаживаю дрожь и трепет, представляя, что скоро окажусь в объятиях любимого, но тягостные думы, предельно наглые, не перестают просачиваться в каждую пору.
Приподняв зоркий взгляд из-под ног к двери, я примечаю полуоткрытую дверь, из щелки которой различим тусклый свет, словно проявляющийся от зажженной свечи. «Боже!» Сердце сжимается в комок. Делаю шаг, другой. Прикасаюсь к ручке двери, как к чему-то горячему, и, затаив дыхание, захожу, словно в подземелье, запертое под ключ на момент совершения обрядов, в которое не проникает ничей взор, а тут оно распахивается и тянет за собой с чертовским страхом и неуемным любопытством.
Подбегает Анхелика и со всей силой припадает в объятия. Она набрасывается на меня, как умершая душа, пришедшая к родным, высвободившаяся из тела. В груди ее слышится страдание.
Оставив всякую вежливость, тихо отчеканиваю каждый слог:
– Где он?
Удрученная горем, она отстраняется от меня, дрожащими руками утирая отекшие от слез глаза, впалые, почти неподвижные. В точности эта женщина олицетворяет живого покойника. В бывших светлых ее очах, сиявших ранее, пылает скорбный огонь.
С печальной серьезностью Армандо беззвучно мне кивает, создает едва заметный жалобный стон и какое-то движение рукой, будто от беспомощного отчаяния. Тот ответ, которого я опасалась, висит в его взгляде. Обезумевшее сердце вздымает ударами мою одежду.
Сколько же слов в этом молчании, а чувств… Не передать всю мощь этих скиснувшихся сердец, которых ранее охватывала незыблемая радость. Предвещавшая зло могучесть, налетела на эти лица, обратив их, в сию секунду в утерянных в непосильной человеку стихии.
Вот же жизнь. Вмиг способна унести существо в бездонные душевные пучины, из которых выход обратно – увы! – непрост. И эти глубокие неизгладимые борозды тяжелых событий истощают все силы, животворя пламенеющий костер.
Прохожу в его комнату, но мои ноги останавливаются на полпути, не доходя до нее. Вскидываю взор чуть левее. Глаза инстинктивно останавливаются на тени. Смотрю, полностью развернув голову в сторону, ухватывая взглядом существо. Пробегаю по видению, взгляд которого касается моего сердца, поражая глазными стрелами, ввергая в ужас, и скоропостижно судорога сковывает моё тело, как смертельный холод. Задыхаясь от горя, я схватываюсь за голову от головокружения, сделавшего пелену в глазах, и держусь за первое попавшееся мне на ощупь.
– Миланочка! Воды, быстрее, воды! Миланочка!..
Через туман в глазах я вижу взмахи руками Армандо с ощущением противной на запах жидкости, которую он лихорадочно подносит к моему носу. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я трижды моргаю и снова возвращаюсь к тому, что превратило меня в статую. В эту фатальную минуту, я, руководимая инстинктом, в изнеможении опускаюсь на мокрый пол к этому явлению и припадаю к его рукам, уронив голову к коленям сидящего. Непрошеные слезы, как родник, стекают по щекам.
– Что с тобо… й сл-учи-к-лок-сь, – сама того не понимая, я волочу языком, приподняв голову.
Шрам дергается на его нижней губе. Он громко сглатывает комок, борясь выпустить его наружу, придавая засевшему в пространстве воздуху искорки траурности. Сам воздух перестал быть животворящим и обвязал себя железными оковами.
– Я не… не чувствую их… совсем… – с оттенком раздражения мямлит он.
Я касаюсь его рук, дрожащих от ужаса, от реальности жизни, которая раньше не была ему ведома. В глубине его темных глаз таится нечто грустное, немыслимо щемящее, больше, чем отчаянность, больше, чем безнадежность.
– Не нужно слез, Милана. – Его слова соприкасаются с моим дыханием. – Шанс на восстановление ес… ть, – проглатывает крайнее слово и снова проговаривает: – Есть.
Армандо и Анхелика оставляют нас двоих, ласково понуждая меня сесть на стул и выпить еще один стакан воды.
– Это я, я во всем виновата, – еле выговариваю я, не двигаясь с места. – Из-за меня всё это. Из-за меня, – повторяю сквозь покрывало горести, пробравшееся к моим глазам от соленого водного источника. Рыдания душат горло.
Я предала его. Я умертвила его. Я изменила ему. И предстаю перед ним на коленях, как грешная, обнаженная душа перед Богом в момент Страшного суда. За мои поступки следует только одно: вечная мука.
– Ни в коем случае! – заверяет он тяжелым голосом, на краю сдерживающий себя.
Я щупаю его недвижимые мертвые ноги, опирающиеся о грань инвалидной коляски, издавая вопль ярости и отчаяния одновременно.
– Я не в-вззззз-яла труб-ку, когда ты звонил, я не делала ничего, когда ты нуждался во мне и…
– Моя испаночка, не кори себя! – Его «живые» слова с мрачной, но улыбкой, устрашают меня, костенея каждую аорту в теле. Человек, прикованный к седлу, настолько обогащен внутренней силой, когда, кажется, что он должен испытывать отвращение к жизни, что пробуждает во мне великую долю сострадания и безмерного удивления. – Это я вовремя не обратился за помощью в полицию… и…