Счастье в мгновении. Часть 3

Вытянувшись в полный рост, он заключает меня в объятия, не переставая повторять одну и ту же фразу: «Господи милостивый, какое счастье!» и отправляется к двери, готовый уже сию минуту бежать к месту, ожидать, как сторож, прихода света жизни своей.

– Джексон, – приоткрыв дверь, он бормочет с выражением словно упустил что-то сказать, но внутри сомневаясь, что недосказанная мысль возможна, – а как Питер сейчас? – Виднеется мелькание невыразимой безнадежности, как только мои глаза находят его. – Он с Джейсоном в Нью-Йорке?

Ведя разговоры о Милане, из моей памяти совсем вышло, что нужно обдумать и о его встрече с Питером.

– У Питера все замечательно. – «Про свадьбу стоит тоже сказать», – подначивает мое сознание. – Он в Мадриде, но на время отъехал.

В его взгляде висит вопрос, который я улавливаю.

– Я придумаю, как вам и с ним встретиться, – вставляю я и не удерживаюсь от мысли, могущей снова вызвать в нём радость: – Он… – помедлив, я договариваю: – Скоро женится. – Прикусываю нижнюю губу, занервничав. В его гнетущем положении опасны, как хорошие новости, так и плохие.

Ник застывает на месте и, не моргая глазами, не отрывает от меня взгляда. Его сердце замирает и с появлением удивленной улыбки это существо начинает мигать, словно фарами. Поражённый, он становится, как засохшая трава, возрождаемая от мысли, что в ближайшие часы с неба сольется несколько ведер живой воды и утолит жажду, спасая от гибели.

– Мой сынок женится, – неверующе вертит языком и громко глотает слюну. – Сынок женится, – снова повторяет и будто куски его разбитого сердца соединяются друг с другом, вовлекая его в вихрь чувств, как могучий, пробирающий до костей, ветер гонит опавшие, поблекшие, мокрые от осеннего дождя листья, пытаясь оживить их вянущую красоту перед спуском к смерти. Воздух, заключенный между нами, свертывается, отдаваясь ощущению страдальца. Он держится одной рукой за дверь, другой – за голову, прикрыв глаза; застывшая улыбка до сих пор не сходит с его лица.

– Мистер Ник, что с ва…

Перед тем, как закончить фразу, он молвит что-то непонятное в счастливом тоне, но разом в нем утихает жар от какой-то мысли, сменяя его тон на бывший тем же бурчанием. Открыв глаза, он обводит меня непонимающим взглядом с головы до пят, точно он, отойдя ото сна, не вразумляет происходящее, и выметается с хлопаньем двери, как с последним вздохом, оставляя меня врасплох.

Простояв на месте в недоумении, решив, что два часа разговора о пережитом им, стали для его эмоционального состояния тяжелым потрясением, – как бы не обернувшегося для его здоровья плачевным, – я, заглядываю в окно, в спальне, наблюдая, как быстрым шагом он сбегает прочь в спустившимся тумане, заволакивающим горизонт, упершись взглядом в ноги. Я невольно покачиваю головой, перебирая в мыслях все его слова, выбитые из памяти.

В глубине глаз его – отражение покаяния. Застывшие мысли позднего сожаления, наполненные в его голове, не отпускают и томят почти потухшей в нём надеждой на то, что все еще может измениться. Занимаемый круговоротом одного и того же события, не забальзамированного временем, снедаемый тоской, он искалечивает своё существо. Презираемый каждым, униженный и оскорбленный любовью и сердечной, и душевной он уверил свою душу, что нужность в его существовании отпадает. Кто бы только видел эту вспыхнувшую радость в его сердце, как только он услышал выражение о прощении. Словно в изнеможении, расстилаясь на песке, в жаркой пустыне, ему подали руку и поднесли стакан ледяной воды, взбодрившей его разум и тело.

Оторопевший, что произносимые им умоляющие молитвы о встрече его, хотя бы взглядами, с дочерью и сыном могут стать явью, он с дрожью в сердце бросился прочь, убеждая себя, что недостоин такого свершения. А душевная бездна в счастливый миг была, как зажженная звезда, яркая и мерцающая. В мире живущим корит себя тот, кто ошибся однажды и всю жизнь расплачивается дорогим сердцу. Велика доля совести в таком человеке.

«Где же добродетель будет ночевать-то?»

Он доверил мне свою внутреннюю сущность – бывают часы, когда самый скрытный испытывает потребность раскрыться. Он нуждался в том, чтобы выговориться.

Не успеваю стряхнуть с себя душевную тряску, как в дверях появляется Милана.

Обняв меня, доложив о непогоде, о нависшем сером облаке, образующим пробки в городе, и, случайно дотронувшись до моего лба, она ощущает жар, распространившийся по мне от минувшей беседы с ее отцом.

– Да ты горишь весь! – взволнованно выкрикивает она, ручонкой касаясь пылающих щек. – Боже, Джексон, немедленно иди в кровать! – В глазах – испуг. – Почему ты не позвонил? Я бы пришла раньше или вовсе не ходила никуда! Джуана справилась бы и без меня, хотя я тако-о-ое… – появляется радость в голосе от мелькнувшей мысли, – …платье ей подобрала, что в день рождения она будет богиней!.. – Я улыбаюсь, смотря на нее, и затем чихаю, прикрывая рот. – Джексон! – негодующе издает она, впиваясь в мои блестящие мокрые глаза. – Бегом в кровать! – Командовать она научилась. – Я приготовлю тебе отвар из трав. И ты обязательно выпьешь таблетку, чтобы снять жар! При мне! Хватит пускать болезнь на самотек! Я не позволю больше тебе ничего не принимать и надеяться на свой иммунитет! Боже, милый мой, как же так?! С утра ты был бодреньким, но сейчас… – Обводит меня пристальным взглядом, касаясь без конца лба ладошкой. – А я и поверила тебе, что с тобой всё в порядке и чихал ты не от того, что в нос тебе попала приправа, которую я утром добавляла в яичницу. Вот глупенькая!

Я смеюсь, слыша, как неугомонный лепет срывается с ее губ. Беспричинное волнение за меня и несмолкаемая болтовня всегда забавляет меня в этой девушке.

– Джексон! – шуточно выкрикивает она. – Почему ты все еще здесь? Я не шучу! Сию минуту, чтобы оказался в постели, с градусником! И сними уличную одежду. – Указывает на спортивные штаны и белую майку. – Зачем ты вообще одевал такую одежду, если весь день пробыл дома?

Не отвечая ей, соображая ее отвлечь, я развязываю узелок на брюках, и Милана молвит в шуточном тоне с ноткой смущения:

– Джексон! Ну не здесь же ты собрался переодеваться?

– А чего же не здесь? – подтруниваю её я. – Кто-то боится оказаться во власти соблазна?

Она с задорной злостью закатывает глаза и делает губы недовольными.

– Малышка, а это ты зря, ой зря… Я ж все-таки простудил только нос и горло. Остальное в рабочем состоянии, – прибегаю к тонкому пошлому юмору, взбодрив себя и её.

Милана розовеет от шутки, изошедшей от меня, и силится тащить упрямого в спальню, укладывая, как маленького. Забота от любящей девушки убаюкивает тоскливые думы. Томясь облегчить сердце, переодевшись, я ложусь в постель и от пробирающего озноба укрываюсь двумя одеялами. Пока любимая гремит на кухне, я прокручиваю не уходящие из головы мысли Ника: «Твоя мама воспитывалась в детском доме», «За считанные минуты я потерял и лучшего друга, и свою любовь», «Угнетаемый мыслью, что дочь выросла и не нуждается во мне, я по глупости допустил быть с Марией, ища в ней любовь, в которой я нуждался».

Родители не были до конца откровенны со мной, но и винить их за собственные ошибки, я не вправе. У каждого есть то, что он не желает говорить. И все же я возьму храбрость на себя сподвигнуть их на всеобщий разговор. Всю эту четверку.

Мысленно сбиваюсь, как только слышу шаги Миланы.

– Моя заботливая девочка несет мне отвар, который тут же избавит меня от болезни! – стараюсь сказать с восторгом, дабы у моей любопытной не появилось никаких мыслей, что я задумчив и чем-то обеспокоен.

Оказавшись рядом с дверным проемом, она, словно зачарованная чем-то, стоит уткнувшись в то, что держит в руках. Приподнявшись на локтях, замечаю взглядом тот самый платок, который мне предоставил Ник. Сердце падает вниз. Как я мог не убрать его с глаз? Не воспользовавшись им, я отдал Нику, но он посмел забыть его. Или это действие он сделал намеренно, чтобы взгляд Миланы упал на него, и она вспомнила о своем отце? Человеческое сознание такого, что в минуты эмоционального падения побуждает нас на самые дерзновенные поступки.

Я сглатываю, растерявшись, инстинктивно страшась, что она догадается о присутствии ее отца в этих стенах. В ее руках – его сердце.

Недоумевавшее движение ее бровей, дрожь в пальцах, удерживающих кусок полотна, повергает во мне внутренний смерч.

– Что-то не так? – осторожно спрашиваю я, сделав вид, что не осмысливаю ничего. Но только чувствую, что душа ее зажглась не стершимся воспоминанием.

– Я… – она продолжает осматривать его со всех сторон, – я увидела это и… – запинается, – а откуда он у тебя? – Указывает взглядом на платок.

Уловив частицу ее отчаянного дыхания, говорю первую мысль, образовавшуюся в голове:

– А-а, ты про платок… – чешу нервно подбородок, торопливо объясняясь, – я нашел его в комоде и подумал, что ты не будешь против, если я им воспользуюсь.

Чувственные струны ее сердца затрепетали, пробуждая в ней видение былого.

«Я допустил, чтобы она переживала. Черт возьми».

– Любимая, прости, что опечалил тебя, – досадую на себя.

– Ничего, – меланхолично молвит она, не убирая взгляда от него, и проводит пальцем по пчелке, вышиваемой ею когда-то. – Наверное, случайно забрала из Сиэтла, собирая вещи, когда мы с мамой переезжали в гостиницу, в тот день… – с явной горечью предполагает она и замолкает.

Из меня так и бьется вырваться фраза: «Отец так тебя любит, что носил столько времени детский платок у сердца».

Поглощенная мыслями, она взирает с отчаянием на произведение своих былых лет, от нитки до нитки припоминая, как создавала его.

– На уроке в школе, – рассказывает тусклым голосом, – в третьем классе, мы учились шитью. И, – чуть улыбается, – мне досталась эта озорная пчела, которую нужно было вышить крестом. – Она снова касается пальцами рисунка. – У папы был день рождения, и я преподнесла ему самодельный подарок. – Улыбка исчезает с ее губ. – Он положил его на свой рабочий стол, не посмотрев на него, буркнув короткое: «Спасибо». Ни капли радости не было на его лице. Я четко помню, как расстроилась, плакала… Мама успокаивала, говорила, что я ошибаюсь и папа счастлив такому подарку от меня, что даже в последующие дни брал с собой на работу, клал платок в карманчик на пиджаке, но… я не верила.

Ник не из тех, кто раскрывает свои чувства. И в ходе разговора с ним я уяснил, что он, оказывается, очень чувствителен и сентиментален. Милана и сейчас ошибается, однако я не могу ей именно в эту минуту рассказать всё, что узнал от него, как и то, что я вызвал его приехать в Мадрид. Он должен это сделать сам.

Я жду, когда она закончит, и не останавливаю её.

– Я всегда слишком многого ждала от отца, но… – грустит она, – зря. – Роясь в памяти, Милана спрашивает себя: – Стоит ли ожидать чего-то от человека, для которого я была лишней?

Как же она неправа.

– Ты никогда не была лишней для него! – опровергаю я, держа в памяти те секунды, когда отец с трогательной нежностью созерцал, не отрываясь, снимок дочери. – Он любит тебя и ждет с тобой встречи.

– С чего такая уверенность? – Милана поднимает на меня взгляд. – Ты же не знаешь моего отца.

Ныне я узнал его больше, чем она.

– Недавно ты призналась мне, что он поздравлял тебя с днем рождения… – вставляю я, чтобы не дать повода для подозрения.

– Джексон, – глубоко вздыхает она, – и что с этого? Помнит, но… я не нужна ему. Папе должно быть счастливо живется в этой свободе, которую мы предоставили ему с мамой. – Она так заблуждается. Если бы она его только увидела… то сразу поняла, как ему было тяжело все годы. – Может, он за это время уже и успел найти себе кого-нибудь, – рассуждает, по-прежнему упрекая его в содеянном.

Поколебавшись в том, чтобы спросить или не спросить висевший в воздухе вопрос, все же осторожно спрашиваю:

– Ты хотела бы, что он приехал?

Призадумавшись, теребя прядь у лица, дает ответ:

– Я не знаю.

– А если быть откровенным со мной сейчас?

Слежу за всеми ее движениями, показывающие, что гордость и обида на отца в ней не рассеялись, но инстинктивное желание увидеть его в ней заметит, даже слепой, по голосу, которым она произнесла слово «папа».

– Так что? – подвожу ее к ответу, которого не следует.

– Давай больше не будем об этом говорить, – говорит и уходит, кинув: – Я сяду работать с книгой, чтобы внести парочку изменений. Если завершу сегодня, то завтра можно подавать рукопись Николасу. Я просила у него дополнительное время, но думаю, оно и не понадобится мне. Я почти закончила!

Переводя разговор на другую тему, отказавшись признать, что она жаждет этой встречи, я не пытаюсь более приближать ее к думам об отце. «Всему свое время. И время их встречи обязательно настанет».

Согретый теплом в постели, засыпаю под стук женских ноготочков по клавиатуре на стареньком ноутбуке, я чувствую, как девичью душу томит печаль.

Глава 27
Милана

На часах полночь. Джексон давно уже спит.

Бродя по краям вселенной мыслей, я прорабатываю завершающую главу своей книги и одновременно маленькими глоточками пью чай, распространяющий благоухание, теплую атмосферу, склоняющую меня к сосредоточению над описываемыми действиями.

Зимним холодным вечером, укутавшись в шерстяной плед, Луиза сидела за камином и взирала на вспыхивающие искорки от разгоравшихся дров. Их треск, разносимый по дому, освежал мертвенную тишину в полумрачной комнате. Исстрадавшаяся судьбой душа уже не верила, что Божий свет изольется на ее сотканное печалью сердце.

Юную, бросившую на произвол судьбы девушку, преследовали огорчения. Скорбь беспрепятственно вошла в ее сердце и устроилась в нем надолго. Она утратила присущую ей свежесть румяных щечек и блеск радости в глазах, так как в свои семнадцать лет, когда, казалось, расцвет юности захлестывает в душе и романтическое настроение разносится по всему телу, познала, что такое настоящая жизнь. Не та, о которой она с любопытством и горящим интересом читала в ее любимых книгах о любви. Она постигла жизнь, наполненную потерями, неудачами, злыми общественными умами, злодеяниями, коварством. Насытившись иной стороной, заставившей её учиться, работать для того, чтобы поддерживать свое одинокое существование, девушка продолжала верить, что милый одумается и вернется к ней, отец ответит на одно из тысячи писем, которые она высылает ему ежемесячно, а мать, давно ушедшая в другой мир, ниспошлет ей силу небесную.

Услышав распахнувшуюся дверь, она моментально обернулась и охнула. Глаза, принявшие изумленное выражение, начали выпускать слезный водопад.

– ОТ…Е…Е…Е…Ц? – Луиза открыла рот и в мгновение ее сердце лихорадочно забилось, как бешеный мотор.

Пришедший с войны, раненый в плечо, из которого струйками стекала кровь, сказал, припав в объятия к плачущей навзрыд дочери:

– Доченька… я жи-в. – Он обнимал ее так, словно в его руках был смысл его жизни. То, за что он держался, когда был на волоске от смерти. – И навеки бы я заснул, не отзывался бы на зовы товарищей, если бы не знать мне, что меня ждет та, ради которой бьется мое сердце.

Их горькие слезы сливались в единый источник, души наполнялись забытым счастьем, а сердца, источенные любовью, пробуждали жизненные силы.

Вцепившись пальцами в его потертые рукава дряхлой куртки, словно не представляя, что происходящее реально, она завывала одну и ту же фразу, поселившуюся на ее соленых от слез губах:

– Пап…очка, папочка, ты… ты… ты со мной.

Притянув к себе её лицо, застланное той жгучей горечью, выходившей из нее, которую ей выдалось испытать прежде, чем дожить до этого долгожданного дня, отец, словно всхлипывающим голосом ребенка с глубоким трепетом выразил, смотря дочери в красные от слез глаза:

– Когда я был так далек от тебя, я любил тебя в мыслях…

В этот миг по их телу пробегал такой трепет жизни, что сама смерть, казалось, была побеждена вечной любовью. И в обоих закралась мысль, что есть одна-единственная в мире вещь, что бессмертна и не повергается во прах, что возрождает к жизни у смертного одра, – любовь.

Уставившись невидящим взором в стену, удалив след набежавшей слезы, меня охватывает дрожь от странного волнения, словно все, все действия главной героини испытываю на себе я.

Как бы я отнеслась, появись отец передо мной? Какие бы я ощутила чувства? Кинулась бы так же в его объятия, как это сделала несчастная Луиза? Нашлось бы выражение любви в его словах?

Но… у отца Луизы были благородные цели оставить на время семью, а какими мотивами была полна голова моего отца?

Я постоянно возвращаюсь к мысли, что он несколько раз отымал у Джейсона возможность находиться со своей супругой, намеренно влезал в чужие отношения, он позволил на моих глазах с жадностью впиваться в губы Марии. Он не думал, не думал, что я, дочь, узнав, почувствую, раз позволил прибегнуть к измене! Однако в сознание настойчиво пробирается, что забыть этого человека не позволяют именно хорошие воспоминания.

С момента ухода Джейсона, отец не бросал Джексона, Питера. Помнится, когда на выходные он брал их с собой на рыбалку и братья меньше бранились друг с другом, но улов долго не могли поделить между собой и порой папа отдавал пойманное им двоим, чтобы те не погрызли каждого. Я держала обиду, поскольку они не брали меня с собой, но Питер, которому было девять лет, мальчишеским, как сейчас помню, голосом утверждал, что это мужское занятие и мне оно не придется по вкусу.

Питер рассказывал, что отец помог ему побороть зависимость, что удивляет меня не меньше, чем то, как он переживал, когда тот был в коме. Но он же знал, что это его сын, быть может и поэтому к нему было таковым отношение. А на меня отец мог проще простого спустить пыл, обругать и указать пальцем на оплошность или ошибку.

В тоскующем сердце что-то подсказывает, что я должна его простить, но упорно не сознаюсь в этом сама себе.

С ласковостью повертев в руках носовой платок, приложив его к себе, я будто вдыхаю веяние давно ушедшего времени. Образующееся во мне своеобразное ощущение его присутствия, волнует сердце, которому так хочется почувствовать силу отцовских объятий и услышать: «Когда я был так далек от тебя, я любил тебя в мыслях…»

Глава 28
Милана

Находившись во власти воспоминаний большую часть ночи, в утренние часы организм вынуждает продолжить сон, никуда не вставая. Джексон, несмотря на то, что кашель не давал ему покоя в часы рассвета, крепко спит, а я с неохотой собираюсь на день рождения.

Надев бежевую юбку-плиссе с широким ремнем, белый узорчатый вышитый короткий топ с квадратным вырезом, белые кеды, накрутив кудри и собрав их в небрежный хвост на затылке, обмотав светлым атласным длинным платком, создав макияж, сделав акцент на ярко-бордовой помаде на губах, захватив кожаную коричневую сумочку, я спешу в район Ла-финка. Будто по чьему-то настоянию, в этот день, когда я решилась практиковать навыки пунктуальности, с которой я успела соскочить не так давно, все красные светофоры оказываются моими.

Взрывная музыка, не позволяющая не совершить ни одного движения телом выдает, что снятая Джуаной на день вилла уже принимает гостей в свои широкие просторы.

Следуя пешим шагом по течению музыкальной композиции, я зачарованно оглядываю место, окружённое гранатовыми и апельсиновыми рощами. Захожу в распахнутую дверь, глазея на бассейн, с голубой водой, простирающийся в двух шагах от дома, который так и призывает окунуться и охладиться от духоты воздуха. В округе никого нет. На ухоженной террасе с садом, между двумя деревьями повешен гамак, на который не терпится лечь, взять художественную книгу, роман, или лист, чтобы погрузиться в свою писательскую вселенную в объятиях у солнышка, под голубыми небесами и не колышущими водами домашней речушки, на которой лучики солнца отбрасывают полоса переливающегося золота. А где все?

Услышав хлопанье ворот, слегка оборачиваюсь, теряясь в своих мыслях, поймав взглядом вольно шагающего мужчину в джинсовых с дырками шортах и обтянутой белой футболке, показывающей, насколько крепко его спортивное телосложение. На глазах у него нацеплены черные солнцезащитные квадратные очки. Самоуверенная походка, серьёзный вид, сандалово-древесный аромат парфюмерии, позволяет определить Мейсона.

Он приближается и, поприветствовав меня, приподняв кверху очки, заявляет, обозрев меня с головы до пят:

– Изумительно выглядишь.

Со скромной улыбкой, образовавшейся на губах, отвечаю:

– Взаимно.

Он незамедлительно добавляет:

– Но не краше, чем моя Мэрилин Монро. – Его лицо просветлело.

Опустив глаза, чувствуя волнение, что он не стесняется в выражениях, сподобив хранящий в сердце образ святым ликом, я мямлю:

– Ты всё ещё надеяш…

Не успеваю закончить, как Мейсон с уверенностью восклицает:

– Я найду ее сегодня! Я сердцем ощущаю – она здесь!

От таких выражений меня коробит. Сердце подсказывает ему истину. Я точно затащила его в темницу бешеной страсти.

Что мне мешает сознаться ему и признаться во всем напрямик, зацепившись за соломинку его прекрасного настроения?! В самом деле, что в этом такого, что он узнаёт, что это была я? Претендовать на место моего мужчины он не сможет, имея перед собой преграду, двойную преграду. И к тому же, узнав, он не будет страдать, влюбляясь в образ, ежедневно подпитывающий вспыхнувшими чувствами обольщения, чего не должно быть. Он напрочь нарушил своей любовью, и без того перевернутый ход моей жизни.

Решив, что надо быть мужественной, я делаю для этого нечеловеческие усилия, пока он обозревает территорию и отдается молчанию, в котором плодятся затаенные мысли.

– Мейсон, тебе не стоит принимать всерьез эту… – не продолжаю, увидев, как он приподнимает одну бровь, – эту, эту девушку, ведь она…

– Милана, Мейсон, – вскрикивает Джуана и откуда ни возьмись появляется в нескольких метрах от нас. И так всегда. Как только соберешься говорить дельное, что-то идёт не по плану. – Вас уже все заждались! Вечеринка уже началась! Идемте внутрь, – показывает на вилу. – Закуски стынут.

Мы машем и направляемся вперёд.

Мейсон, шагая, докладывает, без остановки, что ему не выдали видеозапись и список приглашённых гостей маскарада, указав, что эта информация является конфиденциальной. И ему остается отыскать «любовь всей жизни» по зелёным глазам, по туфле, которую он, если и опозорится, но примерит на девушках-моделях, приглашённых именинницей. Для воплощения безумной идеи он за все часы празднования дня рождения должен перетанцевать с каждой и почувствовать, кто из присутствующих производит в нём те самые чувства.

Я на волоске. Ещё немного, и я потеряю с ним начинавшуюся дружбу, уничтожу его доверие. Жизнь моя никогда не была скучной, однообразной, но, чтобы настолько резкие повороты принимали события, этого я и не могла ожидать. Мирное и тихое течение моей жизни оборвалось еще в Сиэтле.

Как только мы входим, он, с улыбкой превосходства, с видом орла, обыскивающим взглядом обходит каждую девушку, высматривая её и мысленно подбирая по своим критериям засевший в голове образ. Праздничный стол с угощениями прямо посередине гостиной на первом этаже. Распахнутые двери балконов с двух сторон позволяют ветру, точно настоящему ребенку, резвившемуся и гиперактивному, путешествовать и разгуливать в каждом уголке, приподнимая то скатерть, то занавески, колыхая бутоны цветов, стоящих в вазе, подаренные имениннице.

Осматриваюсь – приглашенные дамы уже составляют свои кружки. И я, пока не ставшая частью одного из них, улетая по запаху кушаний, обвожу глазами еду – ассорти закусок (бандерильи (мини-омлет на шпажках с оливками и копченой колбасой), «Тапас» (куриные ломтики на лепешке с овощами), корзиночки с испанским салатом с хамоном (сыровяленым мясом), миска жареных кальмаров, стопка сандвичей) и горячие блюда (андалузские отбивные c изюмом и орегано и запечённый картофель с соусом айоли). Край стола обставлен разными коктейлями, напитками, в приблизительном сравнении их гораздо больше, чем вместе взятой еды. После принятия третьего такого бокала можно совершенно одним взмахом руки забыть, где ты и влиться в компанию разнаряженных, слегка вызывающих манерами и жестами, ее лучших подруг.

Придерживаясь своих скромных характеристик, беря в расчет совсем не приподнятое настроение, я ни с кем не останавливаюсь и больше приветливых слов ничего не говорю, испытывая всегдашнее какое-то внутреннее ограничение, связанное с тем, что из скромности я не заговариваю первой, хотя я и общительный человек.

Окружённая поздравлениями, зажигательная, яркая, в чрезвычайно пестром платье с вьющимися во все стороны в хаотичном порядке волосами, Джуана распыляет своей бесшабашной энергией на гостей, из которых знакомыми мне лицами являются лишь некоторые девушки из модельной группы и Мейсон. Оливковый цвет ее кожи невероятно гармонирует с одеянием, которое мы вместе с ней подобрали.

А какой дом! Трехэтажный особняк с огромной площадью и изгибающейся вверх, как змея, белой лестницей, ведущей в другие комнаты – мечта моего детства. Когда-то у меня был четырехэтажный игрушечный домик, чем-то схожий с этим настоящим. «Дедушка дарил». И я расставляла там предметы интерьера, меняла мебель и представляла, что однажды буду в таком жить. Цветовая гамма места начинается от темно-зеленого и плавно уходит в глубину рыжего цвета. С вычурными необычными деталями, но без плакатов и шаров, кричащих поздравления, и с излишними яркими оттенками обстановки – все это настолько описывает саму суть решительной эксцентричной натуры Джуаны.

Ограничившись бокалом виноградного сока с закуской из кальмаров, я растягиваю этот «плотный» обед на несколько часов.

Неорганизованность среди гостей такова, что все занимаются тем, чем желают – кто-то общается, кто-то не отходит от стола, кто-то танцует под громкие басы музыки, а кто-то, как я, стоит возле стеночки и осознает, что сложившаяся атмосфера не по душе, нет ни Джексона, ни Ритчелл, ни Питера, тройкой которых я бы и довольствовалась, если бы отмечала какое-то событие. «Стареешь, Милана Фьючерс», – хохочет рассудок, снабдив меня острым умозрением.