II
На улице под окном жалобно пискнула шарманка, похрипела, похрипела и заиграла заунывно мотив из «Травиаты». Василий Сергеевич очнулся из задумчивости, подошел к окну, сложил и отодвинул китайские ширмочки, уселся на кресло, снял очки и стал глядеть на улицу; его старчески-дальнозоркие глаза отлично видели все малейшие подробности оживленной картины.
Он любил это занятие, называл его: «voir ce que font mes chers compartiotes». Он жил в нижнем этаже большого собственного дома на углу двух бойких улиц.
Суета, суматоха, толкотня на улице была страшная; мимо дома Изметьева шла и ехала масса народа в праздничных хлопотах; все сновало, спешило, неслось куда-то; у всех пешеходов в руках были свертки, узлы, корзины; вот близко-близко от тротуара едет пресмешная барыня на убогих извозчичьих санях, беременная должно быть, в широчайшей ротонде с каким-то обдерганным рыжим мехом, в старой бархатной шляпенке, съехавшей на сторону, и свалившимся с головы платке; в ногах у нее, из-под полости, высунулась корзинка с дешевыми детскими игрушками и торчит из кулька замороженный поросенок; на самом животе стоит небольшая елочка, украшенная цепями и обручами из цветной бумаги; выражение этого немолодого румяного лица – самое блаженное, благодушное, сияющее; проезжая мимо шарманщика, барыня засуетилась в санях, высвободила руку из рыжей муфты и бросила ему медный пятак.
«Вишь ты, и тоже, поди, думает, что благодеяние сделала! – рассмеялся Василий Сергеевич. – Дура! Много ты помогла ему своим пятаком? Разве так помогать надо? Уж если помогать…»
Василий Сергеевич стал разглядывать шарманщика. Это был старый человек его лет, а может-быть и старше. Высокий, сгорбленный, очевидно не иностранец, а русский, «бывший дворовый», судя по типу лица и фасону седых бакенбард; надета была на нем какая-то буро-зеленая заплатанная кофта, как будто женская, подпоясанная веревочкой; заплатанные и грязные светло-серые штаны, засунутые в промерзлые валенки; на горле накутан красный вязаный шарф, на голове старая барашковая шапка; уши повязаны клетчатым бумажным платком. Переваливаясь и заплетая ноги, старик с трудом поднял упавший в бурый снег пятак, вернулся на место, переменил вал и заиграл веселую польку.
Из подъезда вышел Феликс – швейцар Изметьевского дома и строго остановил его, указывая на барские окна. Шарманщик умолк, покорно перекинул свой инструмент за спину и поплелся дальше. На углу улицы он остановился перед лотком разносчика, продававшего мороженые яблоки и пряники.
Василий Сергеевич в одну секунду бесповоротно решил, что именно с этого несчастного старика, именно сейчас, надо начать свое «служение человечеству», на-зло сестрице Юленьке, и идиоту, и Карловне. Он отворил форточку и крикнул швейцара:
– Феликс!
Расторопный полячок, в фуражке с золотым околышем, живо подошел.
– Чего изволите, ваше-ство?
– Догони-ка, братец, верни этого старика-шарманщика.
– Слушаю, ваше-ство!
– Приведи его сюда, с парадного подъезда, прямо ко мне проводи, в столовую… Понял? Шарманку пусть в швейцарской оставит. Что же ты стоишь? Русского языка не понимаешь, что ль?
– Слушаю, ваше-ство! – нерешительно отвечал Феликс и подумал, направляясь вслед за шарманкой: «Уж не рехнулся ли наш старик?»
То же подумала и Мина Карловна, когда Василий Сергеевич, весело потирая руки, начал ей командовать:
– Карловна! Живей! Накрывать на стол! Обедать пора, три часа… Лампы зажечь, канделабры в столовой. Два прибора поставь… Два! Поняла? Я гостя жду… Водки – orange omХre, закуски… Бургонского бутылку – того, что доктор прописал, дорогого, подогреть! Живо! Ну, что глаза таращишь? Говорю тебе, гость будет!
– У меня для вашего гостя ничего нет, Василь Сергеич, только суп, жаркое и кисель, – бурчала Карловна, накрывая на стол.
– Ничего, матушка, ничего! – посмеивался Василий Сергеевич. – Гость у меня беззубый, такой же, как я.
Не прошло четверти часа, стол был накрыт Миной Карловной, с помощью кривой кухарки Прасковьи, которая с утра еще ничего не ела, постилась «до звезды» и потому была сердита на весь мир. Василий Сергеевич сидел на мягком кресле в столовой и предвкушал наслаждение.
– Какие рожи скроят обе злые бабы, когда увидят моего «гостя»? Да что ж он не идет? Неужто не придет?
Наконец, раздался звонок, и Прасковья, отворившая дверь, и Мина Карловна обомлели и разинули рты, рассматривая нищенски одетого, зазябшего и испуганного старика, который робко озирался на Феликса и упирался в дверях.
– Сюда его приведи, Феликс, сюда! Спасибо! Ступай себе в швейцарскую, ты мне больше не нужен… И ты, Мина Карловна, не нужна. Можешь отправляться на свой Weihnachtsbaum, а мы со стариком знакомым пообедаем. Прасковья, подавай! Подойди, старина, подойди!.. Да не бойся, не съем я тебя! – весело упрашивал старый барин.
Мина Карловна ушла, сердито хлопнув дверью, и проворчала:
– Verrückter alter Teufel.
Прасковья сунула на стол миску, с выражением лица голодной гиэны в клетке. Седой, лысый, дрожащий от холода и страха старик передвигал словно во сне свои тяжелые намерзшие валенки, вертел в закостеневших узловатых пальцах рваную шапку и смотрел вопросительно на барина детски удивленными светло-голубыми слезящимися глазами.
– Зачем изволили, ваше благо… ваше сиятельство? – с трудом выговорил он наконец, переминаясь и беспрестанно оглядываясь на дверь.
– А ты меня и не узнаешь, земляк, старый знакомый? Стыдно, брат, стыдно!.. А я так вот тебя сейчас узнал! – начал разыгрывать комедию Василий Сергеевич. – Ведь ты бывший дворовый, господ… господ… как бишь их?..
– Точно так-с, ваше сиятельство… Тугариновых господ-с… бывший дворовый-с…
– Ну, да, конечно, Тугариновых! Помню тебя, как же, помню, вот как сейчас… Буфетчиком ты у них был? Алексеем тебя, кажется, звать?.. или Иваном? Так ведь?
– Буфетчиком, так точно-с… А только звать меня Сидором… Сидор Иванов Жигулев, такая моя фамилия… А это старший буфетчик, так тот, действительно-с, Алексей Иваныч был!
Наивный старик несколько ободрился, вглядывался в незнакомое лицо старого барина и удивлялся: «Вот оказия!.. Как это они меня после стольких лет сейчас признали, а я, хошь ты меня убей, запамятовал, никак не признаю… Изметьев? Василий Сергеевич? швейцар сказывал… Запамятовал… словно будто и не было слышно в наших местах Изметьевых-господ… А они вот признали!»
Василий Сергеевич налил большую рюмку водки.
– Ну, Сидор Иваныч, выпей-ка за мое здоровье. Небось, любишь водочку-то по-прежнему? А-сь?.. – шутил Василий Сергеевич, глядя на комический сизый нос шарманщика! – Признайся, ведь любишь? Оттого и замотался и в музыканты попал?
– Грешен-с, ваше сиятельство, люблю ее, подлую, – улыбнулся старик во весь свой беззубый рот, принимая дрожащими руками рюмку. – С наступающим!.. Дай Бог много лет здравствовать!..
Выпил и вытаращил глаза.
– Ну-ка, старый буфетчик, а какая водка, угадаешь?
– Аранжамеровая-с! – преглупо ухмыляясь, ответил старик.
– Молодец!.. хоть меня не признал, за то водку мою любимую сразу угадал! Закуси, братец, скорей, а то ошалеешь! Да садись, земляк, садись – гость будешь!..
– Не осмелюсь, ваше сиятельство… Увольте!.. Благодарим покорно за ласку и за угощение, ваше сиятельство… И так много довольны!
Совсем переконфузился Сидор Иваныч и собрался наутек; но Василий Сергеевич строго на него прикрикнул, приказал сесть и налил ему сам полную тарелку куриного супа с рисом. Растерявшийся, захмелевший сразу, голодный шарманщик принялся жадно хлебать, торопясь, обжигаясь, глотая громадные куски булки.
Василий Сергеевич тоже ел, с завистью любуясь аппетитом гостя.
Кривая кухарка стояла в стороне, сложив руки под передником, и качала головой.
– Чего-чего не выдумают эти господа! Нищего с улицы с собой за стол посадили!.. А тот-то лопает и не разбирает, старый пес, что скоромное!
К концу обеда гость совсем перестал трусить. Сбитому с толку, захмелевшему бедняку казалось теперь, что Изметьев действительно давно-давно знакомый, не гордый, добреющий барин, «душевный»; он разговорился, рассказал Василию Сергеевичу отрывочно, немного заплетающимся языком и поминутно теряя нить рассказа, всю свою биографию, и про господ Тугариновых, и когда, у кого и где он жил после «воли»; как мыкался с места на место и бедствовал; как жена-старуха в больнице померла, и он тогда с горя запил, запутался, не человеком стал; как дочку Настю кондитер один, подлец, за фунт конфет сманил – и бросил; как эта Настя на его руках родами померла, – внучку Саньку, Александру то-есть, на него покинула, и как он тогда зарок дал не пить. И вот с тех пор – восьмой уж год пошел. «Вот-те Христос, милый барин, не пью… Разрази меня Бог!. То-есть так, чтобы пить!.. Разве с холоду рюмочку, другую, или вот в праздник, когда кума Пелагея Григорьевна, святая тоже душа, вот как например вы, сударь, – поднесет».