– Я не богат, но и не беден, – говорил он тем вечером в гостях у Клейменовой, – Потому легко обойдусь без этих страшных денег. Каждая копейка из них бьет меня по сердцу!
Разумеется, эти слова быстро разлетелись по всей Коломне: романтически настроенные девицы цитировали их с придыханием – наравне со стихами Муравьева. А Феликс Янович с удивлением отметил про себя, что, похоже, состояние Аглаи Афанасьевны, действительно, не играло роли в том, что Муравьев решил сочетаться с ней браком. Поскольку так легко отказался от капиталов, оставив себе лишь самую малость.
*
Когда минули еще сутки после скандала, устроенного Муравьевым в кабинете следователя, Феликс Янович почти созрел для того, чтобы высказать Кутилину свои мысли на счет грабежа в доме Рукавишниковой. Однако в тот же день следователь сам заглянул на почту и с облегчением поделился.
– Поймали мы злодея-то! Который Аглаю Афанасьевну порешил! Пусть этот франт столичный теперь только дернется!
Лиходеем оказался мелкий воришка и шулер Васька Перец. Наблюдение за скупщиками, наконец, дало плоды: на четвертый день после убийства Рукавишниковой к одноглазому старику-татарину Ильгизу явился Перец с серебряной брошкой в виде корзинки цветов. Эта безделушка была опознана кухаркой Меланьей, которая много лет служила в доме Рукавишниковых и после кончины купца с супругой по-прежнему приходила к Аглае Афанасьевне стряпать и убирать трижды в неделю. Муравьев также подтвердил, что видел означенную брошь среди украшений невесты.
Арестованный Перец вины не признавал: упирался и божился, что не убивал, и даже не крал.
– Ну, курам на смех! – рассказывал Петр Осипович во время традиционного чаепития с Феликсом Яновичем. – Даже соврать толком не может! Трясется и кричит – «Не я, не я!!!»
Как обычно, чай они пили в доме у следователя тихим поздним вечером, когда дети, пожелав покойной ночи, ушли спать, а супруга Кутилина удалилась в спальню читать вечерние молитвы. Ночи уже стояли теплые, и сквозь открытые окна майский ветер ласково перебирал складки штор, словно разыскивая в них что-то сокрытое.
– Откуда же у него оказалась брошка? – спросил Феликс Янович, подливая сам себе чая из полуведерного самовара. Дом Кутилиных был, пожалуй, единственным в Коломне, где начальник почты мог себе позволить подобную фамильярность.
– Говорит, подобрал на улице, – фыркнул Петр Осипович, – самое бездарное вранье, которое можно представить. Мол, шел вечером от своей милки и нашел аккурат у дома Рукавишниковой. Решил, что та случайно обронила, ну и не удержался от искуса. Милка-то подтверждает, конечно, что он весь вечер у нее сидел. Да кто же своего дружка выгораживать не будет?
– А другие украшения нашли? – поинтересовался Колбовский.
– Пока нет, – нехотя признался Кутилин. – Обыскали дом самого Перца и его милки. Но, видать, он все уже сбыл. Или припрятал ловко.
– Вы же говорили, что все торговцы краденым у вас под колпаком, – улыбнулся Феликс Янович. – Кому же он сбыл?
– Мог и кто-то новый появиться, – Кутилин кисло улыбнулся. – Мы не всеведущи! А, может, Перец просто зарыл хабар где-нибудь – до лучших времен. Разумный вор так бы и сделал. Мы шум-то подняли такой, что все местные собаки поперхнулись.
Феликс Янович помолчал, позволив Петру Осиповичу опорожнить его чашку, а затем осторожно сказал.
– А этот Васька Перец раньше отмечался в чем-то подобном?
– В разбое и душегубстве? Да, нет, это первый раз, – сказал Кутилин, утирая усы. – Так-то в полиции его знали. Но он шулерством промышлял. Грабежами вроде до этого момента не занимался. Но у всех какое-то злодейство бывает первым. А у кого-то оно становится и последним.
Эту фразу Кутилин произнес сурово и со стуком поставил чашку на стол. Феликс Янович вздохнул.
– А вам не кажется странным, что шулер решил пойти на грабеж? Да еще не побоялся руки в крови испачкать.
– Ну, возможно, его обычное дело перестало приносить нужный доход. Или бабенка новая появилась – с запросами побольше, чем предыдущая. Что, скажете, невозможно?
– Возможно-возможно, – поспешно согласился Феликс Янович, – да только все равно странно. Пойти на грабеж – одно. А вот жизнь загубить – тут нужно особый склад натуры иметь. Убийство-то, как вы говорили, случайным не было.
– Все вы странности примечаете, – буркнул Кутилин. – Лучше на пользу вашу смекалку примените. Вот где, на ваш взгляд, Васька Перец мог спрятать украденное?
– В этом не помогу, – покачал головой Феликс Янович. – Потому что, признаюсь, склонен верить в невиновность Перца. Мне кажется, он случайно попал в эту историю. То есть, конечно же, не совсем случайно. Если бы не жадность и не желание присвоить чужую вещицу, то для него все бы обошлось. Но он не убивал.
Кутилин тяжело вздохнул. Он уже успел убедиться, что подобные версии из уст Колбовского, к сожалению, часто вызывают за собой долгое и хлопотливое расследование.
– Вы, небось, еще и почерк его захотите посмотреть, – после паузы сказал Петр Осипович. – Эх, в наказание вы мне даны, Феликс Янович. Ей-богу, в наказание за все мои грехи!
Феликс Янович скромно промолчал. Настроение Кутилина несколько скисло – подобно постоявшему молоку, но Колбовский знал, что это пройдет, как только старая ищейка возьмет новый след.
*
На следующий день после службы Феликс Янович совершил два давно задуманных, пусть и отложенных предприятия. Во-первых, еще раз дошел до дома Рукавишниковых, дабы подтвердить выпестованную теорию. Теория подтвердилась, и потому обратно Колбовский возвращалась в куда более воодушевленном настроении – так что даже ворчание Авдотьи по поводу испорченного грязью мундира и загубленных штиблет не нарушили его боевой настрой.
Торопливо переодевшись в легкое серое пальто и даже не позаботившись о пятнах на брюках, Феликс Янович поспешил в кабинет судебного следователя.
Петр Осипович уже дожидался его. Без слов вручил вошедшему Колбовскому лист бумаги, исписанные кривыми строчками.
– Вот, заставил изложить письменно всю его историю, – буркнул Кутилин. – А вот его старая долговая расписка, как вы просили.
После вчерашнего чаепития судебный следователь все еще пребывал не в духе – мерил нервными шагами небольшой захламленный кабинет. Такое раздражение показывало, что Петр Осипович и сам отнюдь не был убежден в виновности Васьки Перца. Однако как человек русский, а, значит, подверженный частым приступам философской лени, Кутилин очень хотел, чтобы его убедили в собственной изначальной правоте. Ему мечталось покончить с тягостным делом как можно скорее, чтобы снова перейти к благостной уездной тишине, нарушаемой лишь редкими и простыми делами, вроде внезапной кражи поросенка или пьяного хулиганства на соборной площади.
Феликс Янович без приглашения опустился на стул и принялся изучать письменные объяснения злополучного Перца.
– Он очень напуган, – сказал Колбовский, пробежав первые строчки.
– Еще бы! – буркнул Кутилин. – Я уж постарался. Припугнул его каторгой, чтобы он того… облегчил свою участь признанием. Мол, тогда похлопочу о смягчении приговора. Хотя, по совести сказать, за такое я бы не в Сибирь, а прямиком на виселицу отправлял.
– Нельзя, – вздохнул Колбовский, не отрывая взгляда от листов бумаги. – Слишком велика пока вероятность ошибок в следствии. Мы не можем быть уверенными, что каждый раз осуждаем виновного. А вы готовы взять на душу такой грех как казнь невинного?
Кутилин лишь проворчал себе под нос что-то невразумительное. Спор был давний, и все аргументы повторялись уже не по одному разу.
– Этот Василий Перец очень напуган, но он не врет. Посмотрите, его почерк один и тот же – что в долговой расписке, что в его объяснении про брошку. Если бы он что-то скрывал, то мышцы его руки начали бы непроизвольно сжиматься. Это напряжение, над которым мы не властны. Буквы стали бы более резкими, особенно в значимых словах – «брошка», «Рукавишниковы»… Или появились бы небольшие, но заметные разрывы между слов. Этого нет!
– Феликс Янович, признаюсь, я вчера много думал над вашими словами, – перебил его Кутилин. – Готов признать, что в них много правды. Непохож этот Перец на убийцу. Не тот тип. Кишка тонка. Но вы же понимаете, что отпустить его не могу. По крайней мере, пока не найдем чего-то более реального, чем ваши рассказы про его почеркушки.
– Понимаю, – кивнул Колбовский. – Потому пришел к вам не с пустыми руками. Я догадываюсь, где могут быть украшения Аглаи Афанасьевны.
– Где же?! – Кутилин резко повернулся к нему.
– На дне Москвы-реки, – ответил Феликс Янович.
*
Кутилин и Колбовский стояли на берегу по-весеннему мутной Москвы-реки, которая от обильного снега сделалась широкой и важной – почти как сама матушка Ока. Москва-река огибала город змеиным полукольцом, словно стремилась заключить его в объятья, но в последний момент раздумала. Солнце уже почти скрылось за черной острой кромкой ближайшего леса, но сумерки еще были прозрачные как кокетливая вуаль.
В этом месте реки не было пологого удобного берега с деревянными скамеечками, как там, где любил сидеть вечерами Феликс Янович. Здесь почти к самой воде подступали косые и кривые заборы окраинных домишек. Затем берег вздымался небольшим обрывом, за которым шла песчаная полоса – излюбленное место купания местных мальчишек. Там, где обрыв был чуть выше, стояли старые ветлы, длинные ветви которых мели холодную воду.
Полицейские, чертыхаясь, уже почти час обшаривали дно реки в месте, указанном Колбовским.
– Но почему вы решили, что именно здесь? – недоуменно спросил Кутилин.
– Я прошел сюда от дома Рукавишниковых по самой прямой и логичной траектории, – пояснил Феликс Янович. – Если моя теория верна, то грабитель хотел как можно быстрее избавиться от украденного. А как это сделать проще и быстрее всего?
– А не закопать? – выразил сомнение Иван Осипович.
– Помилуйте, зачем же так утруждаться? – Феликс Янович развел руками. – Это нужно искать лопату, потом маскировать следы. Учтите, что здешний люд очень ушлый. Если они увидят свежеразрытую землю, то не поленятся раскопать схрон. Убийца не мог этого не понимать. А тут – совсем рядом река. Что может быть проще, чем спуститься сюда и бросить все в воду? И берег как раз удобный – обрывистый.
– И все-таки я до сих пор не понимаю вашей теории, – вздохнул Кутилин.
– Потерпите немного! Как только найдем доказательства, я изложу вам все соображения, – пообещал Колбовский, нетерпеливо вглядываясь в воду.
– Учтите, если они ничего не найдут, то мое имя в местном полицейском участке предадут анафеме! – предупредил Петр Осипович.
Колбовский хотел что-то ответить, но в это время раздался крик одного из полицейских.
– Нашел!
Он стоял по колено в воде, зажав в поднятой руке облепленную грязью, но вполне опознаваемую деревянную шкатулку.
В шкатулке обнаружились те самые бусы из поддельных кораллов, нитка мелкого дешевого жемчуга, две серебряные брошки и серебряная цепочка с крестиком, принадлежавшая когда-то матери Аглаи Афанасьевны. В перечне пропавшего недоставало только броши в виде цветочной корзины, которая привела к Ваське Перцу.
*
Настенные часы с тяжелым медным маятником как раз внушительно отбили одиннадцать, когда Петр Осипович и Феликс Янович вернулись в кабинет судебного следователя. От лени и апатии Кутилина не осталось и следа. Он возбужденно хлопнул дверью, торопливо сбросил шинель прямо на пол у порога и прошел за стол. Петр Осипович извлек бумаги, открыл письменный набор и принялся торопливо писать.
Феликс Янович чуть помедлил у двери и, не удержавшись, поднял упавшую шинель. Пристроив ее аккуратно в шкафу, рядом со своей, он устроился на стуле в ожидании вопросов. Пока Петр Осипович строчил, Колбовский с тоской изучал окончательно загубленные грязью штиблеты, вид которых доставлял ему сейчас настоящее душевное страдание. По счастью, пауза долго не продлилась. Петр Осипович нетерпеливо щелкнул пальцами.
– Давайте же! Рассказывайте ваши соображения!
– Их пока, к сожалению, не так уж и много, – признался Колбовский. – Сразу скажу – пока не имею ни малейшей идеи, кто убил бедную Аглаю Афанасьевну. Но убежден, что это не Васька Перец. И не какой-то еще грабитель. Кража безделушек явно была лишь прикрытием настоящего мотива.
– Это я уже понял, – нетерпеливо кивнул Кутилин. – Но как вы до этого дошли?!
– Мне сразу показалось, что ограбление выглядит очень нелепо, – вздохнул Колбовский. – Знаете, словно пустой конверт. Вроде принесли письмо и даже адрес на нем написан. Но внутри – пустота. И такое письмо сразу кажется странным, потому что совсем легкое, невесомое. А я много лет сортирую письма и уже могу по весу сказать, сколько листов и какой бумаги в каждом конверте.
– Но кому и зачем нужно отправлять пустой конверт? – Петр Осипович озадаченно почесал лоб.
– Это я для примера, – пояснил начальник почты. – Ну, если важно, то вообразите себе, что кто-то таким образом подает другому человеку некий знак. Например, что отправитель жив. Но писать опасно, и поэтому он просто пересылает пустой конверт, на котором нет обратного адреса.
– Ага, – Петр Осипович удовлетворенно кивнул. – Так понятнее. То есть, в нашем ограблении вы сразу заподозрили такой пустой конверт?
– И по той же самой причине, – кивнул Феликс Янович. – Это ограбление ничего не весило. Ценность украденного – ничтожна!
– А вот тут вы не правы, Феликс Янович, – прервал Кутилин. – Это для нас она ничтожна. А какой-нибудь бродяга на эти деньги может есть и пить целую неделю. Ржаной хлеб и сивуха стоят дешево.
– Да, конечно, – согласился Колбовский. – Но нищий, решивший украсть такую малость, не будет рисковать шкурой и бить по голове девицу. Он, скорее, падет на колени и будет умолять дать ему копеечку. Легко представляю, что Аглая Афанасьевна по доброте душевной и так отдала бы ему все свои побрякушки.
– А если это кто-то пострашнее, чем просто нищий?
– Тот бы рыкнул на нее, ножом погрозил или просто кулаком. Но убивать бы не стал – ему потом жизни не будет, если кто прознает. Рукавишниковы давно там живут. Аглая Афанасьевна всю жизнь опекала местных сирот и вдов. Ко всем праздникам посылала еду и деньги в бедные дома. Отца ее не любили за скупость и тяжелую руку. А вот дочь хоть и считали полоумной, но никто бы на нее руки не поднял. Потому я сразу подумал, что дело липовое. Лиходей пришел не за деньгами. Он пришел убить.
Словно сам напугавшись звука этих слов, Феликс Янович умолк. Повисла тишина, и лишь часы равнодушно постукивали, выбрасывая секунду за секундой в пустоту. Петр Осипович и Феликс Янович смотрели друг на друга, связанные пониманием простой и страшной вещи. Был только один человек, который хоть что-то выигрывал от смерти Аглаи Афанасьевны. Это ее жених – Алексей Васильевич Муравьев.
– Однако нам не стоит торопиться с выводами, – поспешно сказал Петр Осипович.
– Да, конечно! – подхватил Колбовский. – Ни в коем случае!
Кутилин встал с места, уронив при этом перо на пол. Попытался поднять его, но неловко ткнулся локтем прямо в угол стола. Крякнув от боли, распрямился, плюнув на перо. Сунув руки в карманы сюртука, судебный следователь принялся ходить по комнате, раздраженно хмыкая. При этом, бормотал себе под нос что-то не слишком вразумительное. Однако же Феликсу Яновичу был прекрасно понятен смысл его бормотания.
– Нет-нет, не может быть, – насуплено говорил себе под нос Кутилин. – Это абсурд! Абсурд, слышите вы!
Феликс Янович молчал, зная, что эти слова обращены отнюдь не к нему.
– И что нам следует теперь делать? С какого края взяться, едрить твою мать?!Нельзя же просто предъявить ему обвинение?!
Половицы жалобно поскрипывали, вторя безуспешным вопросам.
Наконец, Петр Осипович прервал блуждания и посмотрел прямо на Колбовского.
– Но отпускать Перца пока не буду. Пущай посидит, подумает – ему лишним не будет. А настоящего убийцу это, глядишь, расслабит.
– Верно, – кивнул Феликс Янович, – а вы пока допросите еще по разу всех причастных.
– Всех – это кого же? – удивился Петр Осипович.
– Ну, не только же господин Муравьев с Аглаей Афанасьевной часто общался. Еще я, например. И господин Бурляк. И этот юноша… который все время с Муравьевым ходит.
– Да, Струев, – буркнул Иван Захарович. – Хорошо-с! С вас и начнем.
И вместе с решением обретя некое подобие спокойствия, он вернулся за стол и поднял перо с пола – на этот раз без неприятных происшествий.
*
Следующее утро было для Феликса Яновича крайне безрадостным – таким, каким оно оказывается после бессонной ночи, если, конечно, она не проведена за чтением увлекательной книги. Домой он вернулся, когда куцая темнота уже уползла в колодцы, а город просветлел от предчувствия солнца.
Сняв штиблеты, но так и не раздевшись, Колбовский прилег на узкий и жесткий диванчик в гостиной и – тут же провалился в зыбкий нервный сон. Разбудила его Авдотья, загремев на кухне сковородками и медником.
Чувствуя ломоту во всем теле, Феликс Янович едва не свалился с неудобного дивана, который был явно предназначен лишь для приема нежеланных гостей. После мук пробуждения Колбовский, взглянув в небольшое настенное зеркало, тут же испытал муки стыда за помятый внешний вид. Волосы всклокочены, жилет и брюки покрыты пятнами грязи, сорочка похожа на жеваную газету. Чтобы не будить любопытство Авдотьи, Феликс Янович почти прокрался в уборную, где холодная вода и жесткий роговый гребень несколько привели его в чувство. А, выпив горячего шоколада, которое Авдотья готовила все с тем же неизменным удивлением, что барин пьет «дитячий» напиток, Колбовский почувствовал себя намного лучше – бессонная ночь становилось бледной тенью перед наступающим днем. Феликс Янович смаковал горячий сладкий напиток и предчувствовал бурные события, грядущие в Коломне.
События не заставили себя ждать.
*
Кутилин как опытный следователь постарался скрыть новые обстоятельства дела. Однако Коломна подобно любому маленькому скучающему городку отличалась тем, что любая тайна здесь существовала не долее нескольких часов. У каждого полицейского, кто мочил ноги в Москве-реке в поисках бус Рукавишниковой, были семьи. В каждой семье не обходилось без супруги или сестры, которая жаждали самых свежих новостей. Особенно в тот вечер, когда муж почти до ночи задерживается по служебным делам. И подчас откровенность становилась единственным способом умаслить супругу в дни неурочной работы. При этом, не все дамы отличались болтливостью: некоторые честно держали язык за зубами об услышанном от мужа. Но достаточно было одной Марии Парамоновны Огородниковой, чтобы весть о находках разнеслась по городу и осела во всех домах как летняя вездесущая пыль.
И хотя Васька Перец все еще сидел под замком, люди уже начали поговаривать, что вина его выглядит сомнительной. Все это вынуждало Петра Осиповича торопиться. В первые же пару дней после вскрытия фальшивой кражи, обнаружились новые обстоятельства, которые еще пару дней назад могли показаться незначительными, но – не теперь. Главным было то, что накануне смерти Аглаи Афанасьевны произошла еще одна прилюдная ссора Струева и Бурляка. На сей раз они столкнулись в «сивцовском» кабаке, где, будучи оба во хмелю, учинили новый безобразный скандал со взаимными обвинениями и угрозами. До драки дело не дошло, но лишь потому, что хозяин кабака Сивцов этих дел не терпел и нарушителей тут же выставлял на улицу. А снаружи как раз пошел ливень, несколько охладивший пыл недругов. Однако же, как говорили многочисленные свидетели, Бурляк грозил Струеву кулаком и клялся отомстить его патрону «лишив самого дорогого». Свидетели несколько по-разному цитировали слова незадачливого поэта. Кто-то говорил, что Егор Мартынович чуть ли не прямо клялся убить Муравьева и всех дорогих тому людей. Другие возражали, что ничего конкретного Бурляк так и не сказал, лишь обещая невнятную месть и небесную кару.
За Бурляком немедленно послали, но не смогли его найти. Заплаканная мамаша сказала, что он ушел накануне вечером, вроде как до своего приятеля – лодочника Федьки Хомутова, но так и не вернулся. До утра она не особо переживала – думала, что загуляли ребята, как бывало. Однако ближе к полудню все же дошла до Хомутовых – не столько из-за тревоги, сколько из страха, что если Егор не явится до вечера, то отец с него шкуру спустит. Выяснилось, что Бурлюк у Федора и не появлялся. А тут еще и полиция пожаловала.
– В бега, мерзавец, пустился! – раздраженно рассказывал Петр Осипович, забежавшему после службы Колбовскому. – Видать, как только новость дошла, так и дал деру. Расписался в убийстве, можно сказать!
Феликс Янович не возражал – версия Кутилина как никогда походила на правду. Исчез Бурляк аккурат после того, как были найдены вещицы Рукавишниковой. Однако же в глубине души ему было трудно смириться с мыслью, что Егор Бурляк и есть лиходей, загубивший жизнь Аглаи Афанасьевны.
– А ведь он много лет был влюблен в нее, – вздохнул Колбовский.
– Кто? – удивился Кутилин. – Бурляк? В кого?
– В Аглаю Афанасьевну. Он мне сам признался.
– Вот и дополнительный мотив, – радостно потер руки Кутилин, – убийство на почве ревности! Думаю, эту историю с украденными стишком он тоже придумал из-за ревности. Как считаете?
– Возможно, – согласился Колбовский. – Но маловероятно. Понимаете, Бурляк был слишком убежден в своей правоте. Просто одержим идеей доказать свое авторство.
– Ну, это какие-то тонкие материи… не доказуемые, – буркнул Кутилин. – Одержим идеей! Скажете тоже! Я понимаю, если бы там речь шла об украденном мильоне. Или о наследстве, которое они не поделили. А из-за какого-то стишка шум-гам поднимать!
– Эх, Петр Осипович, – Колбовский позволил себе слегка улыбнуться. – Иные стихи дороже любого наследства. Вот, представьте себе, если бы вы раскрыли какое-то очень сложное дело, а это приписали бы кому-то другому.
– Нельзя же сравнивать раскрытие дела и стихи! Я ради каждого раскрытия землю носом рою! А тут.. сел и чиркаешь себе.
– Мне бы иногда очень хотелось сесть и «начиркать» – как вы изволили выразиться! – почти мечтательно протянул Феликс Янович. – Но вот только Бог таланта не дал. А так иногда просится на язык… когда сидишь и смотришь на закат. Хочешь сказать – и не можешь. Очень, знаете ли мучительно ощущать немоту, когда душа так полна. Она как птица в клетке – рвется наружу. А ты и рад бы отпустить, а не в силах.
– Да? А я был уверен, что вы пописываете втайне, – внезапно расхохотался Кутилин.
– Я для этого слишком люблю поэзию, – покачал головой Колбовский. – Писать плохие стихи – оскорблять самого себя.
Похоже, эти слова порадовали Петра Осипович – видимо, его несколько тяготило подозрение о том, что Феликс Янович втайне балуется стихосложением. И отчасти Колбовский его понимал: он никому бы в этом не признался, но в душе почитал графоманию одним из смертных грехов, лишь по случайности не попавшим в официальный божественный перечень.
– А, знаете, надо бы прочитать это стихотворение, – задумчиво сказал он.
– Какое? – не сразу понял его Петр Осипович.
– То, которое Бурляк приписывает себе, – пояснил Колбовский. – Это же почти улика!
– Вы думаете? – Кутилин удивленно покачал головой. – Ну, завтра ко мне этот поэт придет на допрос – попрошу принести.
– И лучше письменно! – торопливо вставил Феликс Янович.
*
Мысль о стихотворении, которое явилось предметом спора, весь следующий день не отпускала Колбовского. Он досадовал на себя, что не догадался найти и прочитать его раньше. Почему-то начало казаться, что это нечто по-настоящему важное – то, что может пролить свет на трагические происшествия. Из-за мыслей о «Коломенской весне» начальник почты весь день был рассеянным, и заслужил не меньше пяти неодобрительных взглядов со стороны Аполлинарии Григорьевны.
Едва дождавшись вечера и окончания службы, Колбовский поспешил в кабинет судебного следователя. Петр Осипович дожидался его, сидя за столом и задумчиво пробегая глазами по небрежно исписанному листу бумаги. Когда хлопнула дверь, оповещая о приходе Феликса Яновича, Кутилин поднял глаза и с нарочитым пафосом продекламировал:
Полет беспечен лёгкой стрекозы
И сладок аромат сияющего мая.
Но дышит сад предчувствием грозы,
и тишина томит предгрозовая.
Затем, усмехнувшись, сказал.
– Сколько читаю – не могу понять, почему от этих стишков люди с ума сходят.
– Натура у вас не поэтическая, – улыбнулся Феликс Янович.
– Я басни люблю, – вздохнул Иван Осипович. – И красиво, и смысл понятен. А здесь… «мученья и мечты»… Согласен, что красиво. Но смысла-то никакого!
– Не все в этой жизни должно нести смысл, – Колбовский взял листок бумаги и, устроившись в кресле, начал читать. В отличие от Кутилина он читал медленно и вдумчиво, шевеля губами – словно пробуя на вкус каждую строчку.
– Ну, что скажете? – Кутилин неторопливо барабанил пальцами по столу.
Но Колбовский лишь поднял руку, делая знак, что не закончил. Еще через пару минуту Петр Осипович не выдержал.
– Феликс Янович, вы издеваетесь! Там же двенадцать строк! Читать нечего!
– Это не просто двенадцать строк, – задумчиво сказал Колбовский, наконец, опуская лист. – Это загадка из двенадцати строк.
– Еще одна загадка? Только этого не хватало! – простонал Петр Осипович.
– Да, удивительно, – Феликс Янович снова бросил взгляд на листок. – Я бы сказал, что тут кроется целых две загадки. Во-первых, это стихотворение, действительно, отличается от тех, что я до этого читал у Муравьева. У него… как бы вам объяснить, другая мелодика.
– Это как? – нахмурился Кутилин.
– Ну, как если бы вы слушали скрипку, а потом бы внезапно вступила гитара. Они могут играть одну и ту же музыкальную тему. Но, согласитесь, что звучать она будет совсем иначе.
– Поверю вам на слово, – хмыкнул Кутилин.
– Так вот и здесь, – продолжал Феликс Янович. – Вроде и не скажешь, что это нечто чуждое для пера Муравьева… И тема, и стиль похожи. А звучит все равно иначе – словно он поменял музыкальный инструмент.
– Ну, а что скрипач не может взять в руки гитару? – Кутилин пожал плечами. – По-моему, когда всю жизнь пиликаешь на одном инструменте, тоска возьмет. Особенно, если это скрипка.
– Соглашусь с вами, – кивнул Колбовский. – И музыкант может поменять инструмент, и поэт может зазвучать иначе, чем прежде. Но такое редко случается внезапно… без каких-либо решительных перемен в жизни.
– Позвольте, Феликс Янович! Но он собирался жениться! Это весьма решительная перемена в жизни! – воскликнул Кутилин.
– Может, вы и правы, – покачал головой Феликс Янович, – может и правы…
– А про почерк вы ничего не скажете? – хмыкнул Кутилин.
– Скажу, что это вторая загадка. Эти заглавные буквы прямо-таки выдают какой-то страх, – покачал головой Колбовский. – Сама форма и характер написания довольно типичны для творческой натуры.. Чувствительность, ранимость, неуверенность в себе…
– Это у него-то неуверенность в себе? – хмыкнул Кутилин. – Не очень-то вяжется с его поведением.
– Зато вяжется с той характеристикой, которую дала ему Аглая Афанасьевна, – заметил Колбовский. – А я все больше склонен ей верить. Вообще, я бы, конечно, не предположил, что это почерк гения… Скорее, мнительной, беспокойной натуры. Хотя – что мы знаем о гениях?
– А он прямо-таки гений? – протянул Кутилин.
– Да, его стихи гениальны, – кивнул Колбовский. – Но почерк выдает, что сам он до сих пор в этом не уверен.
– Тут, батенька, я вам не могу, – развел руками Петр Осипович. – Вам придется самому выбрать – кому больше верить: стихам или почерку. На мой-то взгляд, оба свидетеля не слишком надежны.
Колбовский словно бы и не слышал его, погруженный в глубокую задумчивость. Он даже машинально сунул пальцы в карман мундира, где по обыкновению лежала маленькая плоская коробочка с леденцами. Однако тут же, смутившись, достал руку обратно. Грызть конфеты прилюдно, даже в присутствии старого друга, казалось ему почти таким же неприличным, как читать чужие письма.
*
Бурляка взяли на следующий день где-то вблизи Нижнего. Эту новость Феликс Янович услышал от почтальона Тимошки как раз тогда, когда шел обедать в трактир. Взмыленный мальчишка подбежал к нему и, переводя дыхание, громким шепотом сказал:
– Взяли! Бурляка! В участке!
Мгновенно утратив аппетит, Феликс Янович поспешил в полицейский участок. Петр Осипович уже был там. Бледный и небритый Егор Бурляк, сгорбившись, сидел на стуле и всем своим видом выражал равнодушие к происходящему.
Участок был набит полицейскими, и от того там царила еще более удушающая атмосфера чем обычно. Потные шеи, прокуренные усы и несвежие мундиры в сочетании создавали такой тяжелой густой дух, что Колбовского даже слегка замутило.
– Вы-то что здесь делаете? – зашипел на него исправник Касьян Петрович Конев, бочкообразный человек с жесткой щеткой рыжих усов и острым взглядом маленьких булавочных глазок. Конев откровенно недолюбливал Феликса Яновича и нередко отпускал в его адрес едкие замечания. Причиной был интерес Колбовского к распутыванию загадок, который исправник ехидно называл «игрой в Пинкертона». Касьяна Петровича крайне злило, что судебный следователь, напротив, благоволит к начальнику почты. Как-то на именинах Петра Осиповича Колобовский попытался вежливо объяснить исправнику, что дело совсем не в загадках и не игре, а всего лишь в том, что он по своей природе не выносит нелепостей и несправедливостей. Феликс Янович был бы рад оставаться в стороне, если бы некоторые ситуации не отличались слишком нелогичными обстоятельствами, которые раздражали подобно складкам на простыне. Пока не разгладишь – не уснешь. Однако же Конев счел это упреками в адрес полиции и разразился таким потоком брани, что Колбовский решил прекратить бессмысленный разговор и больше к нему не возвращаться.
– Опять суете нос не в свое дело? – рыкнул исправник на смутившегося Феликса Яновича.
– Касьян Петрович, зачем вы так? – Петр Осипович устало потер лоб ладонью. – Феликс Янович – старый знакомый Бурляка. Уверен, он просто хотел убедиться, что с мальчишкой все в порядке.
В первый момент Колбовский слегка опешил – слишком непривычно было видеть лукавство со стороны Кутилина, да еще столь натурально разыгранное. Но он тут же нашелся и, кашлянув, сказал.
– Да, собственно, просто хотел взглянуть…
– Вы в своем уме?! – Касьян Петрович разошелся еще больше. – Этот человек обвиняется в убийстве! А вы тут – просто взглянуть?!
– Позвольте, – Колбовский, наконец, окончательно взял себя в руки. – Вы как исправник имеете право отказать в этом. Но беспокоится о чьей-либо судьбе – мое человеческое право, которое вы не можете отрицать.
Касьян Петрович уже раскрыл рот, чтобы рявкнуть, но, поймав нахмуренный взгляд Кутилина, лишь раздраженно махнул рукой.