Удольфские тайны

– Мне очень плохо, – пожаловался Сен-Обер, взяв дочь за руку.

– Да, вам и правда стало хуже. Намного хуже! – испуганно воскликнула Эмили. – А помощи здесь нет! Боже милостивый! Что же делать?

Отец склонил голову ей на плечо. Поддерживая его рукой, Эмили приказала погонщику остановиться. Когда стук колес стих, издалека донеслась музыка, показавшаяся голосом надежды.

– Ах, где-то неподалеку есть люди! – воскликнула она. – А значит, удастся получить помощь.

Прислушавшись, Эмили различила, что звуки доносятся из глубины леса, расположенного вдоль дороги, а вглядевшись, в слабом лунном свете увидела нечто вроде замка. И все же добраться до него было непросто. Сен-Обер слишком ослаб, чтобы вынести тряску экипажа. Мишель не мог оставить мулов, а Эмили боялась покинуть отца и опасалась в одиночку отправиться неизвестно куда и к кому. Но решение требовалось принять немедленно, и Сен-Обер распорядился медленно ехать в ту сторону, откуда доносилась музыка. Однако вскоре он потерял сознание, так что пришлось снова остановиться.

– Милый, дорогой отец! – в отчаянии закричала Эмили, испугавшись, что тот умирает. – Умоляю, скажите хотя бы слово, чтобы я могла услышать звук вашего голоса!

Ответа не последовало. В ужасе Эмили велела Мишелю принести в шляпе воды из ручья и протерла смертельно бледное в лунном свете лицо отца. Эгоистичный страх уступил место более сильному чувству – дочерней любви. Оставив Сен-Обера на попечение отказавшегося бросить мулов погонщика, Эмили вышла из экипажа и отправилась на поиски того самого замка, который заметила сквозь деревья. Стояла тихая лунная ночь, а по-прежнему звучавшая музыка направила ее с дороги на ведущую в лес тропу. Некоторое время сознание было до такой степени охвачено страхом за отца, что за себя она не боялась, пока лесная чаща не напомнила об опасности. Музыка внезапно смолкла, и теперь оставалось полагаться лишь на удачу. На миг паника заставила ее остановиться, но мысль об отце снова придала силы. Тропа резко оборвалась; вокруг не было заметно ни замка, ни людей, и не слышалось ни единого звука. И все-таки Эмили продолжила путь в неизвестность, пока наконец при свете луны не заметила некое подобие аллеи. Пока Эмили стояла в растерянности, не зная, идти ли дальше, послышались громкие веселые голоса, а затем со стороны дороги раздался голос Мишеля. Возникло острое желание поспешить обратно, однако остановила мысль, что лишь чрезвычайное обстоятельство могло заставить погонщика оставить животных. Испугавшись, что отец находится на грани жизни и смерти, Эмили бросилась вперед в слабой надежде найти у незнакомых людей поддержку и помощь.

Чем ближе она подходила к тому месту, откуда доносились голоса, тем чаще и напряженнее билось полное страха сердце. Пугал даже шелест потревоженных шагами опавших листьев. Звуки привели ее к залитой лунным светом широкой поляне, на которой собралась группа людей. Подойдя ближе, Эмили по одежде узнала крестьян и заметила расположенные по краю леса хижины. Пока она наблюдала, пытаясь преодолеть страх, из одного из домов вышли несколько девушек. Сразу заиграла веселая музыка сборщиков винограда – та самая, что слышалась издалека, – и началась пляска. Полное тревоги сердце остро ощущало контраст между этой веселой сценой и собственными печальными обстоятельствами. Эмили торопливо подошла к сидевшим возле дома пожилым обитателям деревни, объяснила, что случилось, и попросила о помощи. Несколько человек с готовностью поднялись и быстро пошли к дороге вслед за стремительно мчавшейся Эмили.

Подойдя к экипажу, она увидела, что отец пришел в себя. Выяснилось, что, узнав, куда отправилась дочь, он тут же забыл о себе и, охваченный тревогой, послал Мишеля на поиски. Сен-Обер по-прежнему был слаб, ехать дальше не мог, а потому снова стал расспрашивать о гостинице и замке в лесу.

– Переночевать в замке не удастся, сэр, – ответил пришедший с Эмили почтенный крестьянин. – Там никто не живет. Однако если вы соизволите почтить своим присутствием мой скромный дом, то найдете там удобную кровать.

Сен-Обер ничуть не удивился такому проявлению французской любезности. А плохое самочувствие заставило его особенно высоко оценить предложение, высказанное в столь изящной форме. Сен-Обер обладал достаточной деликатностью, чтобы воздержаться от благодарности или проявить сомнение в готовности принять гостеприимство, а согласился сразу и с той же искренностью, с какой прозвучало приглашение.

Экипаж снова медленно тронулся. Мишель последовал за крестьянами по той самой тропинке, по которой только что вернулась Эмили, и спустя некоторое время показалась поляна. Вежливость крестьянина и предвкушение отдыха настолько воодушевили Сен-Обера, что он с удовольствием созерцал немудреные пляски крестьян и вслушивался в звуки гитары и тамбурина. На глаза его навернулись слезы, но это не были слезы скорбного сожаления.

При виде неведомого в этом глухом лесу экипажа пляска сразу прекратилась, а крестьяне с любопытством окружили диковинное сооружение. Узнав о приезде больного путешественника, девушки побежали в ближайшие дома и вскоре вернулись с вином и корзинками винограда, причем каждая настойчиво предлагала свой дар.

Наконец экипаж остановился возле опрятного дома. Почтенный хозяин помог Сен-Оберу выйти и проводил гостей в маленькую комнату, освещенную лишь проникавшим через открытое окно мерцанием луны. Радуясь возможности отдохнуть, Сен-Обер опустился в кресло и с наслаждением вдохнул напоенный ароматом жимолости свежий воздух. Хозяин по имени Лавуазен вышел из комнаты, но скоро вернулся с фруктами, свежими сливками и прочей сельской роскошью. С приветливой улыбкой он поставил угощение на стол и отошел в сторону. Однако Сен-Обер настоял, чтобы тот разделил с ними трапезу, а как только сочные фрукты немного восстановили силы, завел неспешную беседу. Хозяин поведал некоторые подробности жизни своей семьи, особенно интересные оттого, что шли они от сердца и отражали добродушие и его самого, и близких. Эмили сидела рядом с отцом, держала его за руку и слушала рассказ старика. Разделяя искренне выраженное Сен-Обером сочувствие, она горестно думала, что смерть, возможно, вскоре лишит ее самого ценного сокровища. Мягкий свет осеннего вечера и далекая, теперь уже грустная музыка углубляли меланхолическое настроение. Хозяин продолжал рассказ о семье, а Сен-Обер молча слушал.

– У меня осталась только одна дочь, – поведал старик. – Но она счастливо вышла замуж, и после смерти жены я переехал к ней. У Агнес несколько детей: все они сейчас весело прыгают на поляне, словно кузнечики. Дай Бог, чтобы и дальше так продолжалось! Я мечтаю умереть среди них, месье. Теперь я уже стар и не могу рассчитывать, что проживу долго, но смерть в окружении детей кажется не такой страшной.

– Мой добрый друг, – произнес Сен-Обер дрогнувшим голосом, – надеюсь, что вы еще долго проживете в окружении любимых детей.

– Ах, месье! В моем возрасте уже нельзя на это надеяться, – ответил Лавуазен. – Я даже не очень этого хочу. Верю, что после смерти я попаду на небеса и встречусь со своей дорогой женой. Порой тихой лунной ночью я почти вижу, как она идет по любимой тропе. Верите ли вы, месье, что, покинув тело, наши души могут вернуться на землю?

Эмили больше не могла скрывать сердечную боль: слезы обожгли руку отца, которую она по-прежнему сжимала. Сделав над собой усилие, Сен-Обер тихо проговорил:

– Надеюсь, что нам будет позволено взглянуть на тех, кто остался здесь, но только надеюсь. Будущее надежно скрыто, так что нам остаются только вера и надежда. Нам не запрещено думать, что души умерших наблюдают за покинутыми родственниками, но в то же время мы можем невинно надеяться на это. Я никогда не откажусь от этой надежды, – продолжил он, вытирая мокрые глаза дочери. – Она скрасит горький миг смерти!

По щекам Сен-Обера медленно текли слезы. Лавуазен тоже плакал. Некоторое время все молчали; первым заговорил хозяин:

– Верите ли вы, месье, что в лучшем мире мы встретим тех, кого любили при жизни? Я должен в это верить.

– Значит, верьте, – ответил Сен-Обер. – Боль расставания оказалась бы нестерпимой, если бы была вечной. Не грусти, милая Эмили. Мы обязательно встретимся снова!

Он посмотрел вверх, и лунный свет озарил его умиротворенное лицо.

Лавуазен понял, что несколько затянул обсуждение печальной темы, и, словно что-то вспомнив, встал:

– Что же мы сидим в темноте? Пойду принесу свечу.

– Не надо, – возразил Сен-Обер. – Я люблю луну. Сядьте, добрый друг. Эмили, любовь моя, сейчас я чувствую себя гораздо лучше, чем днем: ночной воздух освежает. Я наслаждаюсь спокойствием и далекой музыкой. Так порадуй же и ты меня своей улыбкой. Кто так искусно играет на гитаре? Там два инструмента, или это вторит эхо?

– Думаю, эхо, месье. Эта гитара часто звучит по ночам, но нам неведомо, кто играет. А порой звучит такой красивый и грустный голос, что можно подумать, будто по лесу бродит привидение.

– Да, там наверняка кто-то бродит, – с улыбкой согласился Сен-Обер. – Но только скорее не привидение, а смертный.

– Иногда в полночь, когда сон не шел, я слышал эту музыку, – не обратив внимания на последнее замечание, продолжил Лавуазен. – И звучала она где-то совсем рядом. Сразу вспоминалась покойная жена, и к глазам подступали слезы. Иногда я вставал и подходил к окну, чтобы посмотреть, кто играет и поет, но как только открывал раму, звуки стихали, и наступала тишина. Вокруг никого не было, но я слушал и слушал – до тех пор, пока не начинал пугаться даже шороха листьев на ветру. Говорят, что эта музыка предупреждает человека о близкой смерти, но я слышу ее вот уже много лет и продолжаю жить.

Эмили улыбнулась причудливому суеверию, однако в нынешнем тревожном состоянии все-таки подверглась его влиянию.

– Но ответьте, добрый друг, – обратился к хозяину Сен-Обер, – разве не нашлось смельчаков, готовых выяснить природу этих звуков?

– Наши парни пробовали преследовать неизвестного музыканта, но звуки постоянно удалялись в лесную чащу и казались такими же далекими, как и прежде. В итоге люди пугались и возвращались домой. Я редко слышал эту музыку таким ранним вечером. Как правило, она звучит около полуночи, когда та яркая планета, которая сейчас хорошо видна над башней, прячется за лесом слева.

– Над какой башней? – поспешно уточнил Сен-Обер. – Я ничего не вижу.

– Прошу прощения, месье, но отсюда ее отлично видно, так как луна светит прямо на нее. Вдалеке, прямо по аллее. А сам замок скрыт деревьями.

– Да, мой дорогой отец, – подтвердила Эмили. – Видите блеск над темным лесом? Наверное, это флюгер, освещенный луной.

– Да-да, теперь вижу. А кому принадлежит замок?

– Им владел маркиз де Виллеруа, – многозначительно ответил Лавуазен.

– Ах! – с глубоким вздохом воскликнул Сен-Обер и чрезвычайно оживился. – Значит, мы совсем близко от Ле-Блана?

– Когда-то замок был любимой резиденцией маркиза, – пояснил Лавуазен. – Но потом он изменил свое отношение и много лет туда не приезжал. А недавно мы услышали, что он скончался и замок перешел в другие руки.

Последние слова вывели Сен-Обера из глубокой задумчивости, и он воскликнул:

– Скончался! Боже мой! Но когда же?

– Говорят, пять недель назад, – ответил Лавуазен. – А вы знали маркиза, месье?

– Невероятно! – проговорил Сен-Обер, не отвечая на вопрос.

– Почему же, дорогой отец? – с робким любопытством спросила Эмили.

Он не ответил, снова погрузившись в раздумья, а спустя несколько мгновений, придя в себя, осведомился, кто унаследовал замок.

– Я забыл титул нового хозяина, месье, – ответил Лавуазен. – Но знаю, что господин живет в Париже и сюда не приезжает.

– Значит, замок стоит запертым?

– Все не так плохо, месье. За ним следят старая экономка и ее муж-дворецкий, но они живут в коттедже неподалеку.

– Должно быть, замок слишком большой, и жить там вдвоем неуютно, – заметила Эмили.

– Крайне неуютно, – согласился Лавуазен. – Я не стал бы там ночевать даже за целое состояние.

– Что вы сказали? – снова очнувшись от задумчивости, переспросил Сен-Обер. Едва хозяин повторил последние слова, из груди Сен-Обера вырвался стон, но чтобы скрыть болезненную реакцию, он поспешно спросил хозяина, давно ли тот живет в этих краях.

– Почти с детства, – ответил Лавуазен.

– Значит, вы помните покойную маркизу? – уточнил гость изменившимся голосом.

– Ах, месье! Прекрасно помню. Да и многие ее помнят.

– Я – один из них, – подтвердил Сен-Обер.

– Увы, месье! Мы говорим о самой красивой и самой добродетельной даме. Видит Бог, она заслуживала лучшей судьбы.

В глазах Сен-Обера снова заблестели слезы.

– Достаточно, – остановил он собеседника, не в силах справиться с чувствами. – Достаточно об этом, друг мой.

Крайне удивленная необычным поведением отца, Эмили воздержалась от вопросов и замечаний.

Лавуазен начал извиняться, однако Сен-Обер его остановил:

– Не стоит извинений. Давайте лучше сменим тему. Вы говорили о музыке, которая только что звучала.

– Да, месье. Но тише! Вот она звучит снова. Послушайте этот голос!

Все замолчали.

 
Возвышенный и нежный звук
Наполнил воздух, словно свежий ветер,
И тишину смутил. Молчанье захотело
Речь обрести, найти слова,
Чтобы ответить музыке^[6].
 

Спустя несколько мгновений голос растворился в воздухе, а инструмент заиграл тихо, но полнозвучно.

Сен-Обер заметил, что он звучит мелодичнее обычной гитары, а меланхолией и мягкостью превосходит лютню.

Вскоре музыка стихла.

– Странно! – проговорил Сен-Обер, нарушая молчание.

– Очень странно! – подтвердила Эмили.

– Действительно, странно, – согласился Лавуазен, и снова воцарилась тишина.

После долгого молчания хозяин заговорил первым:

– Впервые я услышал эту музыку восемнадцать лет назад. Помню, стояла чудесная летняя ночь – совсем как сейчас, и я в одиночестве шел по лесу. Настроение было ужасным, потому что один из сыновей тяжело заболел, и мы боялись его потерять. Вечером я дежурил возле его кровати, пока жена спала после бессонной ночи, а потом вышел подышать свежим воздухом. Шагая под деревьями, я внезапно услышал мелодию и решил, что это Клод играет на флейте, как он часто делал, сидя у двери хижины. Но когда вышел на поляну – никогда не забуду! – и остановился, глядя на осветившее небесный свод северное сияние, вдруг услышал такие звуки… Невозможно описать. Словно играли ангелы. И я снова посмотрел на небо, ожидая увидеть крылатые создания. Вернувшись домой, я рассказал о том, что пережил, но мне никто не поверил. Все засмеялись и стали утверждать, что это пастухи играли на своих дудках. Переубедить я никого не смог. Но спустя несколько ночей то же самое услышала жена и удивилась не меньше меня. Однако патер Дени страшно ее напугал, сказав, что эта музыка предрекает смерть ребенка: мол, ее часто слышат те, в чей дом приходит смерть.

Услышав это, Эмили похолодела от неведомого прежде суеверного страха и не смогла скрыть своих чувств от отца.

– Но, несмотря на пророчество патера Дени, наш мальчик выжил, месье.

– Патер Дени! – повторил Сен-Обер, с терпеливым вниманием слушавший повествование о далеких днях. – Значит, мы недалеко от монастыря?

– Да, месье. Монастырь Сен-Клер стоит поблизости, на морском берегу.

– Ах! – внезапно что-то вспомнив, воскликнул Сен-Обер. – Монастырь Сен-Клер!

Эмили заметила на лице отца отпечаток горя, смешанного с ужасом. Он застыл в неподвижности и сейчас, в серебряном свете луны, напоминал склонившуюся над могилой мраморную статую.

 
Тот тусклый свет,
Что бледная луна
Нам дарит сквозь открытое окно^[7].
 

– Но, дорогой отец, уже поздно, – обратилась к нему Эмили, спеша развеять печальные мысли. – Вы забываете, что вам необходим отдых. Если позволит наш добрый хозяин, я приготовлю вам постель, так как знаю ваши привычки.

Сен-Обер опомнился и с улыбкой попросил дочь не беспокоиться, а чересчур увлекшийся воспоминаниями Лавуазен поднялся и, извинившись за то, что до сих пор не позвал дочь, вышел из комнаты.

Спустя несколько минут он вернулся вместе с дочерью – приятной молодой женщиной, от которой Эмили узнала, что ради удобства гостей кому-то из членов семьи придется отказаться от своих кроватей, и выразила сожаление. Однако милая Агнес, любезностью и готовностью помочь не уступавшая отцу, поспешила ее успокоить. Таким образом, было решено, что кое-кто из детей и Мишель переночуют в соседнем доме.

– Если завтра я почувствую себя лучше, дорогая, – заметил Сен-Обер, – выедем рано и отправимся домой. В нынешнем состоянии здоровья и настроения я не склонен к дальнему путешествию и очень хочу поскорее вернуться в Ла-Валле.

Эмили тоже соскучилась по дому, но решение отца ее расстроило, так как доказывало, что он чувствует себя намного хуже, чем желал признать.

Сен-Обер удалился, чтобы отдохнуть, и Эмили отправилась в отведенную ей маленькую спальню, но не легла в постель, а вспомнила недавний разговор о душах усопших. Тема живо ее волновала, так как оставалось все меньше сомнений, что дорогой отец вскоре пополнит их число. В задумчивости облокотившись на подоконник, она устремила взгляд в усыпанное звездами небо – приют лишенных телесной оболочки душ. Бесцельно созерцая бескрайний синий купол, она, как прежде, обратилась мыслями к величию Господа и к постижению будущего. Ни единый отзвук земного мира не нарушал покоя. Веселые пляски стихли, крестьяне разошлись по домам. Ночной воздух застыл в неподвижности, и лишь изредка тишину прорезал звон овечьего колокольчика или стук закрываемой оконной рамы. Вскоре смолкли даже эти редкие напоминания о близком присутствии людей. Охваченная возвышенным, благоговейным поклонением, Эмили оставалась у открытого окна до тех пор, пока не наступила полночь, а луна не скрылась за лесом, вновь и вновь обращаясь мыслями к бурной реакции отца на сообщение о смерти маркиза де Виллеруа и печальной судьбе маркизы. Причина его острых переживаний глубоко ее заинтересовала, тем более что отец ни разу не упоминал Виллеруа.

Наконец она вспомнила, что завтра ей рано вставать, и легла в постель.

Глава 7

 
Пусть те склоняются в печали,
Кто все надежды здесь похоронил.
Высокая душа увидит жизни дали
За серым камнем горестных могил.
 
 
Весна придет в холодный край ненастья,
А солнце снова выйдет из-за туч.
Напомнит нам, что есть на свете счастье,
И душу озарит надежды новой луч!
 

Битти Дж. Жизнь и бессмертие

Проснувшись рано утром, Эмили не чувствовала, что отдохнула: дурные видения преследовали ее всю ночь, лишая спокойного сна – последнего благословения всех несчастных. Однако стоило открыть окно, посмотреть на озаренный утренним солнцем лес и вдохнуть свежего воздуха, как сознание прояснилось. Все вокруг было наполнено жизнерадостной свежестью. Издалека доносились колоритные звуки, если подобный эпитет позволительно применить: зовущий к заутрене колокол монастыря, слабое бормотание морских волн, птичьи трели, мычание пасущихся между деревьями коров. Восхищенная красотой просыпающегося мира, Эмили впитывала его задумчивое спокойствие, и пока ожидала к завтраку отца, мысли ее воплотились в поэтические строчки:

Первый час утра

 
Приятно заглянуть в лесную глушь
В тот ранний час, когда с долин востока
На спящий мир зари нисходит луч
И утра свет течет живым потоком.
 
 
Покрытые серебряной росой,
Цветы свои головки поднимают.
Лес озаряют нежною красой
И первый аромат весне вверяют.
 
 
Как чудно свежих ветров дуновенье,
Как сладко мирное жужжанье пчел!
Птиц голоса рождают вдохновенье,
Стихи приходят в скромный мой предел.
 
 
В дали туманной сквозь листву белеют
Вершины снежные великих гор.
Морская гладь в сиянье голубеет,
Даруя парусникам волн простор.
 
 
Увы, лесная сень, дыханье мая,
Природы голоса и свет зари
Не радуют, если недугов стая
Накинулась и ждет своей поры.
 
 
Час дивный! Если бы ты щедро даровал
Отцу здоровье, чтоб жил, но не страдал!
 

Вскоре внизу послышалось движение, а потом раздался громкий голос Мишеля: погонщик выводил из хлева мулов. Выйдя из комнаты, Эмили сразу встретила отца. Вместе они спустились в маленькую гостиную, где вчера ужинали, и обнаружили на столе накрытый завтрак. Хозяин с дочерью ждали гостей, чтобы пожелать им доброго утра.

– Я завидую вашему дому, друзья мои, – признался Сен-Обер. – Здесь так приятно, так спокойно и так опрятно. А воздух! Если что-то и способно восстановить здоровье, то, несомненно, только этот воздух!

Лавуазен благодарно поклонился и с французской галантностью ответил:

– Нашему дому можно позавидовать, месье, потому что вы и мадемуазель почтили его своим присутствием.

Сен-Обер дружески улыбнулся и сел за стол, где его ждали сливки, фрукты, молодой сыр, масло и кофе. Внимательно наблюдая за отцом, Эмили поняла, что он очень плохо себя чувствует, и попыталась убедить отложить путешествие на вторую половину дня. Однако Сен-Обер стремился как можно скорее попасть домой и выражал свое желание с несвойственной ему настойчивостью. В ответ на предложение дочери он заявил, что чувствует себя ничуть не хуже, чем в последние дни, а ехать в прохладные утренние часы легче, чем в любое другое время. Но в тот момент, когда благодарил почтенного хозяина за гостеприимство, лицо его изменилось, и, прежде чем Эмили успела его поддержать отец, без чувств откинулся на спинку кресла. Спустя несколько мгновений внезапный обморок отступил, однако о том, чтобы двинуться в путь, пришлось забыть. Сен-Обер попросил, чтобы ему помогли подняться в спальню и лечь в постель. С трудом владея собой, Эмили постаралась скрыть свои чувства от отца и подала дрожащую руку, чтобы проводить его наверх.

Устроившись в постели, Сен-Обер позвал дочь, которая плакала в своей комнате, а когда Эмили вошла, знаком велел всем остальным удалиться. Едва они остались вдвоем, он протянул ей руку и посмотрел с такой глубокой нежностью и печалью, что Эмили не выдержала и бурно разрыдалась. Сен-Обер старался собраться с силами, но говорить все равно не мог, а лишь сжимал ладонь дочери и сдерживал стоявшие в глазах слезы. Наконец он все-таки обрел голос и со слабой улыбкой проговорил:

– Мое дорогое дитя, милая Эмили!

Снова наступило молчание. Больной поднял глаза, словно в молитве, а потом более твердым голосом, в котором отцовская нежность сочеталась с религиозной торжественностью святого, продолжил:

– Дорогое дитя, я хотел бы смягчить болезненную правду, которую должен тебе открыть, но не чувствую необходимых сил. Увы! Обманывать тебя было бы слишком жестоко. Скоро нам предстоит расстаться, так что давай поговорим, чтобы мысли и молитвы помогли нам вынести разлуку.

Голос его дрогнул, а плачущая Эмили прижала руку отца к груди, но не смогла поднять на него глаза.

– Не буду тратить время понапрасну, – совладав с чувствами, продолжил Сен-Обер, – ведь сказать нужно многое. Существует одно важное обстоятельство, которое я должен объяснить, но перед этим ты должна мне дать торжественное обещание. Только после этого я почувствую облегчение. Ты уже заметила, дорогая, как я спешу домой, но пока не понимаешь почему. Выслушай же мой рассказ и дай обещание умирающему отцу!

Пораженная его последними словами, Эмили подняла голову, словно впервые осознав грозящую отцу опасность. Слезы высохли. Несколько мгновений она смотрела на Сен-Обера с выражением непередаваемой боли, а потом вздрогнула и потеряла сознание. На крики Сен-Обера прибежали Лавуазен с дочерью и начали приводить ее в чувство, однако сделать это удалось не скоро. Когда же Эмили пришла в себя, потрясенный Сен-Обер не сразу смог заговорить. Вновь оставшись с дочерью наедине и подкрепившись целительным напитком, он попытался ее утешить и, насколько позволяла ситуация, успокоить. Эмили обняла отца, не желая слушать никаких увещеваний, так что тому не оставалось ничего иного, как молча заплакать вместе с ней. Наконец, вспомнив о долге и решив избавить больного от собственного жалкого вида, она вытерла слезы и приготовилась слушать.

– Дорогая Эмили, – произнес Сен-Обер, – дорогая дочь, мы должны со смиренной надеждой взирать на Создателя. Он защищает и поддерживает нас в каждом испытании, наблюдает за каждым нашим шагом, каждой мыслью. Бог не покинет нас в эту минуту. Я чувствую в своем сердце его утешение. Я оставляю тебя, дитя мое, на его попечение. Не плачь, милая Эмили. В смерти нет ничего нового или удивительного, ведь все мы знаем, что родились, чтобы умереть. И нет ничего ужасного для тех, кто верит во всемогущего Создателя. Даже если бы сейчас я остался жив, спустя несколько лет нам в любом случае пришлось бы проститься. Уделом моим стала бы старость со всеми болезнями, лишениями и горестями, а потом все равно пришла бы смерть и заставила бы тебя проливать горькие слезы. Так что, дитя мое, возрадуйся тому, что я избавлен от страданий и могу умереть в здравом уме, сознавая утешительную силу веры и смирения.

Утомленный речью, Сен-Обер умолк. Вновь собравшись с силами, Эмили заверила, что его слова непременно будут услышаны.

Немного отдохнув, Сен-Обер заговорил снова:

– Позволь перейти к близкой моему сердцу теме. Я уже говорил, что должен взять с тебя торжественное обещание. Так позволь же услышать его сейчас, прежде чем я объясню главное обстоятельств, которого оно касается. Есть и другие, но ради спокойствия тебе их лучше не знать. Обещай, что поступишь именно так, как я скажу.

Потрясенная торжественной серьезностью этих слов, Эмили осушила непрошеные слезы, посмотрела на отца с особым, подчеркнутым вниманием и поклялась в точности исполнить его завет.

Сен-Обер продолжил:

– Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы поверить в то, что ты нарушишь обещание, тем более данное так торжественно. Выслушай внимательно все, что я скажу. В маленькой комнатке, смежной с моей комнатой в Ла-Валле, оборудован тайник: одна из досок в полу поднимается. Ты узнаешь ее по особому узору на дереве, это вторая доска от стены напротив двери. На расстоянии примерно в ярд от дальнего конца помещения, возле окна, ты увидишь поперечную линию, как будто прибита дополнительная планка. Открывать тайник нужно так: надавить ногой на линию, чтобы конец доски опустился. Тогда можно будет без труда задвинуть доску под соседнюю половицу и увидеть скрытое пространство.

Сен-Обер помолчал, переводя дыхание. Эмили сидела неподвижно, застыв в напряженном внимании.

– Все ясно, дорогая? – уточнил отец.

Едва находя слова, она заверила, что поняла и запомнила порядок действий.

– Значит, когда вернешься домой… – с глубоким вздохом продолжил Сен-Обер.

При упоминании о том, что ей придется возвращаться одной, Эмили неудержимо разрыдалась. Да и сам Сен-Обер утратил с трудом обретенную выдержку и заплакал. Однако вскоре взял себя в руки и продолжил:

– Дорогое дитя, умоляю: успокойся. Когда я уйду, ты не останешься без защиты. Я вверяю тебя заботам Провидения, которое никогда не покидало меня. Не мучь себя бурным излиянием горя, лучше покажи пример сдержанности.

Сен-Обер снова замолчал, а Эмили попыталась совладать со своими чувствами, но безуспешно.

Не скрывая боли, отец вернулся к теме разговора:

– Когда вернешься домой, зайди в маленькую комнатку. В тайнике под той половицей, которую я описал, ты обнаружишь сверток бумаг. Сейчас послушай внимательно, так как данное тобой обещание непосредственно касается следующего указания. Эти бумаги необходимо сжечь, причем – особенно подчеркиваю – не читая.

На миг удивление пересилило горе, и Эмили отважилась спросить, почему условия так строги.

Сен-Обер ответил, что если бы мог объяснить причину, то данное ей обещание оказалось бы бессмысленным.

– Тебе достаточно осознавать важность точного выполнения моих указаний. Под этой же доской ты найдешь двести луидоров в шелковом кошельке. В те времена, когда провинцию наводнили разбойники всех мастей, тайник был устроен как раз для того, чтобы хранить там имевшиеся в замке деньги. Я должен взять с тебя еще одно обещание: что ты никогда, даже при самых тяжелых обстоятельствах, не продашь замок Ла-Валле.

Далее Сен-Обер потребовал, чтобы, выходя замуж, дочь оговорила в брачном контракте, что замок всегда будет принадлежать ей, а затем подробно изложил нынешнюю финансовую ситуацию:

– Двести луидоров и те деньги, которые сейчас при мне, – это все наличные средства, которые я тебе оставляю. О последствиях банкротства месье Моттевиля ты уже слышала. Ах, дитя мое! Я оставляю тебя в бедности, но не в нищете, – добавил он после долгого молчания.

Не в силах ответить, Эмили опустилась на колени возле кровати и оросила слезами руки отца.

После беседы душа Сен-Обера заметно успокоилась, и, утомленный долгой речью, он погрузился в сон, а Эмили продолжала смотреть на отца и плакать – до тех пор, пока не услышала осторожный стук в дверь.

Пришел Лавуазен и сообщил, что исповедник из соседнего монастыря ждет внизу и готов причастить больного. Эмили не захотела тревожить отца, но попросила передать, чтобы священник не уходил.

Сен-Обер проснулся в помутненном сознании и не сразу узнал сидевшую возле постели дочь, а узнав, беззвучно пошевелил губами и протянул к ней руку. Эмили сжала безвольную ладонь, пораженная печатью смерти на дорогом лице. Через несколько мгновений, когда взгляд отца стал более осмысленным, она спросила, не желает ли он побеседовать с исповедником. Он ответил, что готов к встрече. Как только священник явился, Эмили вышла из комнаты. Исповедь продолжалась около получаса. Вернувшись, Эмили нашла отца крайне взволнованным и осуждающе посмотрела на патера, который не сказал ни слова – лишь поднял на нее печальный взгляд и отвернулся. Дрожащим голосом Сен-Обер пригласил дочь помолиться вместе с ним и спросил, не желает ли Лавуазен присоединиться к молитве. Старик пришел вместе с Агнес. Все опустились на колени возле кровати, а святой отец прочитал заупокойную молитву. Сен-Обер лежал с умиротворенным лицом, внимая обряду. Из-под опущенных век то и дело текли слезы, а Эмили и вовсе рыдала, прерывая священника.

Закончив молитву и совершив последнее помазание, святой отец удалился, а Сен-Обер знаком попросил хозяина подойти ближе, взял его за руку и, немного помолчав, слабым голосом произнес:

– Дорогой друг, наше знакомство оказалось коротким и в то же время достаточно долгим, чтобы дать вам возможность проявить великодушное внимание. Не сомневаюсь, что ваша доброта распространится на мою дочь и поддержит ее. На те несколько дней, что она проведет здесь, я доверяю Эмили вашим заботам. Говорить что-то еще нет необходимости: отцовские чувства вам известны. Мои же чувства оказались бы еще более горькими, если бы не надежда на вас.