Чистые

Глава 4. Бегство

Очнувшись, Сирша долго не могла понять, отчего на улице так темно, и почему так сильно болит голова. Пыхтя и тихонько ругая всех чертей, она приподнялась на локте. Комнату свернуло спиралью, затрясло мелкой дрожью. Девушка старалась смотреть в одну точку, чтобы успокоить это землетрясение, происходившее у неё перед глазами. Она ожидала, когда же эта мясорубка в голове перестанет работать, остановит своё тошнотворное вращение. Перед глазами скакали цветные кружочки, отдалённо напоминая те, что в праздник разбрасывают по улицам дети, называя монетками. И правда, словно какой-то из этих озорников пробежал мимо Сирши, взорвав хлопушку прямо у неё над ухом. И от этого радужного хлопка в ушах девушки стоял оглушительный звон, как будто действительно сыпались прямо ей на макушку тысячи монет.

Наконец, комната усовестилась перед своей обитательницей и перестала ходить ходуном. Сирша сделала усилие, села и отползла к стене, прислонившись к её приятно холодному, услужливому боку спиной.

«Почему так темно? Неужели после чая разморило, да уснула днём?» – крутились в голове Сирши уже вполне чёткие вопросы.

Но ответы на них дать некому было. Девушка небрежно хлопнула по выключателю, зажигая свет. В сферических склянках под потолком, мягко шипя, засветились огоньки, наполнив комнату слегка желтым светом.

– Ещё и Мара куда-то запропастилась… а с утра была здесь…

Сирша осеклась, её глаза округлялись и темнели от нарастающего ужаса всё больше и больше, по мере того, как она вспоминала предыдущие события.

Страх отнял постепенно всё тело, начиная с ног: даже повернуть голову сейчас казалось опасно, смертельно опасно! Оставалось лишь удивляться, как ещё продолжает биться, да ещё с такою силою, сердце, а лёгкие – так часто-часто гонять суда-сюда воздух.

Девушка очнулась, когда на руки, уроненные на колени, упала капля ледяного пота, давно уже мелкими каплями рассыпанного по лбу.

Она шумно выдохнула и напряжённо, заранее приготовившись к бегству, повернула голову в сторону пролома в стене, который сама же и выгрызла увесистой железякой.

Света не хватало, чтобы просочиться за ломаные края бездны, развернувшейся в стене. Наоборот, казалось, что дыра только разрастается, очень незаметно для наблюдавшей, однако крайне властно захватывая всё больше и больше пространства на стене, поглощая скупой, почему-то позеленевший свет лампы.

Если бы бездна могла улыбаться, то её улыбка была бы подлейшей ухмылкой насильника, предвкушающего добычу: он уже всё придумал в голове, всё, что сделает с жертвой, и уже только этого зрелища в сознании ему довольно для мерзкой удовлетворённой гримасы губ.

Оцепенение резко спало, и Сирша с визгом подскочила в воздух, словно все законы гравитации были не для неё. Не помня ни о чём: ни о важном, ни о пропавшей куда-то Маре, ни о причинах страха, Сирша выскочила из дома с той резкостью, с какой отскакивает натянутая и отпущенная в момент высшего сопротивления пружина.

«Бежать! Уехать от пожирающей бездны!» – билось набатом вместе с пульсом. Она с грохотом и треском выдрала из хлама сарая детское увлечение – двухколёсный турик. Несмотря на панику, прочла выжженное на потемневшем дереве имя быстрого друга – Серафим. Это несколько отрезвило и успокоило, напомнив весёлые поездки в детстве, когда даже после самых болезненных падений турик оставался цел и был готов нести свою хозяйку в любые дали по её пожеланию. Сделанный на вырост, сейчас он был в самый раз девушке. Она вскочила в кожаное седло, крутанула педали, и те, приведя в действие застоявшиеся пружины, отозвались с готовностью лёгким скрипом, заставляя лёгкие колёса развивать всё большую скорость.

Сирша неслась в самое безопасное место, которое могло подсказать её воспалённое сознание – заброшенный дом бабушки.

Прохлада ночного воздуха освежала девушку, мысли перестали играть в чехарду и пошли спокойнее, более размеренно, в такт вращению педалей. Вернулось внимание к миру, до этого глушимое животным страхом. И только сейчас Сирша поняла, что её напрягало всю дорогу, оставаясь незамеченным в горячке паники. Тишина. Никаких звуков или движений. Не чирикали ночные пташки, не дул ветер. Мрак и полное безмолвие замершего мира. Будто ожидающий удара ребёнок, не знающий за собой вины, мир сжался и затих, словно чувствуя наступление чего-то ужасного.

Только тяжёлое дыхание Сирши да шуршание колёс Серафима разбавляли глухую ночь.

Глава 5. Чёрная трава

Пресный запах угля исходил от обгоревших камней равномерно, что совсем не присуще воздуху окраин: если воздушные массы привыкли находиться в постоянном движении, хаотично перемещаясь рывками на все 360 градусов, то этот угольный воздух не был таким.

Его необъятная и тяжёлая масса плотным слоем разлеглась по земле, затхлая, недвижимая ни в какую сторону. Почва, местами потрескавшаяся и почерневшая, расходилась кружевным вдовьим платком во всю ширину предоставляемого ей пространства – вплоть до самого горизонта улеглась осиротевшая земля. Тишина. Ничто не смеет тревожить траур, никто не смеет издать звука в бесконечно длящейся минуте молчания. Это траур по человеческому состраданию и милосердию, по чистоте человеческих душ…

Но вот на горизонте показывается слегка нахмуренное лёгкое облачко, совсем крохотное и пушистое, напоминающее крольчонка. Оно словно крадётся в сторону обгорелой беззвучной пустоши, боясь случайно разбудить её раньше времени. Облачко приближается, ширится и растёт, напитываясь чернотой земли. И вот оно не выдерживает весь несомый груз печали от увиденного: разразившись громкими рыданиями, не облако – туча орошает землю живительною влагой сострадания. Земля, словно пробудившись, жадно хватает потрескавшимися губами сладкие крупные капли и тихо вздыхает, начиная дышать и воскресать. Только нескоро затянутся её страшные раны, нескоро перестанут болеть огромные пятна ожогов, нескоро перестанет стонать земля по погибшим своим детям, нескоро хватит ей решимости принять их обгорелые останки обратно в своё живородящее трепетное чрево…

Симус шёл по узкой тропинке, с тревогой всматриваясь в потемневшее небо – низко повисшие грузные облака грозили сильной бурей. Мальчишка громко высморкался. Поморщившись, вытер пальцы о короткую синеватую траву и побежал. Деревья каруселью проносились мимо него с бешеной скоростью, сливаясь в одно, играющее зелёными оттенками, пятно.

Наконец мальчонка выдохся и остановился, уперевшись ладонями в колени, в попытке восстановить дыхание. Внезапно глаза его округлились от ужаса, и, затаив дыхание, он уставился на ближайший низкий куст с кроваво-красными ветками. Внутри, лишь слегка прикрытое ветвями растения, гудело, предупреждая об опасности, разросшееся гнездо шершней. Огромные металлические насекомые, почти в мизинец, совершали вокруг своего форта танцы в воздухе, полные свирепства. Они кружили, накручивая круги и спирали, а то и вовсе пикировали вниз на всей скорости, чтобы вслед за тем вновь подняться выше над своими владениями. Красные ветви, словно изгородь диковинного замка, огораживали их несокрушимую гнездовину и сигналили прохожим ярко-красным: «Не подходи!»

Симус с осторожностью миновал опасное место, практически ползком передвигаясь по дороге, усыпанной мелкими камешками. И лишь тогда позволил себе спокойно вздохнуть, когда оставил опасную зону далеко позади. И хоть его колени были исцарапаны безжалостно острыми камнями, мальчишка был рад, что избежал неприятного приключения. Ведь зазевайся он хоть на секунду, и его пробежка могла не закончиться, а лишь начаться, превратившись в бегство от разъярённых зверюг.

В конце тропинки уже маячили очертания городка, куда он и направился. Блеск гладких стёкол в зажиточных домах на закатном свете, косые силуэты деревянных лачуг, построенных ещё первыми поселенцами, только тронь – и всё, словно по волшебству, обратится в труху и пыль, разнесётся ветром. Такой неоднородный и поражающий своей контрастностью пейзаж выплывал перед мальчуганом, медленно и величаво разворачивая свои края, укладывая их по берегу реки, подобно парящей птице, распластавшей свои крылья по воздушному течению.

Симус шагал всё ещё бодро, с усилием выстукивая по тропинке под ритм своих мыслей. Но ноги уже покалывало от утомления, мальчик ступал всё более и более неуверенно, пошатываясь из стороны в сторону. Внезапный прилив сил оказался кратковременным и был лишь побочным эффектом от испуга. Но действие страха прекращалось, и постепенно силы оставляли мальчика. По прошествии ещё получаса он уже не шёл – плёлся, едва переступая израненными босыми ногами по каменистой дороге. Казалось, до города ещё слишком далеко, но каково было удивление малолетнего бродяги, когда он обнаружил себя окружённым со всех сторон узкими и смрадными улочками неизвестного ему городка. Неизвестного, но такого желанного…

Симус вновь воспрянул духом: здесь люди, ему наконец-то помогут!

– Эй! Откройте! Э-э-эй! – стучал он в попадавшиеся ему на пути двери, со священным страхом обходя стороной роскошные дома, которые впору было назвать дворцами. Ребёнок понимал, что богачи обладают всем, но только не для других, а потому он даже не стал и пробовать просить там помощи.

Но двери нищенских халуп не спешили объять Симуса дружелюбием и впустить внутрь: и жителям бедным лачуг есть чего опасаться при встрече с бродягами, а потому не спешили выказать они своё гостеприимство. Во многих городах были распространены грабежи с участием детей: те ходили по домам и всячески старались вызвать жалость, чтобы хозяева впустили сиротку в дом. Но за спиной малютки внезапно вырастало несколько рослых мужчин лезвиями, оказывающимися возле глоток этих немногих сжалившихся, сохранивших доброту людей. И даже если те отдавали последнее, что имели, жизнь сохраняли отнюдь не всем.

Мальчуган ничего не знал о грабителях и из последних сил волочил ноги по пыльной и пустой улице. С угасающей надеждой он начал стучать подряд во все двери без разбору, желая получить лишь кусок хлеба и, если повезёт, ночлег. Но двери домов были крепко заперты, а окна плотно занавешены. Неизвестный город крепко спал, равнодушно накинув на себя занавесь свалившейся ночи.

Симус дотащился до центральной площади, проплутав ещё около получаса. Никто не откликнулся на его просьбы, и ничего не оставалось другого, кроме как смириться. Мальчишка устроился, свернувшись калачиком, на бортике фонтана со скульптурой, возвышавшихся в самом центре площади.

Нетрудно было догадаться, что в скульптуре был запечатлён первый – и единственный – правитель Громбурга, Звонарь. Гигантская левая рука держала колокол, украшенный резьбой. Целую историю мог прочитать знаток по этим значкам, что, в какой части страны и в какое время добывалось или находилось. В некоторых местах колокола были вставлены драгоценные камни, сиявшие даже в полной темноте.

В другой руке правителя был жезл, нет, скорее изящная драгоценная палочка, также покрытая множеством символов. Он словно готовился стукнуть по колоколу: вот-вот с силой опустит жезл на обод, и тот заходит из стороны в сторону, запоёт тягучим мерным басом, возвещая о былом единстве народа и его короля. Но фигура правителя смирно стояла, не трогаясь с места. Две руки были раскинуты в стороны, словно пытались объять всё государство – жест, покоривший людей при коронации настолько, что именно его сохранили в памятнике. Мальчик некоторое время рассматривал скульптуру: в темноте казалось, что глаза Звонаря с добродушным любопытством следят за Симусом, искрясь смешинками. Но наваждение прошло, и мальчик тяжело вздохнул, протянув руки под голову. Сейчас ему ничего не оставалось, кроме как попытаться уснуть, чтобы завтра продолжить свой путь неизвестно куда.

Ночная сырость пробирала до костей, убивая малейшую возможность хоть капельку согреться. Сон не шёл, и Симус рывком сел. Всё кругом зашаталось: вот уже как четвёртые сутки он практически ничего не ел. Лишь день назад наткнулся он на поросли диких ягод, которые и съел. Они оказались вкусны, хоть мальчик даже не знал, можно ли их есть. То ли судьба хранила его для каких-то своих целей, то ли ещё по стечению каких-то факторов, но ягоды оказались съедобными. Удивительно, что он, идя столько дней и натыкаясь на множество опасностей, оставался цел, если не учитывать царапины и синяки, голод и холод, которые ему приходилось терпеть. Но он был жив, и это было главным. Был жив и шёл, надеясь на помощь. Но где найти эту самую помощь? Симус не знал. Не знал, но верил, что сможет отыскать её. Он ещё не знал, что в людей верить стало безнадёжно опасно.

Мальчик лёг на спину. Звёзды ласково перемигивались в своей недостижимой высоте, явно шепчась о нём. Только они и слышали его надежды, которые изредка выражал он им, поражённый торжественною красотою неба. Ему слышались их тихие голоса, сплетавшиеся в кроткую песню. И он, вняв ей, доверчиво и горячо рассказывал о своей погибшей семье, стараясь незаметно стереть катящиеся слёзы с запылённых щёк:

– Ведь, понимаете, я поссорился с ними, в лес убежал – единственное место, не тронутое огнём. И уснул там на поляне, на согретой солнцем земле. Там меня всегда успокаивало одно место: густая сочная трава, в которой прячется сладкая земляника, сонно пчёлки жужжат. И я заснул. А проснулся, – он всхлипнул и вновь утёр лицо замызганным рукавом рубашки, – уже солнце садится. И не знаю я, сколько так проспал, но когда очнулся – кругом была только пожухлая съёжившаяся от жаркого воздуха трава. Я вскочил, побежал домой, потому что испугался такой перемены, да… А там вокруг всё было чёрным и уже еле тёплым, остывающим. Всё закончилось, и никто из деревни не спасся. Кроме меня…

И он плакал уже не скрывая слёз. Звёзды понимающе смотрели на Симуса, не в силах помочь. Но ему хватало и их безмолвного понимания.

Через несколько минут он, наплакавшись вдосталь, спал крепким сном тяжело больного человека. Во сне он видел каких-то людей, которые обнимали его и просили жить дальше, обещая светлое будущее.

Симус улыбался.

Глава 6. Четыре полосы

Сны бежали резвыми щенятами, сменяя друг друга, словно в догонялках. Симусу было очень хорошо и тепло во сне. И уходить не хотелось. Впереди его ждало гигантское старое дерево, светящееся своими медовыми цветочками. Медовыми? Да… Мальчик скорее знал, чем ощущал тяжёлый пленительный аромат, слышал мерное гудение трудящихся в ветвях пчёл. Дерево ласково кивало курчавой кроной, подзывая к себе. Симус уверенно побежал, зная, что так нужно, и никак иначе. И вот его впереди уже ждёт… постой-постой! Не дерево! Простёрла к нему ласковые руки маленькая аккуратненькая старушка, чьё лицо лучится добротой и заботой. Мальчик побежал скорее, протягивая в ответ ручки к пожилой женщине.

– Бабушка!..

Но старушку резко заволокло тяжёлыми тучами, страшный холод скрутил всё тело так, что нельзя было шевельнуться, откуда-то нёсся злой пургой игольчатый снег, разрезывая кожу словно миллионами крохотных ледяных лезвий. Набат бил в голову тысячами тяжёлых ударов. Симус вскричал, подскочил как резиновый мяч, сбрасывая остатки сонного оцепенения.

Снегом из сна оказались капли включенного фонтана, на чьих холодных плитах умудрился уснуть он вчера. Ёжась и сопя, Симус отскочил от зловредного сооружения с не менее зловредным правителем. Мальчуган скорчил ему рожу, и, довольный собой, шатнулся вдоль улицы, но остановился. Куда идти? У кого просить помощи?

Он вновь подошёл к фонтану. От вредной постройки всё же была польза малолетнему бродяге: он смог умыть лицо, сразу взбодрившись. После напился, чувствуя, как какие-то крохи сил собираются воедино в последний раз.

– Если мне никто не поможет, – с простотой понимая и принимая свою участь прошептал мальчик, смотря в глаза равнодушных домов, – я умру.

Город обступал его со всех сторон, но звуков жизни не доносилось ниоткуда. Жители давно уже забыли, как когда-то по утрам распахивали ставни, приветствуя соседей, а после – запевали семейную песню, начиная день весело и также его кончая. Это было в прошлом. Теперь каждый прятался, таясь и стараясь скрыть своё лицо и тело. И даже лица людей стали меняться: посеревшие, с вытянутыми худыми носами, они стали напоминать крыс, не решающихся выйти на свет. Вокруг царил нестерпимый запах разложения.

Многие горожане, ожесточившись или обеднев, оставляли питомцев на улице, не помня, для чего вообще держали их. И то, когда-то обласканное и живущее в достатке животное, либо погибало через несколько дней от неумения добывать пропитание, либо становилось злобной уличной зверюгой. Это существо ненавидело предателей-людей, и бросалось на них при первой возможности. Доверие люди потеряли не только даже к самым близким, но и к своим любимцам. И те, и другие платили взаимностью. На бродящих объявили охоту, заклеймив как опасных для жизни. Улицы были завалены разлагающимися трупами, которые никто не спешил убирать – платили за убийство бывших друзей, но не за уборку их тел.

Симус брёл, не сворачивая. Сил петлять по проулкам у него совсем не оставалось, и он надеялся только на случай. Он боялся смотреть по сторонам, только утром заметив трупы и исходящую от них вонь. Попадались человеческие тела: некоторые были словно уплотнённая болотная жижа, а те, что сохранили какую-никакую плоть – были обглоданы то ли животными, то ли живыми… Человеческие трупы Симус с ужасом обходил, лишь издали пробегая по ним испуганным взглядом. Раз мальчик попытался закопать крохотную певчую птичку, но голод резко перекрылся тошнотой от запаха мертвой плоти, спазма сдавила горло, и он в ужасе пошёл прочь, укоряя себя за слабость.

«Откуда все эти трупы?! Почему их никто не уберёт, не даст им покоя? За что их так?!» – разрывалось сердце Симуса от горя, которому он не был виной, но казалось – стал соучастником. И тем сильнее это казалось ему, чем больше видел он бездыханных телец, которые приходилось просто оставлять, стыдливо отворачиваясь.

Сил не было. Поражённый городской картиной смерти, Симус осел на землю в тупике. В нём, прямо посреди крохотной загогулины двора, росло большое дерево, покрытое цветами.

«Вот и всё. Откуда в таком городе – такое дерево?.. Какие красивые цветы. Прямо как жизнь. Жалко, что придётся её оставить вот так, без пользы. Даже животным помочь вернуться к матери-земле не смог… Зато теперь увижусь с Миртой…И Калисс… Все они там… и я должен быть…»

Мысли путались, скакали, становились всё бессвязнее и бессвязнее.

Какой-то громадный чёрный силуэт возник возле него, но Симус никак не отреагировал – он уже не различал ясно, где явь, где бред, смирился и ждал.

Силуэт явно был человеком, что-то громогласно вопрошавшим над самым ухом, оглушая, как труба. Четыре черных полоски удалось отметить угасающему сознанию Симуса. Мальчик поморщился и закрыл глаза: его раздражал гремящий голос и мелькание полос силуэта, всё, чего он сейчас желал, так это тишины и покоя.

Последнее, что он почувствовал, как его куда-то, мерно покачивая, понесло по воздуху.

Глава 7. Встреча

Шарахаясь каждой тени, Сирша неслась вдоль дороги, иногда ускоряясь и жмуря глаза. Но ни людей, ни животных не попадалось. Только воздух, несущийся навстречу, играл, то бросая на лоб, то, наоборот, откидывая с него чёрные пряди волос.

Страх постепенно разжал свои цепкие липкие пальцы, и Сирша катила по старой песчаной дороге уже не скомковавшись на седле, а выпрямившись. Только одно пока тревожило её: тишина, в которой звуки турика казались неприятными и неправильными. Дорога услужливо прыгала шероховатой поверхностью под колёса, словно не турик гнал по ней, а она подхватывала его широкой могучей спинкой, изредка промахиваясь и ловя его ухабами проступающего хребта. Тогда Сиршу подкидывало в воздух, и на мгновение ей начинало казаться, что не едет – летит она над дорогой. Почти так и было – разогнавшись от страха с самого начала, девушка механически не сбавляла хода.

Мир стал виднеться из-под зеленоватой вуали утреннего света, от чего выцвел и стал серым. Контрасты смягчились, всё вокруг виднелось словно через намыленное стекло.

Деревья с любопытством переглядывались друг с другом, удивлённо покачивая курчавыми головками, словно переговариваясь меж собой:

– Кто этот ранний ездок?

– А куда он едет?

– И почему так скоро?

– Зачем нас так рано разбудили, когда ещё сама природа зорюет?..

Сиршу трясло мелкой дрожью, и только теперь вспомнила она, что выскочила из дома в чём была. Комбинезон и рубашка были теплы и удобны днём, но никак не в предрассветные часы, когда сырость и мгла забираются под кожу, забиваясь в каждый уголок и складочку, где сохранялось хоть немного тепла.

Дорога стала постепенно сужаться, пока вовсе не раздвоилась земляными колеями, наезженными за долгие века жителями и до сих пор не стёртыми густой порослью трав, возвышающейся по бокам, в то время как посреди дороги виднелся только колючий зелёный ёжик, словно специально выстриженный. Сирша на секунду засомневалась, но тут же рывком съехала на ту полосу земли, что шла правее.

«Право, значит, правый, правда», – почему-то флажком воспоминания махнуло старое суеверие.

Словно чуя близкий отдых, турик пошёл ровнее и быстрее по уплотнённой земле. Сирша скорее закрутила педали – желание оказаться в безопасности и отдохнуть придало сил.

Выскочив крохотными грибами из-за травы, как из-под мха, показались крайние дома, но зрелище не приносило большой радости. Порена несколько десятилетий стояла заброшенной сиротой.

Омертвелые глазницы окон мутно смотрели на мир, не надеясь вновь осветиться изнутри счастливым огнём пылающих жаром печей.

Полуистлевшие и заросшие лишайником бока домой светили рёбрами брёвен. Прогнившие, пробитые дождями и градами, сожжённые солнцем, разодранные ветрами и метелями, как нищие в лохмотьях, стояли бывшие убежища людей. Грустно хмурились треугольные брови их крыш.

Трубы больше не дышали над тёплыми очагами, не вдыхали ароматы готовящихся кушаний, не слышали счастливого смеха или горького рыдания. Осиротелые, вызывали они лишь чувство гнетущей тоски и мысли о прошлом.

Наполненная этим впечатлением, Сирша сбавила скорость и сама как-то затихла, несмотря на то, что и до этого ехала практически бесшумно.

«Что-то сталось с бабушкиным домом? – возникло новое опасение. – Стоит он до сих пор, или как и эти…»

Она с тревогой отмахнулась от этих мыслей. Куда ехала она, зачем? На что надеялась, зная, что деревня уже много лет как брошена? Но страх сделал своё дело, замутив рассудок и согнав её сюда.

Знакомый высокий частокол, завитый дикой фасолью, за ним прилёг состарившийся и распавшийся на отдельные, усохшие прутья плетень. Когда-то ухоженная клумба между ними заросла дикими травами, перемешавшимися и переплётшимися с прежними хозяевами. Они одичили их, сделав колючими и высокими, дали защиту, которой те были лишены без людей. И эта дикая забота вырастила более выносливые и красивые цветы.

С болью и радостью узнавания, с любопытством всматривалась Сирша в перемены знакомых вещей. Ещё сильнее стала эта смесь чувств, когда надвигающийся на неё всей массой дом оказался прямо перед нею. Он, как и раньше, могуче возвышался надо всем в Порене, а казалось – в целом мире.

Что может так привлекать человека в определённое место? Только ли его обстановка? Нет, вовсе нет. Нас так влекут некоторые места, потому что хранят дорогие воспоминания и образы, либо обещают, что в будущем они здесь появятся. Вот та тонкая, но такая крепкая незримая нить, что тянется от сердца человека к месту, отпуская его ненадолго, но каждый раз рывком заставляя вернуться.

Помните это ноющую боль в груди, когда надолго покидали дом? Так знайте: так зовёт он обратно, не желая отдавать вас новым местам, не желая стать сиротой. Дёрг! И натянутая до предела ниточка уже рвёт сердце, требуя возвращения, чтобы унять боль. И таких нитей может быть так много, что они напоминают паутину, в которой человек, равно как гигантский паук, что несётся по её дрожанию в отмеченную точку. И тем страннее в сравнении с такими пауками те, у кого одна, а то и вовсе никакой нет нити. Но кто же лучше, вернее своим нитям?..

Сирша, сколько же нитей хранит твоё сердце?..

Девушка затормозила у повисшей на одной петле калитки. Дерево уже начало возвращаться в лоно матери-земли, врастая в него всё крепче. Как решиться сдвинуть с места уже вросшую в землю деревянную махину? А ведь когда-то она легко распахивалась: стоило лишь снять потайной крюк и легонько потянуть на себя, как резная дверца с приветственным скрипом открывала путь во двор.

Но теперь было лишь два выхода, точнее, входа: пытаться сдвинуть с места сгнивший кусок дерева, что было непосильным для одной Сирши, или карабкаться через него.

Осторожно прислонив Серафима к шатающемуся забору, Сирша полезла через калитку.

«Только бы не свалиться, только бы не…» – дробь повторяющейся мысли прервал громкий «Кр-р-руп!», сопровождаемый коротким взвизгом и грохотом. Сгнившее за много лет дерево не выдержало живого натиска Сирши и сломалось, сбросив с себя неожиданного наездника.

– Ушх! – девушка зашипела от боли. – Так ведь и знала, что рухнет, а нет, всё равно полезла. Так мне и надо! – обиженно крикнула она на калитку, явно считая виноватой в произошедшем только ту.

Девушка с осторожностью села, пощупала голову. Крови не обнаружилось, хоть удар был неслабым. Но земля и высокая трава смягчили падение, поймав хулиганку в свои мягкие объятия. Зато из порванных штанин на Сиршу ухмылялось кровавым пятном колено, рассечённое в падении о ржавый гвоздь. Подлая железяка торчала из той самой доски, которая с хрупом отошла от других, скинув при этом девушку. Ссадина была неглубокой, но причиняла жгучую боль при движениях.

– Надеюсь, здесь есть мази… и вода… – Сирша, волоча пораненную ногу, заковыляла к исполину-дому.