«– А ты вотъ что подумай, – заговорилъ Ѳомушка, – добро‑то тебѣ здѣсь, по лѣсной жизни, не часто, чай, дѣлать приходится? А намъ на старости нашихъ лѣтъ съ тобою, на гробъ смотрючи, добро то бы не олѣдъ упускать… И такъ отъ него, отъ лѣсу‑то, душа черствѣетъ, такъ не дѣло бы тебѣ еще на себя звѣрское то обличіе напущать…
– Поблажники и есть… Свой братъ!
– Ну, скажи‑ка ты намъ, судьямъ, какъ мы его осудимъ, обличіе твое вспоминаючи, строгій воинъ? Нну? – наступалъ на него Ѳомушка.
– Мы въ это не входимъ.
– Ежели ты въ это не входишь, такъ ты хоть образъ‑то звѣрскій сокрой… Да сходи ты въ Божью церковь, – все грознѣе говорилъ Ѳомушка, – да возьми ты къ себѣ въ хижину‑то ребячью душу, какихъ много по нашимъ мѣстамъ сиротливыми бродитъ. Она‑то, душа ребячья, сведетъ съ тебя узоры‑то звѣрскіе, что мягкій воскъ растаетъ сердце твое отъ нея… Вѣрь, по себѣ знаю! Былъ и я лѣсникомъ. Обнялъ меня лѣсъ, охватилъ, не вынесла душа, руки хотѣлъ на себя наложить… И случись тутъ старуха странная; говоритъ: возьми, Ѳома, младенца на вскормленье, – лѣсъ надъ тобою силу потеряетъ, тоска у тебя съ души сойдетъ, отъ ребячьяго лика рукой тугу сниметъ… Сиротинка у насъ на селѣ былъ, – взялъ».
Умиленный лѣсникъ отпускаетъ мужичка, а присяжные шествуютъ дальше, подготовляясь по дорогѣ къ ожидающему ихъ дѣлу на «наглядныхъ» примѣрахъ, которые имъ устраиваютъ услужливый авторъ. Въ городѣ происходитъ столкновеніе мірской правды съ городскимъ зломъ, подкупомъ и обольщеніемъ, отчего одинъ изъ присяжныхъ сбѣгаетъ, а Ѳомушка, разнемогшись еще въ дорогѣ, умираетъ.
Не менѣе искусственно построенъ разсказъ «Въ артели». Разсказъ ведется отъ перваго лица, – это излюбленная форма г. Златовратскаго, кладущая еще болѣе субъективный отпечатокъ на все, что онъ рисуетъ. И въ артели нѣтъ живыхъ лицъ, а созданья благодушной фантазіи автора, выдумывающей какую‑то сладостную идиллію въ петербургскихъ углахъ, гдѣ артельщики водовозы ведутъ душевнѣйшіе разговоры, а авторъ ихъ подхватываетъ и заноситъ въ поученіе интеллигенціи.