Кричали, визжали, жужжали они; мы решили хитрить; вероятно ужасные жители этой планеты хотели завлечь нас наверх, полонивши в пустых своих ширях – средь камня; я издали их заверял:

– «Nein, werden wir nicht…»

– «Aujourd'hui nous restons!..»

– «Остаемся».

– «А завтра подымемся: в сопровождении ста человек… с караваном верблюдов, с тюками «бакшиша».

Они нам не верили; мы отошли, – и – подставили спину; они – дозирали.

Углом пирамиды искусно отрезали мы от дозора себя: мы – одни; голова из-за твердейших массивов – просунулась, застрекотала; огромным прыжком, надувая пышнейшие складки абассий на нас, опрокинулся целый отряд этих бронзовых дьяволов: быстро одни побежали в обход (по песку), а другие скакали по мертвым желтым массивам, обскакивая, и – отрезая путь вверх; заломались их тени, ребея в массивах; так заговор наш был открыт.

Мы писали круги вдоль боков пирамиды, приблизясь, а то – отступив, погружаясь в море песка; а абассий, взвеяв прозрачные шали, которыми кутали голову, – так же как мы, записали круги вдоль боков пирамиды.

И вот улучивши мгновение, придвинулись к боку, как воры; и стали карабкаться вверх, озираясь, – (не видят ли нас?), задыхаясь от пыли и жару; в многомассивную вышину побежали, забыв ощущение бреда, которым провеял облупленный бок, карабкались, одолевая усилием каждый ступенчатый выступ.

Ужасное вспрыгивание, где прыжок со ступени на острые грани – событие; третья, четвертая, пятая: уф! – отдышались: шестая. А всех их сто сорок.

– «Смелее: вперед!»

Я – назад не глядел: видел только ступени: ту самую, над которой я вспрыгнул, да ту, на которую надлежало подпрыгнуть; и —

– «Гоп!»

– «Восьмая!»

– «Десятая!»

Слава Богу, – десятая: сто еще тридцать!

А сердце – стучало, а ноги – дрожали; пятнадцать ступеней осилили мы; на пятнадцатой – мы повернулись: стояли высоко; массивная высь завалилась: без верха.

* * *

Тут снизу заметили нас; точно черные пьявки запрыгали снизу за нами: вдогонку. Я чувствовал вором себя; чернокубовый дьявол схвативши за руку меня, с высоты трехэтажного дома кричал на меня, обрывая стремительно вниз; потащили обратно, сдирая с массивов, и грубо пихая, как камни, которые сбрасывают с вершины островерхих оврагов – мальчишки; я вдруг обозлел:

– «Погодите, спущу вас, негодник, по желтому низу».

– «Отстаньте: спихну».

– «Как вы смеете?»

Он же, он – смел; он пихал меня в спину; я спрыгивал все же:

– «Восьмая!»

– «Седьмая!»

– «Шестая!»

И —

– «Пятая!»

Ух, – остановка; пинок: поскакал, – и —

– «Четвертая!»

– «Третья!»

– «Вторая!»

Пинок: на земле:

– «Как вы смеете?»

Стал я махать своей палкой на дьяволов: все же толпа их тащила от бока.

Куда?

Вдруг я жалобным голосом стал обещать «бакшиши»; мне ответили: великолепный «бакшиш» не уйдет при условии, что моя жизнь сохранится, а если мы с лэди полезем одни, то, как тот англичанин, который… мы тут разобьемся; прекрасный «бакшиш» ускользнет.

Тут осыпали мы друг друга упреками; я поглядел с величайшим презрением на хаху, которая потащила меня к малой будке, откуда просунулся тощий чиновник; и – что же? взяв сторону дьяволов, строго сказал он:

– «Во-первых полезли наверх, не заплатив податей».

– «?»

– «Во-вторых: вы не дали расписки, что сняли ответственность с администрации пирамид за свою, мистер, жизнь и за жизнь этой лэди».

Мы дали расписку; и даже: внесли подать мы; легализация нашего права разбиться взяла все же время. Где солнце? Склонилось оно. И теперь оставалось скорей пробежаться до сфинкса; пришлось отложить разбивание до соответствующих разбиванию дней.

Сфинкс

Опустело плато пирамид; полицейский бросал на пески свою тень: египтянина времени фараона, Рамзеса Второго; у ног вдалеке заблистал «Mene House», расположенный прямо в пустыне, у склона плато^[173], долетали откуда-то гамы феллахов; гудел на Каир побежавший трамвай; с горизонта, из облака пыли, глазели огнями каирские окна.

Покрытые пылью и бредом сидели в тропическом садике, у «Мепе House»: пили чай; белоснежные слуги, пылая карминною феской и поясом, бегали мимо; и веяли белые складки аббасий; и бил тусклый гонг из отеля; с веранды, покрытой тропической флорой, шли надушенные лорды и лэди во фраках и в бальных белеющих платьях: к обеду; мы долго сидели в тропическом садике; ночь опускалась на землю.

Уже в половине десятого вышли в мир тусклостей, шорохов, теней (в отверстиях гробниц, саркофагов, немьА мастаба – открывались гнездилища томной египетской грусти); пространство в испуге присело на землю, развеяв по ветру вуали теней; и из-под ног родилась моя тень от лукавого месяца, севшего в пальмы.

Прохладно, прозрачно над нами летучилась ясная неизъяснимая синь с припадающей низко к земле семизвездной Медведицей; вспомнил, что будто бы можно теперь наблюдать с горизонта на нас вылезающий крест^[174]; к Ассуану^[175] подкрался уже тропик Рака: жарою.

Белели молочно туманы песков; в темно-кубовом воздухе, точно в настое из звезд, задышав синеродом, купалась вершина хеопской глыбы; на ней осаждались ярчайшие звезды, каких я не видел в Европе; и тембр голосов стал зеркальным металлом; а шали, чуть-чуть фосфорея на месячном блеске, пушили феллашские головы; и облачками трепались на небытийственной черни хитонов они; приставали:

– «Avec moi»…

– «Signor»…

– «Herr»…

– «Карашо»…

Подвели двух хорошеньких осликов: можно ли было вернуться в Каир в эту ночь?

Побежали на осликах: в мареве белых песков по пустыне.

Потом повернули на Сфинкса; вот снова – подъем на плато; вот ширеет песком седловина между Акхуд-Куфу, Уэр-Кхафра; вот и спуск по ту сторону; вот и… Но что тут сказать?..

* * *

Время Сфинкса не точно известно^[176]; стоял уже тут, когда первую груду Хеопса (квадратный массив) волокли на гужах голоногие массы людей; пятьдесят с лишним метров объемлют облуплины старого тела; оно не высоко торчит из песков; с основания лапы до темени – 20 лишь метров; стремится к востоку его голова; на лице усмотрели следы бывших красок; столетием ранее высилось только лицо: поотрыв это тело, меж лап отыскали изображение фараона, Тутмозиса; в письменах извещал фараон вереницу грядущих столетий о сне своем, здесь под тенями громадной главы; отдыхая от львиной охоты, заснул фараон: и само божество посетило во сне, умоляя, чтобы он раскопал из песков Божество; фараон раскопал тело Сфинкса; песок постоянно его засыпает; недавно еще были видны огромные лапы; теперь под песком они снова.

Пустыня – вне цвета; внецветны цвета пирамид; внецветен цвет Сфинкса; лишь спереди он темноватый лицом; то – от ветхости; все оно в скважинах; двинутся тени из скважин: играет лицо; ни минуты покоя; дрожит от потока душевных движений, потоком душевных движений бросается в воздух он шесть тысяч лет; все пространство земли переполнено зыбью душевных смятений и мимикой Сфинксово лика; он – ток электричества, двигатель мира: бросает загадками; эти загадки, как кольца воздушных волнений, ширея – расходятся: сфера за сферой; в Нью-Йорке, в Мельбурне, в Москве слышат их; на Луне, за Луной и быть может за Солнцем уже расширяется лет авангардов загадок; феллахи гласят:

– «Не глядите в лицо!»

– «Безнаказанно в очи Божеств не взирают…»

И вот Бонапарт: отбил нос голове этой, выпалив пушкой в него, и… был брошен на остров Елены…

* * *

Я помню, как ослики пересыпали ногами песок; проводник погонял их, едва поспевая за ними (бежал он); клочком голубого тумана тянулась по ветру прозрачная шаль от его головы; мы летели на кубовых блесках из кубовых блесков по кубовым блескам; когда под ослиным копытцем сбежал теневой, точно феска обрезанный конус Хеопсовой глыбы, и стало кругом – молоко под ногами, мы вскачь понеслись по наклону к желтевшей змее с человечьей головой: таким кажется сзади и издали тело чудовища.

Это был Сфинкс.

* * *

Сфинкс сидел в котловине, подъемля свою головную громаду из вычерпин старых раскопок, сложивших вокруг него вал из песку; на валу были кучи стоявших туристов пред ямами Сфинксовых глаз (пустых глаз); под массивами подбородка не раз разрывалась белейшая вспышка: жгли магний, чтоб лучше увидеть его: и бледнела смертельно глава в этих вспышках, как будто под градом обид; вознесся над подковою вала, глядела поверх наших туловищ, тщетно моливших божественных взоров; глядела на мглу горизонта – туда, где шумели ливанские кедры и розы Сарона цвели: там была – Палестина; туда – глядел Сфинкс.

* * *

И более – получаса сидели под Сфинксом, одолевая круги выражений большого немого лица: идиотское выражение сменяло, летя, эфиопское; зверское, трупное, каменно-титаническое, царственное, люциферическое, духовное, ангельское, и – младенческочистое; так как бежит за волною волна, так бежали, сменяя друг друга, круги выражений; и вдруг, закругляясь в единство, круги выражений; сцепились в одно выражение: и – прародимое время просунулось в круг выражений времен, зашептав:

– «Да, ты – знаешь»…

– «Ты помнишь…»

* * *

– «Что? Что?»

– «Что я помню?»

– «Что времени больше не будет?»

* * *

– «Ты – знаешь. Ты – помнишь…»

* * *

– «Я – знаю, я – помню, но… что?»

* * *

Ослепленные Сфинксом, прошли от него к… храму Сфинкса, открытому сверху и сбоку: пришлось опускаться нам вниз меж огромных гранитов прочнейшей укладки; у входа, бегущего вниз, замирал озаренный луною феллах, драпируясь таинственно в темные складки абассии и распуская по ветру сквозную, кисейную шаль; он склонил свою голову, нам дымовея, как в беленьком облачке, в шали своей; и – повел круто вниз по ступеням тяжелыми плитами в сжатую – те-образную комнату; здесь потолок есть лишь уровень взрытого грунта; он – кубовый, в звездах; и – месяц там ходит; он – небо над нами; лишь кубы гранитов, здесь, там, разрезали небесный квадрат; на одном, прижав голову к корточкам, тихо уселся феллах, дымовея прозрачною тканью; и – каркал над нами:

– «Я вам погадаю, monsieur и madame!»

Мы прошли в коридор, укрываясь в гранитные ниши; их время относит к допирамидному времени.

* * *

Снова на осликах; рысью сечем перламутры песков – к пирамидному храму: он – розвалень глыб; хаос глыб, избеленных луной; и – опять отдыхаешь; в белилах луны два феллаха, как черные дыры; отверстием прошлых веков отверзают в душе коридор: из пространства веков к неживому пространству веков.

* * *

Мы едва поспеваем к последнему траму в Каир (уже полночь: по случаю лунных ночей нынче бегает трам в этот час к пирамидам); бросаюсь к площадке; и трам улетает; площадка набита людьми; сиро ежимся над леденящим порывом; ночь вдруг изменилась; повеяла холодом; бешенным визгом и вспышками полнит несущийся трам неживую равнину; и – вот уже травы; средь них – пролысения; травы прогнали их: виллочки, виллы, кусточки, сады; вот – садищи; вот – пальмы; предместий Каира, Булак; вот и мост Каср-ель-Нил: пересадка.

Лишь в два часа ночи вернулись.

Боголюбы 911 года

Египет

Пишу эти несколько слов через восемь томительных лет; впечатления Египта со мною повсюду; Египет – во всем: и в туманно глаголющем Лондоне, как и в Берлине, прошел предо мною он; подстерегает меня он в Москве; выявляется гибельной мощью в стремленьях и вкусах, поет декадансом; понятен он всюду: он – всюду.

В египетском плене мы точим под бьющим бичем неживые массивы культурою возродимого пирамидного трупа: под каменной глыбой продавится скоро земля.

Вспоминаю: отчетливый ритм наслоенья эпох образует семь образов жизни, семь проходящих культур, где четвертая – неповторима, пятою отражается третья; в шестой воскресает вторая; в седьмой прорезается первая: 1) Индия, 2) древняя Персия, 3) древний Египет, 4) Рим, Греция, 5) Наша эпоха – проходит одна за другой; наша – пятая; в ней прорезается третья – Египет.

Он – с нами; он – в нас: коридоры квадратного мрака глухих подсознаний души пробегают до мумии нашей, лежащей в гранитном гробу: средь песков.

В Египте повернуты мы на себя: наши страстности ссохлись; проплюснулись в мумию; мумия эта спокойно лежит в саркофаге, пока не пронижет сознание наше ее – в нас самих: и она восстает двойником, нападает испугами; видим тогда, что Египет таскаем мы всюду; Египет Второй, из которого должно бежать, – европейская жизнь; учрежденья ее – катакомбные затхлости; мы в коридорах, зажатых повсюду массивами зданий (в Москве, в Петербурге, в Берлине, в Париже), – казнимся: египетской казнью – за прошлое наше; Египет есть Карма; ее мы должны искупить: проработать в себе; только в этой работе – исход из Египта.

Пока – в безысходности мы.

Мне в Египте впервые открылся Египет Второй: наша жизнь; просквозила она транспарантом; гласящими гиероглифами поглядела Москва на меня, когда я возвратился в Москву; и богиня Гатор распростерла вокруг меня древние тени: песьеголовых и птицеголовых шпионов своих из загробного мира; надев котелки и приклеивши усики к ликам звериным своим, замелькали они, выгоняя меня из Москвы, выгоняя из Брюсселя, из Парижа, из Лондона; мы бежали по странам и весям Европы; Египет тянулся за нами по Черному морю своей непокойною ратью: нас гнал фараон.

Исход из Египта, отплытие в обетованную землю совпал с осознанием ужаса современной культуры; у гроба Господня мы дали обет: не вернуться, и мы не вернулись в Москву: в наш Египет Второй; по Москве пролетали одни наши тени – не мы; и теперь, в этот трудный, мучительный год по московским разбитым, разрушенным улицам тень пробегала моя: я же был в аравийской пустыне, где ныне еще разбиваю палатку; сорокалетнее странствие – не окончено.

То, что увидено мной в «Петербурге» (в романе), увидено мною впервые в Египте: и нити, связавшие нас с «Мусагетом», издательством, принадлежащим друзьям, были сорваны здесь «мусагетским» письмом: то Москва нанесла свой египетский едкий удар – на египетской почве; исход из Каира был нам, как я понял, началом московских исходов.

* * *

Касанье к египетской почве, плененье в Каире и бегство оттуда к гробу Господню – все то оживает во мне, точно некий египетский знак, посвящающий в трудности сорокалетнего странствия; рать фараона еще угрожает: но скоро поднимутся волны ревущего моря (война, революция, голод, мор, что еще?..) – смоют культуру Второго Египта: восстанием Первого – в недрах души:

– «О, познай себя, – ты: человек современности».

* * *

Видел в Египте я облик Рамзеса II; когда я склонился к нему, распростертому под стеклянным, сквозным колпаком, наблюдая белевшие зубы, сквозившие между сухими губами, – он мне усмехнулся:

– «Ты – помнишь?»

– «Познай себя!»

Карачев 919 года

Вновь пирамиды

Зной марта: нет воздуха; кровь бьет в висках; трам уносит опять к пирамидам: Гизеха.

Сумятица станции; снова феллахи в нас целятся злыми крючками носов, переругиваясь, иронизируя над собой и над нами; и все же добившись всего, что им нужно от нас, Ахмет идет, закрываясь в складки абассии; робкою прорезью тихих мечтательных глаз упреждает отказ: отказать невозможно: и он затаскает опять по песку, пока вы, обтирая стучащий, расплавленный лоб, не обрушитесь грузно на край саркофага; и тут же проходит строй осликов в красных помпонах – с плато; и качается строй белогривых верблюдов вокруг грациозными шеями; важно расселись на белых горбах англичане; высоколукими седлами, красками ковриков пестро украшены спины верблюдов; несут паланкин; в паланкине – седой паралитик несется: узреть пирамиды; вон тот – гелуанский больной; он – чахоточный.

* * *

Солнце склонялось; расширилась там на Каир пирамидная тень, – на Каир она двинулась; там же теперь отусклялися взгляды; и руки, дрожа, опускали бокалы вина, – оттого, что пошла на Каир: тень веков.

Серогрифельный бок рябоватой громадины высился наискось – вверх; вздернув голову, видел, как высями лепятся люди на боке, как кучечки маленьких оловянных солдатиков, или травинок, проросших из камня; все краски с них слезли; вон лепится кучка туристов; и выше, и ниже – по кучке: на пирамидном ребре: скачут в выси, как блохи; вон новая кучка открылась на новом ребре.

Я измерил массивы: метр, – более метра; скачки велики; и опять вздернул голову: не разберешь – опускаются, скачут ли вверх: так луна неподвижно висит в небосводе; а если вглядеться, то можно заметить движение ее; так и эта висящая кучка: она – опускается.

В солнце въедается пыль; лет пылинок и грозен, и тих: горизонты в египетской мгле; отупенье громадного верха восходит испугом в египетский пепел; час пробил: наверно теперь из своих саркофагов выходят озлобленно песьеголовые мумии; и тишиною Хеопсовой полнятся ревы в Каире; золотокарие помути: пятна беззорных свечений; последняя кучка туристов над нашими головами, спускаясь, скачет с массива на желтый массив; пролетает, пыхтя, толстоносый, взволнованный мистер; над нами пролетает крикливо галдящий коричневый дьявол, толкающий мистера в спину; под ним скачет дьявол, снимающий мистера с желтых массивов, чтоб ловко поставить его на массивы; два дьявола ловко играют в пыхтящего мистера, точно в подброшенный мяч: он – летит:

– «Бух!»

Так бросаема лэди; и также бросаемы бэби; мы – вспрыгиваем им навстречу (теперь – разрешение есть: нам разбиться… без дьяволов). Все-таки видим, что вверх нам одним не взойти: мы сидим на тринадцатом тусклом массиве; у нас за плечом расширяется черным жерлом душный вход в пирамиду; и дышит жарою на нас: мы решили, что если опустимся внутрь пирамиды, – задохнемся.

Вот уже пусто плато: мы бросаем испуганный взгляд в убегающий верх:

– «О, нет: не сегодня!»

– «Ты хочешь отсрочить?»

– «О, нет, уже – поздно: опять опоздали».

Ужели осилим мы в двадцать минут эту высь, как сказали нам? лучше часами карабкаться: сходить к подножию; и пробираемся к западу: там – пирамидки; их – три; по пятнадцати метров, не более; это – могилы: здесь сохнут века фараоновы дочери (по Геродоту – Хеопса); и так говорит Мариэтт.

Пирамидки когда-то стояли у храма Изиды.

Проходим на юг: тут ряды – мастаба; так арабы назвали особую форму гробниц, состоявших из малых подземных построек, наклонно склоненных друг к другу, желтеющими, известковыми, или даже кирпичными стенами; смеси песка с легким камнем – кирпичики стенок; вся форма гробнички есть «Пе – буква П»; иногда мастаба открывала в подземную комнатку вход; иногда в ней видна была ниша, а сверху – площадка; могильный колодезь поблизости где-нибудь черной дверью зиял (глубиной в двадцать метров спускался он вниз); мастаба, окружившие нас, вероятно, относятся к пятой мемфисской династии; здесь погребен благородный египетский муж: он – эпохи Снофру.

Мы идем на восток: все гробницы – четвертой и пятой династии; здесь упокоился прах сыновей фараона: Мераба и Сафкихоптом их звали когда-то…

* * *

Мы молча сидим на песках, приседая у камня: пред нами торчит незасыпанный вход в мастаба; желтенеют луной невысокие, плоские стены; друг к другу слегка наклонились они; прямоугольные плиты их сверху сдавили, чуть-чуть выступая из стены; здесь нет ни души; и до ужаса черная, четкая тень от гробницы лежит на песке; и чернеет отверстие входа.

* * *

Мы часто здесь бродим; и Ася уже к вечеру приезжает сюда: зарисовывать Сфинкса; его голова передаваема только гравюрой, – не красками.

* * *

Почему фантастичен Каир? Неестественен он: миллион обитателей струнными хорами многих оркестров, роями лаявших горл, граммофонами и бензинными шинами сотен и сотен авто, – осыпает пустыню своей эфемерною жизнью, пустыня, которая безостановочно сыплет песок в эфемерную жизнь, разрывая ее просквозившее кружево старым Египтом.