Провеяли ветви соцветий в печали вуалей над профилем, темным, как… кофе над мраморным маврским лицом, над кольцом белых тел, обступивших плетеный помост; за мгновенье до этого черный кофе тянули из чашечек, – здесь, в этих шашечках (желтых) (плетение кукурузного цвета); завеянный белыми веями ласковых складок бурнуса, как дерево, дервиш застыл.

Вдруг он дернулся, сдернув с себя дорогую повязку; и нервною судоргой рук бросил на земь ее: глухо ухали «у» гоготливые дудки; рассыпалась длинная прядь с непростриженной острой макушки, ему очерняя и лоб, и плечо, как змея; а в мешке копошилось что-то; —

– провеяли ветви соцветий в печали вуалей над профилем, темным, как… кофе, над мраморным, маврским лицом —

– и кольцо белых тел (ряд за рядом) отпрянуло прыснувши прядями брошенных в воздух бурнусов… —

– в мешке – из мешка копошилось

* * *

Кто он?

Точно сдавленный, давний удар, раздробивший любившую душу, развеявший и море, и сушу, из дервиша сдержанным шелестом вдруг изошел; в шумный звук, в тайный дар, в давний жар непотухнувших умных наук:

– «Ассауйя».

Я вижу движение, слушаю…

…Такой глухой, глухой, глухой, такой немой; побледневший стоит, опадая овальным лицом, беспредметно надменным; медленно-нежным движением голых оливковых рук поднимает железный свой жезлик, поблескивая острием на цветных петухах и на птахах ковра, прикрепленного к стенке; вот кисти повисли как лилии; руки бросаются в звуки; лицо горбоносое, с прорезью маленьких усиков, – точно камея из камня, которую тайно точили, чертя испещрением черточек долгие годы художники; каменной маской лицо пронеслось над мешком; иссяклось выражение, которое потом вспоминал я в Каире, склоняясь над стеклянною крышкою… в булакском музее и видя – сухое лицо той кирпично-коричневой мумии, тело которой за тысячи лет называлось: – Фараоном, Рамзесом Вторым.

* * *

Темный хаос уже шевелился под этим худым, беспристрастным, бесстрастным лицом теперь древнего дервиша: тысячелетие лихо летело и плакало в черном безумии звукам отдавшихся глаз; и ярчайший алмаз – прокипел под зрачками, под ликом, холодным, как чистая льдинка с упавшим налетом коричневой пыли земли; африканской земли; – звуком звука откуда-то ухнувших дудок он мучился в бурных безумиях: скрючился, выпрямился; и – взвился, как точно искристый диск, его лик: миротворного гения, в пении тихих молений, таинственных бдений: в забвенье видений.

* * *

Казалось, что меня
Какой-то миротворный гений
Из пышно золотого дня
Увлек незримо в царство тени^[42]

* * *

Скорбящие губы согнулись в кипящие трубы: затейливо змеиной усмешкой; и плечи, и шея, и грудь опрокинулись в желтый мешок; и чернея как змеями, прядями прядавших локонов бритой его головы с непростриженной вовсе верхушкой макушки, с откинутой как-то ногой и с летающим ярким железом железного жезлика в легких летающих складках; – напоминал в своем умном безумии он не уж мумию: фурию!

* * *

Дернулось, дрогнуло белое тело араба; отпрянул за рядом ныряющий ряд белых тел, быстро прыснувши прядями брошенных в воздух бурнусов, когда привскочил, угрожая летающим жалом чернеющий перст, из отверстия; и – на циновку просыпалась скользкая кобра: извилистым, льющимся телом обежала она по плетениям желтых, как лапоть циновок.

Кобра

– «Никогда не укусит его», – зашептал нам «Мужество».

– «Власть он имеет над нею: глазами ее зачарует».

– «Имамом та власть отдается; и дервиш владеет змеею при помощи власти имама».

– «Он шейхом религии был посвящен в эту тайну; сначала в мечети помолятся оба; потом шейх религии, тихо коснувшись руки богомольного дервиша, шепчет ему никому неизвестное слово; слово то держит в уме посвящаемый дервиш; оно-то ему придает власть над змеями».

– «С этой поры повелитель он змей, никогда не подвластный змеиным укусам».

– «Они его крепко не любят; и часто кидаются, силясь ужалить; ужалить не могут они».

– «Посмотрите, смотрите».

Мгновение: веющий нежно соцветием складок, немеющий, дремлющий дервиш, кидается, дразнится; дерзко другая такая же кобра закопошилась; змеиные очи, древнея дарами ударов своих брильянтовых взглядов, из клочий летающих складок, угрозою ночи впиваются ярко: в змеиные очи; и вертится жезлик над гадкой головкой, поставленной точно на палке, в которую отвердела часть тела змеи, записавшей сварливо извивы хвостом… прямо целится птичья головка в колено, как будто головка молоденького драчуна-петушишки, когда петушишка нацелится в гребень такого же, как он, петушишки; заерзала птичья головка, заползало черное тело и быстро и ловко сквозь дрогнувших ног: на шуршащий и пляшущий в шелестах шашечек маленький, гаденький хвостик, стремительно он наступил своей желтою, голою пяткой; и отпустил его.

Быстро взлетевши широким листом своей плоско приплюснутой шеи, с которой вертелась головка, змея полилась черной струйкой на черных извивах, в янтарных отливах – к бурнусам; бурнусы – отпрянули; оборвались прибаутки испуганной дудки; отбарабанили варварские тары-бары «там-тама», послышались тихие шипы и шелесты шеи из шамкнувших шашечек:

– «Тсс!»

– «Ша-ша-ша!»

В воздух свистнула жалобой зычная злость извизжавшейся дудки опять; и дудящий араб, выгнув спину, оливковой шеей своей рисовал арабески; опять отливая оливкой, шарахались грубою руганью руки араба о желтый пузырь барабана «там-тама»; змея повернула головку на дервиша, он повернулся спиною; и прыткими ритмами прыгал магический жезлик в ритмически вскинутой кисти.

– «Она не укусит его!»

Уж (из визглости) склизкая кобра, загнув листовидную шею, завившейся свиснувшей в воздухе извилиной, вдруг облизнула колено, стараясь ему нанести смертоносный укус.

– «Отчего беспокойна она?» – я спросил присмиревшее «Мужество».

– «Да потому, что она еще – дикая: он, говорят, лишь сегодня поймал ее где-то в песках»…

– «Значит змеи не все подчиняются власти его?»

– «Все, но чары еще не вполне овладели змеею».

– «Когда ж приручит он ее?»

– «Через несколько дней»…

И – запрыгали друг перед другом: летающий дервиш с летающей черной веревкой под тусклою туникой: прядали пряди с верхушки макушки, как змеи, над белой камеей лица, наклоненного к гадкой змее; теперь приседало под змеями черных волос тело гадкой змеи, все немея, не смея кусаться; как каменным шаром о стены кидался «там-там»; и как каменным шаром кидалось ударами сердце мое; захватило дыханье, когда мой сапог, описавши большую восьмерку на желтеньких шашечках, быстро лизнул гадкий кончик хвоста змеи; вдруг она бешенно бросилась, быстро вздыбившись в пространстве большим вопросительным знаком на белый бурнус, незаметно присевший к помосту, но дервиш ее оборвал, наступив голой пяткой на хвостик; и лентою взвившийся злой вопросительный знак, оборвавшись, расплюснулся черною палкой в циновке. Но упрятана кобра.

Теперь из мешка высыпает он желтую кучу малюсеньких змеек, берет их руками; и их рассыпает; и весь осыпается ими; он – точно в длиннейших червях, записавших на белом бурнусе свои крючковатые знаки; и дуги и петли: «алеф», «бэт» и «шин» быстро пишутся малыми тельцами змеек; «алеф» прописался уже к подбородку, всползая с колена; и силится «шин» заползти ему за ворот; пишется мудро змеиная письменность тайными знаками змеек; одну растянул на лице; и – свисает теперь с его носа, как дряблый нарост индюка, желтоватенький хвостик; и пальцами силится дервиш у глаз разомкнуть головенку змеи; пораскрыл – и как будто себя оцарапал колючкою зубика; после продев острие заблестевшего жезлика меж челюстями повиснувшей змейки, тихонько подносит ее к нашим лицам; и – видны: два зубика.

– «Это и есть ядовитые зубы: не вырваны – видите?..»

«Вижу я»…

– «Многие думают, что это фокус, что он истощает перед опытом силу змеиных укусов, дав им укусить что-нибудь до себя, отчего на короткое время укусы не действуют; были недавно два немца туриста тут – да; и они не поверили дервишу; спор завязался; и немцы купили теленка; его укусила змея; тут же бедный теленок, закорчившись, быстро издох».

Да, я верю не фокусам (не интересен вопрос об укусах), я верю осанке, лицу, выраженью застывших, как камень, двух глаз, обливающим нас протекающим в нас и расплавленным камнем.

И вот – представленье кончено; тихо иссякли безумные звуки докучливых дудок.

Каир 911 года

Старинное

В тьму оборвался как с кручи «там-там»; у колонки бесстрастием дышащий мавр, из-за сложенных красным колечком двух губ снова выкинул синие кольца кальянного дыма; и матовым сам себе так улыбается профилем; розовый цветок дрожит над щекою его.

А он – бледный дервиш?

Порыв изошел из него; и слетели на грудь напряженные темные руки, откинулась мертвенно вся голова отвисающей прядью; и вот подгибаются тонкие ноги; рука, упадая бессильно, – медлительно тянется за головною повязкою, брошенной наземь.

Таким он зажил в нашей памяти; мумией фараона Рамзеса Второго; казалось, что ветер провеявших дудок в прибое «там-тама» нечеловеческим что-то ему рассказал языком: о древнейших мирах.

* * *

О чем ты воешь ветр ночной,
О чем так сетуешь безумно?
Что значит странный голос твой,
То глухо-жалобный, то шумный?
Понятным сердцу языком
Твердишь о непонятной муке,
И ноешь, и взрываешь в нем
Порой неистовые звуки.

Казалось, что в образе невыразимого лика его говорили нам тайны: века и народы; известное что-то, что после забыть невозможно —

– «Ты знаешь меня?» – просунулось в складки его сумасшедшего лика из Вечности; лик этот я узнавал; я не раз уже видел его (я был должен увидеть его очень скоро: и много позднее)…

Я видел тот лик уже… в Нижнем; однажды, гуляя по Нижнему, встретил я бледный и белый таинственный профиль с кругами вокруг испугавшихся глаз; и – покрытый платочком:

– «Кто это, смотрите?»

– «Наверное это хлыстовка», – ответили мне: «через три поколения хлыстов у хлыстов прорезается этот разительный отпечаток».

И вот отпечаток такой же я видел у дервиша; видел и – ранее: на лице побледневшего Никиша за исполнением C-dur-ной симфонии Шуберта; у величайшей же исполнительницы песен Шумана и Гуго Вольфа, насквозь просиявшей духовным искусством, Олениной^[43], видал я то выраженье, когда на эстраде она вырастала… до Атласа; вскоре увидел в Каире я то выраженье у мумии Фараона Рамзеса Второго и после оно, выраженье это, вперилось в меня из глаз – Штейнера.

Блеск брильянтовых глаз кайруанского дервиша в пестрых циновках и желтых колонках был – тот же; он лишь просветленный горел на лице Олениной; и рассказал о себе очень многое… в глазах Штейнера; блеск этот в дервише матово как-то подернулся давней тоскою о мире; и был как бы остро раздроблен ударами злой современности; взгляд поглядел из веков: это встала прекрасная мумия; проговорила; и – снова погасла.

Каир 911 года, Карачев 919 года

Мороки

Так Кайруан нам пропел свои сказки; стеною, мечетями, ревами, пляскою дервиша, коброю; мы колебались немного меж Бискрою, Сахарой, Ораном, Испанией и Палестиной, Египтом; Египет – взял верх.

Кайруан остается вратами в моем восприятии Африки; видели эти врата, не пройдя под колоннами их; оттого-то облупленный город стоит точно призрак, – сухой, пережаренный, злой, запахнувшийся в дымный бурнус из песков, гоготавших и в ночи, и в дни, взрывавших в душе первозданные хаосы; переплетались, проплыв перед взорами, мрачные мороки мраморных мавров: под лепетом лавров; и – громкие ропоты в черные ночи гогочущих негрских роев, разроставшихся грозно под зданием белой мечети с развернутым знаменем черного мира – белейший бурнус, облекая чернейшее тело, сплетался в сознании в черный и белый орнамент, которым расписаны крепкие кубы глухих кайруанских домов, поднимающих башни и кровли над прожелтнем древних облуплин, обсвистанных ветром.

* * *

Мы вышли на станцию, бросивши взгляд на зубчатые стены; топорщилась башня желтеющим кубом; чернели разъятою пастью ворота, где бледно змеилась дорожка неясных бурнусов, сквозь клубы вихряемой пыли; стояли мечи минаретов среди приподнявшихся чалм куполов; и казалось: что вот приподнимутся все седобровые головы к небу; завоют: и – вздрогнет Европа, и – новый Медхи опрокинется бурей бурнусов в ветшающий днями, в облупленный мир: в мир Европы.

* * *

Полезли в вагоны; и наглая буря толкала нас в спины; вуаль от жены отвивалась и билась по воздуху самовольными змеями; все мы хватались за шапки; пожал руку «Мужеству» я; где-то там проходили верблюды; грифиные морды медлительно шлепали там на мозолях; и тощие остовы гордо возвысясь горбами, тащили мешки волосатых зобов.

* * *

Тихо тронулись в вихри: тускнело, дымело, бурело, визжало; мелькало невнятными пятнами бури на выясне неба; и после мелькали нам пятнами просини в протемне бурого хаоса клубеней пыли.

Прощай, Сахарийское пекло, к которому рвался душою я здесь; еще я не увижу тебя, не увижу Габеса, Гафсы, не увижу Ерга, где качается на горбе туарег-копьеносец, в литаме, с мальтийским крестом на щите, пролетающий в ужасы красных самумов до вод плоскодольной Нигерии, где поучал Али-Баба, откуда бежали на юг негритянские толпы до Конго; там Конго в тропическом жаре лесов поукрыло одних мусульман миллионы^[44]; и – столько же, быть может, или более даже язычников; там лихорадка нас ест; там и воды кипят бегемотами; там баобаб – раздул ствол; там лениво бредет носорог, на ходу защипнувши клочечек травы; и – приходит в жестокие ярости, внюхавшись в запахи бедного негра: бежит на него; с неожиданной прыткостью носом подбросивши в воздух, он с той же прыткостью, дико подпрыгнув на толстых обрубках, склоненной клыкастою мордой, как острым кинжалом, пропорет летящее кубарем в воздухе тело; и ловкий спортсмен ловит шарик на палочку, так разыгравшись с детьми – в биль-бокэ; в этих конгских лесах, еще есть до сих пор биль-бокэ носорога, ловящего палочкой рога испуганным шариком сжатое тело; оттуда когда-то по всей африканской земле забродил великан, ископаемый предок его, с непомерно огромным двурожием носа; чудовищный арсипотериум, кости которого были отрыты Осборном^[45]; таинственный здесь обитал меритериум, или «слонорог».

Ты уходишь, о Африка; тайны свои мне открой; я хочу в Тимбукту, в Диэннею, на озеро Чад, или даже… в Габеш; где, как мы, православный король чернокожих украшен венцом белых перьев, и где золотистые шкуры прыгучих и злых леопардов слетают с плечей, как плащи.

Призывает нас юг, а мы едем на север; из высвистов сирых безгорий, танцуя проносятся бурые мути; и рвутся, и рвутся, и рвутся и все уплясали куда-то, крутя горизонтами; ясны пространства сожженной степи.

Пересадка: пропал «Sable vif»; пролысели, бессилясь чахлыми травами, пятна чистых солонцев не дымящих песками в ослабнувшей буре; редеют они, пропадают и вновь пересадка под Сузою; то – Калаа-Спира.

Подали поезд, – уже настоящий, с комфортом; уже полосатятся пятна палаток; есть люди; и станции – чаще; и – пятна лепящихся домиков – чаще; и – первый белеющий купол в нелысом пространстве; деревья, прижатые в купки, соломою крытые крыши приниженных гурби: Громбалия: почва гребнится; десяток бурнусов чуть веет ленивыми взмахами складок; косматая спаржа; мечети, оливки, уже облетевший миндаль; залиловился издали рог Джабель-Ресса; на миг прорвалось голубое пятно Средиземного моря; сосемся ущельями; вот пролетел Гаммам-Лиф.

И – Радес там стоит на холме минаретами: в блещущей зелени.

Каир 911 года

Карфаген

Наконец мы увидели Карфаген.

Мы покинули утром Радес; пересели в Тунисе, и вышли на маленькой станции; скучных туристов с биноклями не было с нами; на станции мы увидали лишь несколько скромных колясок, да несколько скромных арабов; мы взяли с собой одного; и без торга уселись в пролетку (здесь цены – по таксе).

Кругом – ни села; зеленели травою холмы; чуть свежеющий ветер ее колебал; зачернела – распашка.

И то – Карфаген.

Карфаген еще ждет своего Мариетта, тая глубочайшие недра столетий: под травкою холмиков; так еще мало раскопок; вот здесь мимо нас проблестит из травы изразец; мы сошли перед тяжелым куском обсеченного камня; две мраморинки я любовно себе опустил в саквояж; они – теплые вовсе от солнца; то – мрамор позднейший: шестого или пятого века, – эпохи, когда молодой Августин, появившись сюда из провинции, стал упиваться риторикой цицероновой мысли, отдавшись страстям; протекает здесь чувственно первый роман Августина; здесь борется он со страстями позднее; здесь он отдается со всей прирожденною страстностью ереси Мани, вступая в ученые споры с приверженцем догмы Христа, здесь встречается с Фаустом, манихейским учителем, против которого уже после составлен трактат «Contra Faustum»; отсюда он едет в Италию, в Рим и Милан. Эти мраморинки, вероятно, собой украшали фронтон величавого здания в Августиново время.

Откуда-то сбоку на нас набегает толпа голоногих мальчишек с камеями и с карфагенскими лампочками; мы их гоним; они продают, вероятно, подделки. Садимся в коляску; и – едем, кругом начинаются всюду осколки развалин; здесь все – поразрыто.

Раскопки недавно велись интенсивно; подробности древнего Карфагена теперь установлены: улицы, виллы и храмы.

А тридцать лет ранее не было здесь ничего: были холмики; вид открывался на море; здесь можно лишь мечтать о былом; но столетием ранее вовсе не знали, что именно здесь восставал Карфаген, что холм Бирзы есть холм Карфагенский, что два озерца перед морем – остатки пунических портов; на это впервые указано было по показаниям одного офицера, Шатобрианом (так, кажется).

В 1875 году кардинал Лавижери настоял на раскопках; теперь установлено место для римского и карфагенского города; много работало братство ученых монахов на этих местах; и до сей поры здесь обитает коллегия белого братства; и белые братья отсюда заходят в Радес: оказать медицинскую помощь; в белейших хитонах и в пурпурных фесках, с крестом на груди, опираясь на палку, они обегают окрестности; многие среди них – археологи.

* * *

Обращают внимание остатки огромного акведука эпохи пунических войн: он – обслуживал римлян; уже от обильной кровавыми розами Эль-Арианы (поселка) повсюду – остатки его; и – средь этих холмов; тут же – мраморы римских распавшихся виллочек в веющей зеленью плиты; и вот – следы цирка (арабы разграбили целость руин его: из карфагенского камня построен Тунис); тут же место мучений: бросали подвижников львам, обитавшим в обилии близ Карфагена когда-то: дорогу, ведущую от Карфагена к Тунису, когда-то украсили львами, прикованными цепями к столбам^[46].

Вот, в разрытом пространстве, – арена; а около углубленье (как бы коридор): это ход на арену от львиных припрятанных клеток; склонившись над входом из мест кругового партера, ленивые граждане видели бег разъярившихся львов: от прохода к арене; а вот – коридор (уже другой); здесь несли на носилках замученных; надписи на кусках балюстрады; и своды, и ходы; вот – текст одной надписи; он – заклинание^[47]: —

– «Божество, хорошо заключи ты в темницу рожденного Фелицатою – Мавра. Пускай он не спит: ты лиши его сна, Фелицатова сына… О Ты, Вседержитель: во ад низведи Фелицатова сына, ты, – Мавра. О ты, повелитель Кампаньи, о ты, повелитель Италии, – Ты, власть которого простирается до болот Ахерузии, Ты низведи прямо в Тартар его; Фелицатова сына… свяжите, схватите и в цепи закуйте его, Фелицатова сына… сожгите все члены его, сердце, прочее все: все сожгите, что будет от Мавра, рожденного Фелицатой»… —

– В одном месте цирка часовенка в память затерзанных львами; и в ней – небольшая колонночка с надписью: «Evasi!»…

Вышли из цирка; мальченок пристал с амулетами; мы – покупаем: один, другой, третий; всего – не накупишь; мальченок, второй – пристает; мы садимся в коляску; араб уж на козлах; мы – тронулись дальше: холм Бирзы на склоне отчетливо разрешается в древнее кладбище… карфагенян: саркофаги; и – черные дыры в земле.

Трехугольною острою крышкой отмечен пунический саркофаг; большинство из них – каменны; здесь в одном месте нашли кучу сваленных старых скелетов; впоследствии обнаружилось: это – все жертвы чумы, бывшей здесь; о ней много рассказано Диодором^[48].

Древности, здесь извлеченные, в трех находим пластах: тут арабские древности, относимые к средним векам (из эпохи святого Людовика, бывшего здесь); здесь – следы крестоносцев; есть древности Византии; но более – римских; остатки древнейшего Карфагена встречаются глубже всего, поражая изяществом.

Вот – и сиденья, и сцена театра; вот – ложи; они сохранились вполне; вот – цистерны, или ряд полукруглых отверстий; в отверстиях, точно в пещерах, ютятся теперь бедуины (поселок); из рвани протянуты грязными лбами старухи; бедуинята бросаются к нам:

– «Аа!»

– «Бакшиш!»

– «Но мы – далее!»

Вот и музей; небольшой он; при входе с нас брат (белый брат) берет мзду; мы – проходим. Музей этот – частью раскинутый сад перед зданием скромных размеров, где стены уставлены глыбами пестрых сокровищ; часовня стоит посредине; она – в честь Святого Людовика, некогда здесь опочившего; статуи: вовсе безвкусны они; отразился упадок в них римского творчества: Гений, Виктория (т. е. Победа). Победа имела свой культ в Карфагене: пространство музейного садика – место, где храм Эскулапа увенчал римский Акрополь; а раньше стоял здесь пунический храм; во втором еще веке^[49] разрушен был он; стены садика – в досках; на досках ряд надписей (все – по-латыни); под стенами – множество римских амфор; отступя же от стен, – возвышается ряд саркофагов (пунических); многие – малы; господствует мнение, что в них прежде таился лишь пепел сожженных; 300 отроков, 200 младенцев, принес Агофокл в жертву богу Молоху во время осады пунической крепости римскою армией; множество малых гробов указует на множество душ, здесь сожженных когда-то; вон – целая горка их.

Входим внутрь здания: можно ли все осмотреть в один день? Мне бы надо недели просиживать здесь – так здесь все интересно; в двух, в трех малых залах рассыпана бездна сокровищ; хотя бы пунический зал, где все мелочи ярче томов нарисуют картину древнейшего быта.

– «Carthago, Carthaginis, Carthaginiensis» бывало твердим гимназисты, не ясно себе представляя конкретно, что есть тот «Carthago»; потом прочитаем мы все у Флобера в «Саламбо»; ряд пышных картин возникает в сознании а la Семирадский; и мы – не вживаемся; после обзора музея, теперь мне отчетлив «Carthago».

Вот ряд безделушек: я тоньше работы не видел нигде; все – ручная работа; ее разглядеть можно в лупу; сгибаюсь к стеклу, чтобы увидеть всю нежную прелесть легчайше слиянных линейных мелодий камней ничтожных размеров; градация линий слагает симфонию быта и вкусов далеких столетий (камея, амфорочка, малый резной амулетик, смех рожечки, змейки, точеная ручка ножа) – на пространстве аршина, который вы можете изучать целый месяц – весь быт Карфагена кричит еще ярче, чем в ярком романе Флобера; вот – столик с браслетами (хватит на месяц!); вот – стол ожерелий (каких!).

Карфагенская мелочь вещей изощренней египетской (много я видел последней в булакском музее в Каире); но более прочих влияющих бытов Египет сказался на них; есть в фигурочках, статуэтках – от жеста Изиды; а вот – плоскокрылые коршуны; нечто в них есть в египетских реющих ныне еще над Каиром, а вот – не египетский хохот головки камеи; в Египте фигурки, камеи таинственных лиц не смеются: чуть-чуть улыбаются, как… Джиоконда; здесь рты они рвут: от сплошного какого-то хохота; хохот камней почему-то напомнил кровавые оргии злого Молоха.

Вот – перл: это – крышка от саркофага, почившей, должно быть, прославленной жрицы; изображение жрицы – на крышке; в изображении лика есть что-то от Греции; восстает VI век^[50], вот – надгробная крышка; следы стертой краски на ней; и под ней – саркофаг; в саркофаге же – кости: нетленные кости прославленной жрицы.

Танагрские статуэтки: и блюда, и утварь; вот – бритвы с резьбою на ручках; прочел я: такие же точно ножи, той же формы, со схожей резьбою – ножи боевые свирепого танганайского негра; теперь в него, может быть, брызнула капля погибшей культуры; другие же брызнули капли – куда?

Вспоминаем мы здесь, что цвета, нам пестрящие взор – ярко-синий и желтый: орнамент арабский Тунисии их повторяет; случайно ли это? Не знаю, но знаю, что брызги разбитой культуры на северо-западе Африки, точно осколки стекла, здесь и там, через зелень позднейшей пробившейся жизни блистают отчетливо; и – желтосиний орнамент Тунисии, верно, неспроста – такой желтосиний; неспроста мальтийским крестом увенчали щиты туареги; неспроста венчает отчетливый крест туарегский кинжал.

* * *

Просветленные мыслью о связи культуры, мы выходим наружу: выходим из садика; вон – Захуан, вон – вершина Двурогой горы, а вон – Пратес (per rates): наш милый Радес; и лазурен, и светел нам веющий свежестью день; в ясном воздухе слышатся ярко чеканные речи бессмертной латыни:

«Carthago»…

«Carthaginis»…

Все – опрозрачено: дальше – садимся в коляску; и – катим; дорога врезается в рыжий песчаник: колеса хрустят; омыляются лошади липкою пеной; их бег тяжелеет: крутеют подъемы; зеленые холмики валятся на плечи – вниз, опадая, как будто разгладясь у моря; меж ними присел Карфаген; море, рытвины, цирк и театр – нам отсюда являются в той же плоскости; а голубые эфиры бьют в грудь, упадая с верхов; улыбаясь друг другу, отходим в восторг вознесений: в волне бледно бьющих зефиров как будто отметилось что-то воздушное, спускаясь, медленно крепнет; едва различимая линия тихо толстеет; она осаждается в воздухе образом тонкотелого минарета; другая такая же линия – явственней: то – полукруг, белый-белый – далекого купола.