Последний замысел Хэа

Но это было однажды.

Листья зримых деревьев сочные и просто так не горят. Древесину живого дерева не сожжешь. И даже, пускай, гроза – но почему же её никто не услышал? Небесный огонь, но без грома?

А запах?

Говорят, перед пожаром слышали запах. Сладковатый, какой-то прокисший. С деревьев стекала жидкость. Но что это было? Масло? Откуда на небесах взяться маслу? А может, сочились деревья? И сами себя подожгли?

Бред…

Синеокая бродила с прикрытыми и искала выживших. Несколько раз пришлось переворачивать трупы, в том числе и детей. Это было несправедливо, страшно несправедливо, всё это хотелось развидеть. Но как? У неё у самой есть ребенок. Огонь пощадил её дом, и селение Светлого по большей части не пострадало. Но радоваться и даже благодарить Обиженного Синеокая не могла. Не время для радости…

Внутренности выворачивало, но, когда пару раз стошнило, стало немного легче. Девушка потеряла счёт тому времени, что ходила по пепелищу. Есть не хотелось, да и съешь она что-то – всё выйдет наружу.

Из загона несло чём-то жареным. И слышалось стрекотание. Острокрылы, падальщики зримого мира, заедали свой страх, тот ужас, что испытали совсем недавно.

Синеокая вспомнила, как однажды, вместе с ребятами, решила проверить, едят ли ангелы жареное. Пожарили пару носатиков, захотели скормить плащеносцу. Не получилось. Родители их отчитали, да так, что дети забыли и о носатиках, и об ангелах, и о том, для чего всё затеяли.

Ну вот, как видно, едят.

Девушка усмехнулась.

Но это была не усмешка, всё, что её окружало, вызывало одно отвращение. Других ощущений не было.

Выживших всё же нашли. Одна старуха лежала навзничь. Нога была сломана, лицо обгорело. Но она продержалась и даже сохранила рассудок. Парень, тому повезло меньше – огонь почти не задел, возможно, он потерял сознание, когда падал, но листья скукожились, небо открылось – и стало сводить с ума. Тронутый бормотал заклинания и почти не видел спасателей, он видел что-то другое, невидимое, куда постоянно тянул свои руки, и разговаривал с теми, кого рядом не было.

Да, тронутого уже не спасти, можно облегчить страдания. На это есть лекари.

Бывают, кому везет. Взять, к примеру, Корявого, сельского плотника. Двое суток бродил под пылающими, головой повредился так, что не мог говорить, да что говорить – не держал даже ложку. А через год уже вылечился. Строгал, вырезал – как обычно. Лекари – те всё время кружили около дома, заходили, беседовали. Пока Корявый их не послал. Но они приходили к соседям, выпивали, закусывали. Кто-то из них сказал – Корявый одним глазом не видит, поэтому разум его повредился наполовину. Ну а потом та половина, что оказалась здорова, стала сильнее. Ну, потому что здорова.

Но Корявый – явление уникальное, исключительное, утешительный анамнез, который только подтверждает неутешительный диагноз, как любят шутить в этой гильдии. Редко кому везёт. Да и вылечился плотник не до конца. Смеялся к месту и не к месту. А однажды зашёлся так, что пришлось привязать.

Обычно же тронутые до конца своих дней живут в общем доме – большом, в решётчатых окнах, без башенок, и там постоянно кто-то дежурит. Режим, занятия, вроде вязания, спокойные, монотонные, прогулки в закрытом дворе, и всё это время присмотр – а вдруг что случится. Подобных домов немало, один вот сгорел. И что там случилось с жильцами – Синеокая это не знала.

Девушка взяла обгоревшую палку и стала ломать уголёк. Ещё не истлевший. Совсем недавно на этом месте была стена. Большого красивого дома. Видимо, сделан он был из незримых, возможно, березы. Или сосны. Те, что были из зримых, стояли. Пускай обгорелые.

Да, подумала девушка, то, что сезон – это к лучшему. Было бы трудно бродить в темноте, наполненной дымом, прислушиваться, чтобы услышать стон, переворачивать тело, светить фонарем. А потом вспоминать эти лица.

"Эгоистка, – Синеокая бросила палку, – думаешь о себе". Хотя, будь сейчас межсезонье, ее бы и не послали. Бродили бы лекари, ну или кто там покрепче – талант у прикрытых такой, что нужен в пылающие.

Раньше девушка редко видела смерть. Первый раз умирал её дедушка. Потом умирал её дядя. Он умер от какой-то страшной неизлечимой болезни. Иссохший труп, почти что скелет впечатлил тогда так, что она целый месяц ходила убитая.

Но сегодня девушка видела больше.

Гораздо больше.

Под остатками бывшей стены Синеокая заметила труп. Почерневшая рука с остатками обгоревшего мяса торчала из-под развалин того, что когда-то кому-то было жилищем. Запястье этой руки было охвачено толстым кольцом, а от кольца начиналась длинная цепь, и эта цепь тянулась к железной кровати, точнее её каркасу – все деревянные части выгорели. Синеокая покопалась в потухших углях, горелых, но до конца не сожжёных досках, и раскопала лицо, местами обугленное, с пустыми глазницами, но ещё сохранявшее какое-то подобие человеческой маски.

Девушку стало тошнить.

– Пошли, – сказала она своим спутникам.

И обомлела…

Рука сжала пальцы. Раз, другой, третий. Тело, погребенное под сгоревшими досками, забилось в конвульсиях. Голова дёрнулась вправо, потом дёрнулась влево. Из груди послышалось бульканье. Запах стоял тошнотворный, и Синеокая сморщилась.

– Воды, – прохрипел умирающий. Прошипел. Остатками рта. Синеокая схватила флягу, которая висела на поясе и поднесла к почерневшим губам. Но это были не губы, скорее, оскал, из-под которого проступали кости с целыми нетронутыми зубами.

Сопровождавшие девушку спутники стали искать носилки. "Поздно, – подумала Синеокая, – его не спасти". Она удивлялась, как этот труп мог шевелиться, не то что разговаривать. Да ещё попросил воды. Девушка знала людей с очень низким порогом боли, её подруга не замечала укусов, а однажды, сломав свою ногу, ходила. Но чтобы вещать с того света…

– Герцог, – человек мотал головой, как будто пытался увидеть.

"Мы же в селении Червивого" – вспомнила Синеокая.

– Герцог далеко, – сказала она.

Человек замер на время, как будто прислушиваясь.

– Заступник, – умирающий трясся, – это всё он. Но зачем?

И повернулся в ту сторону, откуда услышал голос:

– Они хотели спалить Озёрный, – прохрипел умирающий, как будто собрав последние силы, хотя эти силы должны были кончиться, – И Девятый. Предупредите. Они…

Синеокая слушала. Но было поздно. Труп замолчал.

Прибежавшие тут же носильщики молча смотрели на тело.

– Пойдёмте, – шепнула девушка.

И задрожала.

Сны. Это сказочный мир. Похожий на этот, но всё же другой, параллельный. Он открывает себя, когда засыпаешь. И закрывается, только проснёшься.

Сны, что видела Первая, всегда были красочны. Она пыталась запомнить, каждый свой сон, и, проснувшись, часто лежала, не решаясь открыть свои веки. Боясь потерять сновидение.

А когда-то даже записывала, в тетрадь. Толстую, сшитую из многих школьных тетрадей. Эта тетрадь до пор лежит на Посту, под грузом увесистых книг. Когда-нибудь она её прочитает. Вернее, перечитает. Когда-нибудь, когда снова окажется дома.

Кому-то снятся кошмары. Но Первой они не снились. Девушка даже не знала, что это такое. И однажды спросила у бабушки.

– Счастливый ты человек, – ответила та, – если не знаешь.

И посмотрела с улыбкой.

Эх, бабушка, бабушка, тебя бы в мои сновиденья. Они бы стали прекраснее.

Но бабушка в сновиденья не приходила.

Зато приходили другие.

И однажды пришёл целый город. Город Надежды.

Сегодня ей снилось, что он подымается, будто по волнам – и медленно уплывает. Подавая вперед свою мощь, сквозь большой необъятный проход. Как будто бы рядом стоит Косматый и указывает на звезды, и говорит, что это не звёзды, а звёзды появятся позже, как только корабль выйдет море, и поплывёт уже дальше, к далёкому Острову.

– Тебя не тошнит? – спросил он у девушки. И посмотрел ей в глаза, – а то ведь качает.

– Нет, – ответила Первая, наблюдая, как ветер схватил её волосы, – я же морячка.

– А то ж, – парень держался за снасти, улыбаясь широкой рыбацкой улыбкой, – пронзи меня бивень! Я знал!

Волосы лезли в глаза, щекотали губы и ноздри.

Но это было прекрасно.

Выйти наружу. Забыть своё прошлое и начать новую жизнь. С новой строчки. С новой главы. С новой книги.

В глазах зарябило…

Она смахнула с лица налетевшие пряди и посмотрела на Мутного.

Мутный смотрел на неё.

– Как думаешь, видят ли сны пестрокрылые? – спросила вдруг девушка.

– А я разве знаю? – парень присел на кровати, – нашла, что спросить.

– Ну плащеносцы же спят? Редко, но спят. Значит, и сны они видят.

– Видят, – ответил Мутный.

– Интересно, что же им снится?

Парень пожал плечами.

– Быть может, Ээф? – продолжала девушка, – А может быть, горы? Тебе снятся горы?

– Не знаю.

– Наверное, после нашего путешествия мне будут сниться горы, – девушка заморгала.

– Не слишком ли много у нас путешествий? – нахмурился парень.

– Скажи, а ты бы остался здесь, в этом городе?

– Нет, – Мутный ответил сразу, – я же с равнины. Мне нужно небо, мне нужен Лес. Но не пещера.

– Мне тоже, – вздохнула Первая, – интересно, что на Посту? Мы пропустили пылающие.

– Не первые и не последние.

– Да, оно так. Только… Мутный?

– Ну.

– Что значит “ну”?

– Ну ты же чего-то хотела.

– Будто не знаешь.

– Знаю, – парень склонился над девушкой.

В дверь постучали.

– Какого? – спросила Первая.

– Это я, – ответила дверь. Голосом Любящей.

– Зачем же так рано?

– Ладно. Даю полчаса. И спускайтесь.

– “Даю полчаса” – повторила за женщиной Первая. И улыбнулась. Так это здорово получилось, что Мутный чуть ухмыльнулся, что, собственно, означало улыбку, – нам хватит?

– Вполне.

Прошло полчаса, и наши герои, довольные, разомлевшие, спускались по лестнице.

– Знакомьтесь, – сказала Любящая, – Висмут и Кобальт. Эти люди нас доведут. До места.

Мужчины кивнули. Один молодой, высокий и жилистый. Второй постарше, заросший как рудокоп из Заводья. На черной одежде в районе груди красовалась нашивка – что-то подобное рогу, который заточен снизу. Со стороны казалось, что это охранники, а может, и конвоиры. Первой не хотелось верить в последнее.

– Я решила внести изменения, – женщина посмотрела в глаза. Мутному, Первой, – Мы. Уходим. Сейчас.

– А торжество? Проводы, слезы? Последние напутствия? – девушка приуныла.

– Всё это лишнее. Как сказал один классик: "Прекрасное не терпит суеты".

– "Прекрасное всегда неторопливо".

– Вот-вот. Поэтому и уходим. Чтобы спокойно, неторопливо дойти. Церемония состоится, но нас в этой части будет. И пусть капитан рвёт и мечет – мы далеко. Примерим? – женщина показала на свёрток.

Капитан. Первая вспомнила. Она давно хотела спросить, и всё не решалась.

"Потом", – подумала девушка, и развернула одежду.

Это оказался комбинезон, похожий на те, в которых работают рудокопы. Ну или гимнасты, на представлениях. Светло-серого цвета, закрывающий тело, от верха до низа. Легкий, просторный, но, кажется, теплый. Хотелось надеяться. Она не забыла предгорий, не забыла тот холод, что проникал сквозь одежду и доставал до костей.

– Надеюсь, я не замерзну.

– Не беспокойся, – ответила женщина, – он сделан из шкур остролапов.

Первой это ни о чем не говорило.

Но проводница увидела, что Любящая одевает такой же, и сомнений уже не осталось – да, шкуры у остролапов действительно вещь.

Она натянула боты, толстые, высокие и тоже обитые шкурами. Девушка заметила, что боты подогнаны по размеру, хотя и не помнила, чтобы кто-то снимал с неё мерку.

– Пойдем впятером? – поинтересовалась она. И оглядела собравшихся – комбинезоны были похожие, но Висмут и Кобальт носили ещё и эмблему – всё тот же серебряный рог.

– Да, – ответила женщина, – мы представляем исходы. Тех, что покинули Остров. Первый – когда стоял день, – женщины посмотрела на Мутного, – вторых, что приплыли ночью.

– Это я? – спросила у Любящей Первая.

– Ты и потомки первых проводников. Тех, что первое время жили на корабле, не решаясь сойти на равнину.

– Так вот почему флюгер похож на корабль, – “И вот почему это флюгер. Стрелка флюгера показывает туда, откуда приходит ветер, а ветер приходит с моря”. Девушка даже не удивилась, откуда Любящая всё это знает, настолько правдоподобно казалось объяснение. Теперь она вспомнила, что говорила ей бабушка: "вначале проводники жили на корабле". "Эх, бабушка, бабушка, а я-то не верила, думала, это легенда. Но кто-то совсем посторонний сказал мне о том же, и я ей поверила. Да, странно устроены люди".

– И третий исход – это мы, те, что живут в этом городе, – закончила женщина – есть, правда, ещё и четвертые. Но это уже не исход…

– А Висмут и Кобальт?

– Они провожатые, и будут нас ждать. Пестрокрылые не хотят, чтобы к Богу ходили толпами (Первая фыркнула). Причём просили, через хранителей, чтобы взяли тебя. Они тебя любят.

– Тогда понятно, – последнее замечание женщины девушка пропустила. Ну или сделала вид, что не слышала, – понятно, почему именно мы представляем человечество.

– Я рада, – та улыбнулась и протянула запястье, – пора уходить. Чем раньше мы это сделаем, тем проще будет в дороге. Надеюсь, сезон не закончится.

Все пятеро вышли из дома.

Редкие прохожие останавливались и смотрели, как будто слегка озадачены.

– Сейчас узнают, кто мы такие, и прибегут, – заметила женщина, садясь в большую повозку. Позади провожатые поспешно складывали провиант. Да еще небольшой сундучок. Так аккуратно, как будто в том сундучке что-то особое, к примеру – душа. “Души предметов” – вспомнила Первая, и улыбнулась.

Когда провожатые сели, повозка качнулась.

И полетела – не медленно, как это бывало обычно, во время прогулок, а быстро, как будто за ней погоня. Первая так не летала – ни раньше, на прыгуне – ведь это тоже полёт, какие-то двадцать метров прыгун проводит в воздухе, ни в обществе пестрокрылых. Ну, может, на чёрном ангеле, но тогда она даже не поняла, что летела, и ощущений особых не было.

Вскоре они попали в то самое место, с которого видели город. Как на ладони.

Всё, как тогда – та же площадка, те же перила. Не хватало лишь ангела с его эксцентричным пилотом.

Любящая показала на нишу, в которой стояла повозка.

– Чуть покатаемся, – сказала она, – заметаем следы.

– Мы же вернемся? – девушка обернулась и посмотрела на город. Так, будто оставила здесь немножечко больше, чем целый сезон своей жизни.

– Я думаю, да, – женщина открыла повозку, – впереди у нас самое важное.

Больше всего на свете он любил вырезать. Мелкие деревянные фигурки.

А еще ему нравилось строить из этих фигурок макеты. К примеру, селения. Большая комната вмещала огромный, сделанный под само помещение стол, и на этом столе стояло множество аккуратно и очень правдоподобно выструганных фигурок, украшенных синими, зелеными, желтыми точками – деревьев зримого Леса.

Под деревьями домики, похожие на маленькие шкатулки, спрятанные большим великаном. На самом краю загон, с высокой оградой. В этом загоне топтун, скорее всего, однодневка – он будто ходил, переступая массивными лапами. Два прыгуна ковырялись во рту, как обычно. Забыв обо всём. Перед оградой прогуливались плащеносцы, поднимая переднюю лапу. Важные, будто вернулись с задания. Рядом сидела кошка, и если внимательно приглядеться, то можно было заметить маленький трупик, воссозданный очень точно. Да, кошка поймала мышку.

На макете суетились селяне, десятки фигур – и каждый занимался своим особенным делом. Кто-то строгал, кто-то пилил, кто-то готовил. Мамаша ругала ребенка, красиво одетые девушки делали вид, что беседуют. На девушек поглядывало трое парней, с озорным и в то же самое время весьма озабоченны видом. Высокий мужчина в фартуке, быть может, хозяин харчевни, вытряхивал пыхчика. Сутулая бабушка работала в огороде, орудуя совсем уже крошечной тяпкой. Несколько детей в пестрых ярких рубашках носились вдоль берега, наблюдая кораблики, и эти кораблики плыли по небольшой равнинной речушке.

Если хорошо приглядеться, то в глубине этого Леса можно было заметить пару мужчин в темно-зеленых плащах. Один опирался на трость с серебристым наболдажником. Другой стоял прямо и простирал свою руку.

Проследив направление, в котором она показывала, мы бы увидели мужчину, невысокого, худощавого, одетого в чистую голубую рубашку, светло-коричневые брюки и ботинки из бурой кожи, отполированные до блеска.

На рубашке человека нашивка в виде темно-синего плащеносца с виноградной кистью в зубах (да-да, детализация была невероятная) – отличительный знак селения Червивого. Скорее, всего, это и был пресловутый герцог – когда-то честный налогоплательщик, а теперь злейший враг самой могущественной гильдии в мире.

Всё, что стояло на столе, представляло детальный макет центральной части селения, с некоторых пор самого известного в Длиннолесье, но сгоревшего в результате пожара.

Всё было так, за исключением Леса – кроны зримых деревьев смыкаются, а на макете сквозь лес было видно. Но тут уж приходится выбирать – либо смотреть только сбоку, используя лампу, либо разглядывать сверху.

Шестой обожал макеты.

Когда-то он воссоздал поселок, в котором родился и рос. Каждый домик старательно зарисовывал, каждое расстояние замерял, сосредоточенно высчитывая шаги, забыв про больную конечность. А потом уходил в мастерскую отца и долго работал.

Он бы стал резчиком. Ему нравилось выстругивать заготовку, придавая ей форму, чувствовать податливость материала, слегка нажимая на инструмент.

Он словно вкладывал души в свои изделия, одухотворял каждый кусочек, и этот кусочек вдруг оживал, превращаясь в деревья, животных, людей.

Или он находил эту душу, повторяя её изгибы, и душа выходила, душа становилась свободной.

Шестой был шестым ребенком и третьим сыном в семье богатого междуреченского ремесленника. В мастерской его отца работали искуснейшие резчики. По обычаям богатых семей Междуречья наследство переходило старшему. А следующих по старшинству отдавали в лучшие гильдии. Лучшие – значит самые уважаемые. Шестому уготовано было быть воином. Но он родился калекой, и в воины не годился. Жизненный путь будущего стража-заступника был начертан заранее.

А он хотел вырезать.

Интересно, стоит ли ещё до сих пор тот макет, что он построил в посёлке? Макет, созданный руками самого стража-заступника. Племянник, должно быть, продал – ведь это такие деньги. А деньги торговцы считали.

Сейчас Шестой вырезал еще одну маленькую фигурку. Фигурку Бледного. Именно Бледный когда-то по его настоятельной просьбе подготовил план и сделал зарисовки Червивого. Это обстоятельство сблизило их настолько, что, прибывая в Прихолмье, дознаватель и правая рука пресловутого герцога гостил у заступника. Беседовать с Бледным было приятно, он понимал с полуслова, и делал точные, а главное, нужные предположения. Бывало, старика заносило, и тогда, сидя за столиком и вдыхая аромат благовоний, он выдавал свои планы. И всё-таки понимал, что дознаватель не из болтливых. Лишнего он не скажет.

Заступник вздохнул. Умных людей очень мало, их не хватает, умных надо ценить. Кругом одни идиоты.

Он вспомнил Застывшего – и губы скривила гримаса.

Нож соскользнул и резанул по фигурке, оставив глубокий срез в том самом месте, где когда-то был нос. "Вот незадача, – подумал Шестой, – Никогда же такого не было".

"Это старость, да, это старость…" – шептал ему голос. Старик покрутил фигурку в руках – но отложил, понимая, что оплошность уже не исправишь.

"Селение Червивого, – он посмотрел на макет, – чем же ты мне понравилось? Во что же ты превратилось? Интересно, где сейчас Бледный, и будет ли он со мной, как и прежде?" Старик понимал, что дознаватель про всё узнает, вернее, узнал, и это было единственное, что его беспокоило.

В дверь постучали.

– Серый, – сказал Шестой, даже не повернув головы.

– Заступник, – ответил знакомый голос. Знакомый до отупения.

Старик даже вздрогнул. И обернулся.

– Ты что же, следил? – спросил он сердито. Так, бывало, он разговаривал со своими фигурками.

– Я по делу, – Застывший замялся, как будто чего-то стесняясь, чем сходство с фигурками стало заметнее. И посмотрел на дверь.

За спиной появился Смуглый.

Старику стало дурно. Да, до него доходили какие-то слухи, он и сам замечал потёки на запястьях вошедшего, или следы, вроде рубца, на шее. Причем в эти моменты служник сиял, как будто только что видел Обиженного. Но чтобы вот так, в открытую, проникать в святая святых, намекать на свои отношения. Это, простите…

– Я ничего не желаю знать, – ответил он твёрдо, – тем более здесь.

– Ваше святейшество! – начал вдруг Смуглый, – Просим заступничество перед Обиженным. Мы любим друг друга, – он словно подплыл к Застывшему, и нежно, до ужаса нежно коснулся груди, – благословите священный брак.

Шестому вдруг показалось, что он впервые смог разглядеть какие-то чувства на застывшем лице экзекутора.

– Не здесь. Не сейчас. Не сегодня. Никогда! Вон отсюда, ублюдки! Терзайте себя, мучайте, бейте плёткой, теребеньте свои теребоньки, но только не здесь, не сейчас, не в мастерской, не в селении! Воооон!!

Всё это сказал бы заступник, будь он моложе. Но теперь, глядя на двух извращенцев, он перестал что-то чувствовать. Не было ни сметения, ни гнева, ни озабоченности. У него заболела нога, заныла так, что, найди он пилу, то начал бы резать. Глаза стали мокрыми. "Каков пастырь, такова и паства" – повторил он слова Шестипалого. Повторил про себя.

А вслух промолвил давно заученный текст:

– Благословляю Вас от лица Господа Нашего Обиженного. Будьте вместе и в радости, и в печали. Живите дружно, помогайте друг другу во всем. Плодитесь и размножайтесь.

Лагерь гудел.

Воины хотели домой.

То, что случилось, затронуло каждого.

Два слова на сложенной наспех бумажке, два слова, отпечатанные на обожжённом боку плащеносца – эти два слова тревожили. Проникали в бараки и вместе с удушливым воздухом вызывало одну только мысль.

– Когда выдвигаемся?

Воины задавали этот вопрос и смотрели в глаза.

– Как только будет приказ, – отвечал командир.

И всё.

Заговорённый и сам хотел знать, когда же они выдвигаются. Небеса давно отгорели, и, даже шагая пешком, можно было прибыть в Длиннолесье всего за пятнадцать, нет, даже четырнадцать суток. С привалами, остановками, всё, как положено. Двигаясь по более короткой Громкой дороге, оставив слева и Пост, и Долину.

Он отложил свою книгу, которую читал в те минуты, когда пребывал в смятении. "Дневник полководца". Во времена Великой Войны, которую ещё называют Войной Ресурсов, творилось ужасное. Каждый боролся с каждым. Военачальников было много, главарей местных банд ещё больше. И только один побеждал, раз за разом, часто даже не начиная сражения. И в конце концов именно походы этого человека восстановили порядок, скреплённый авторитетом первого стража-заступника, легендарного Шестипалого.

Сутулый насилие не любил, пролития крови боялся, и, говорят, от одного её вида мог потерять сознание. Но он был стратегом.

"Никогда не дели свое войско" – эту фразу Заговорённый запомнил. "Лучше одержать убедительную победу в одном сражении, а второго избежать, чем с трудом выиграть оба".

Чтение успокаивало, а чтение умного человека наводило на нужные мысли.

Пожар.

Нет, он не верил, что это небесный огонь. Такого не было со времен Великой войны. Легенда гласит, что, когда Шестипалый подходил к Междуречью, неся своё Слово, в него ударила молния. Точнее, чуть не ударила. Но что-то, а, может быть, кто-то увёл её в сторону. Небесный огонь расколол одно дерево, одно только дерево в Зримом Лесу. Говорят, что селяне, стоявшие рядом, а их было много, тут же спросили причастия.

Нет, Заговорённый не верил в Обиженного. А в кару его и подавно.

Это сделали люди.

Точнее, один человек.

Только ему был выгоден этот пожар, и только он мог решиться на подлость.

Скользкий и мерзкий тип. Мошенник, который всего добивался обманом. И каждый раз ускользал. Как ящерица, что оставляет свой хвост, или шая, которая надувается и улетает. Как шар, пустой и надутый. Изворотливости негодяя мог бы позавидовать Про́клятый. Тот убегал от погони, вылезал из ловушек, и даже сумел одурить целый край, поселившись Озерном и сделавшись Просветлённым.

Да, Длинноногий…

Заговорённый выдохнул. Громко.

Само упоминание этого имени заставляло зубы сжиматься.

Ни в ком другом не могло зародиться подобное. Никто другой не обладал и десятой долей возможностей. С многочисленными тоннелями и схронами, с почти безграничной властью над целым поселком.

Осталось винить во всем стражей – и Лес сплотится, а если вдруг отобьется, то герцог станет не просто главным в селении. Главным в Совете. Считай – правителем Леса.

Но он просчитался.

Заговорённый его не оставит, не даст ускользнуть.

Заговорённый положит жизнь, чтобы достать этого выродка.

– Командир, – перед ним появился Острый, – мы отправляемся.

“Я не заметил, что кто-то вошёл” – подумал мужчина.

– Езжайте, – сказал он спокойно, – вы доберетесь раньше. Надеюсь, и мы не задержимся. Только, послушай, – Заговоренный пожал запястье, – без приказа… не смей.

– Понятно, – мужчина кивнул, – не беспокойся, мы едем домой, не в Девятый. Коротышка не сунется. К тому же там Ваша дочь, а с Быстрорукой шутить… сами знаете.

– Вот об этом и беспокоюсь – вздохнул командир, – Быстрорукая легко может вляпаться. В какую-нибудь гадость. Без приказа сидите тихо, поддерживайте порядок. Работы много, – Заговоренный нахмурился, – а о Девятом… Знаешь, я был в том Девятом, и, по-моему, это самое тихое место.

Острый скривил свои губы, чуть приподняв уголки.

– Знаете, командир. Я Вам не рассказывал, – он опустил глаза, как будто разглядывая лежащий чуть поодаль камень, – у меня там осталась сестра. Написала записку, ушла в Угасание, и не вернулась. Мне было шесть, но я хорошо её помню. Помню лицо. Помню, она мне читала, "Сказки Длинного Леса", знаете, эту книгу читают везде, в том числе и в Заводье. Помню волосы, они ещё лезли мне в рот. Запах крема. Помню, мама читала письма. Читала, и плакала. А потом, – Острый пожал плечами, – сестра исчезла. Ни писем, ни весточки.

Заговорённый молчал.

– Она любила искусство, – продолжал капитан, – такое, знаете, рисовать, но почему-то не по бумаге, а по воде. Любила стихи. Темнобрового. Кажется, это, – капитан посмотрел куда-то за стены и произнёс, тихо, слегка выделяя слова, как будто он рисовал, по той же воде, аккуратно касаясь кисточкой:

Как медленно рождаются цветы,

Под солнцем распускаются лениво.

Прекрасное не терпит суеты.

Прекрасное всегда неторопливо.

Свет от деревьев едва проникал на поляну, но масло решили не тратить – дел было много.

– Голова и ручки, голова и ручки, – причитала какая-то женщина и смотрела на дом. Точнее, на то, что осталось.

– Что у неё? – герцог немного помедлил. Он застыл с обгоревшей доской, но спохватился и подал напарнику.

– Стена её дома упала и придавила ребёнка. А она убивается, – Зоркий, хозяин харчевни, разумеется, бывшей, забросил доску в телегу. И громко вздохнул – не от того, что ему тяжело, нет, человек он был крепкий и жилистый. Но всё, что случилось, не нравилось, ох как не нравилось…

– Ты то не веришь в кару? – спросил Длинноногий.

– Я верю в людей, – мужчина смотрел на герцога. Так, будто он не правитель, а просто собрат. По несчастью. Собственно, так всё и было. Жители поселка своего жилья не имеют. Нет никакого посёлка. По крайней мере, в Лесу. А значит, и править нечем.

– Люди бывают хорошие, бывают плохие, – продолжил напарник, – от тебя я плохого не видел.

"Спасибо тебе и на том" – подумал герцог, не смущаясь нисколько, что тот обращался на “ты”. Горе сравняло всё – звания, титулы, и пока не отстроят поселок, все они – погорельцы.

– Я отлучусь? – спросил он чуть тихо. Зоркий кивнул.

Упитанный стоял в стороне, и выглядел так, словно он плащеносец и принёс долгожданную весть.

– Ну что? – спросил Длинноногий.

– Нескольких мы поймали, – сказал капитан, – знаете, что любопытно, мой герцог?

– И что любопытно?

Капитан наклонился чуть ближе:

– Они живут в Длиннолесье, но сами – не местные. Кто-то приехал с Прихолмья, кто-то – с Долины. Мой герцог, они, вероятно, шпионы. Забери меня чёрный, шпионы…

– Сколько? – Длинноногий нахмурился.

– Человек шесть. И все говорили, как будто читали, вы уж меня извините, что я повторяю, – Упитанный скорчил рожу, как будто то, что он собирался сказать, несусветнейшая и наинелепейшая чушь, – “герцог спалил Длиннолесье”.

– Народ то им верил?

– Нет, что Вы, что Вы, мой герцог, да как в это можно поверить?! – глаза капитана вылезли, – … сомневаются, – добавил он тихо.

– Ах вот оно что, – Длинноногий погладил щетину. Он не брился с тех пор, как сгорело селение, – хорошо подготовились, сволочи.

– Продолжать?

– Продолжай.

– А что мне… а что… а что же мне с ними делать? – спросил он растерянно. Так спрашивает ребенок, показывая корзинку с грибами. Сияет и спрашивает.

– Отдай их Чёрному. Этот знает, что делать. На опушке много бесхозных домиков. Пусть проводит дознание.

– А масло?

– Что – масло?

– Где достать масло? Его же мало, а дознание и без света…

– Упитанный, всё, – Длинноногий махнул, – Выполняй. Ищи, лови… Чёрный сам как-нибудь разберется. Он парень опытный.

– Иду, иду, – капитан гордо выкатил грудь и, развернувшись, ушёл.

"Бледный, тебя спалил твой хозяин, – подумал герцог, – но Чёрный тоже хорош, ведь мог отвязать, зараза. Ты же вложил в него душу. Эх, молодёжь, молодёжь…”

Он вспомнил, как к нему подходила прикрытая и передавала последние слова дознавателя. Что Длиннолесье ещё не конец, что дальше будут Озёрный, а может, Девятый. Если всё это так, то Бледный, можно сказать, покаялся перед смертью.

Хотя, конечно же, чушь. Мертвецы говорить не умеют. А Бледный сгорел.

Скорее всего, у девушки разыгралось воображение. Столько увидеть и не поплыть головой. Сильная девочка…

Герцог постоял в стороне и сел на большой плоский камень. До пожара на этом месте была арена, на камень вставал победитель. Он сжимал свои руки, и, подымая их вверх, взывал к чувствам зрителей.

Толпа взрывалась восторженным криком. Пока тот, сияющий, не сходил с пьедестала, и не скрывался в той самой толпе. Чтобы когда-нибудь снова подняться.

Теперь ничего здесь не будет. Это место так и останется мёртвым.

"Тени ушедших эпох

Будут танец свой танцевать."

Длинноногий нахмурился. "До пожара". Как будто из прошлой жизни.

Он залез в свою сумку и достал небольшую коробочку. Потом вынул трут, кремень, кресало, и приготовился выжигать. Но помедлил.

В свете цветов острокрылок кто-то шагал.

Был лишь один человек, которого хотел видеть герцог.

И этот человек приближался.

Ночью в Лесу светло.

На деревьях распускаются цветы – синие, зеленые, фиолетовые, и освещают своим радужным светом богатый красками мир.

Но в погорелом Лесу темно. Деревья погибли, и только свет на окраине гари напоминает, что это Лес.